Грэм Грин - Сила и слава

Разбрызгивая грязь, мул перешел поляну, и они снова углубились в лес. То, что священник больше не отчаивался, конечно, не значило, что проклятие с него снято — просто тайна постепенно становилась слишком непостижимой: проклятый влагал в уста людям тело Господне. Странный служитель Божий, принадлежащий дьяволу. Голову его наполняла наивная мифология: архангел Михаил, облаченный в латы, поражал дракона, и ангелы низвергались в пространство, словно кометы, с прекрасно струящимися волосами, за то, что испытывали зависть к людям, которым, по словам одного из Отцов Церкви, Бог даровал необычайную привилегию жизни — этой жизни.

Показались признаки жилых мест: пни, зола от костров там, где очищали место под посевы. Он перестал подгонять мула и ощутил странную робость… Из хижины вышла женщина и принялась наблюдать, как он тащился по тропинке на усталом муле. Крохотная деревня — не больше двух дюжин домов вокруг пыльной площади — имела самый заурядный вид, но сердцу священника она была дорога. Он почувствовал себя в безопасности, он был уверен, что здесь его примут хорошо, был уверен, что хотя бы один человек не выдаст его полиции. Когда он приблизился, мул снова сел. На сей раз ему пришлось скатиться на землю, чтобы не упасть. Он поднялся, а женщина наблюдала за ним, словно перед нею был враг.

— А, Мария! — сказал он. — Как поживаешь?

— Хорошо. Это вы, отец? — воскликнула она.

Он не смотрел на нее. Его взгляд был уклончивым и настороженным.

— Ты узнала меня?

— Вы изменились. — С некоторым презрением она оглядела его с ног до головы. — Давно это вы стали ходить в такой одежде, отец?

— Уже неделю.

— А куда вы девали свою?

— Обменял.

— Зачем? Это была хорошая одежда.

— Она была совсем рваная и бросалась в глаза.

— Я бы ее починила и спрятала. Жаль, вы выглядите как простой человек.

Он улыбнулся, глядя в землю, пока она распекала его, словно экономка; это было совсем как в те старые дни, когда на свете существовали пресвитерий, собрание «Детей Девы Марии» и других обществ, приходские сплетни, кроме, разумеется, того…

— А как Бригитта? — спросил он тихо, не глядя на нее, с неловкой улыбкой. При этом имени у него заколотилось сердце: неизмеримые последствия может иметь грех — шесть лет прошло с тех пор, как он не был дома.

— Ей не хуже, чем всем нам. Чего вы еще ждали?

Ему бы нужно было почувствовать удовлетворение, но это было связано с его грехом, а он не имел права радоваться ничему, что относится к тому греху, к тому прошлому.

— Это хорошо, — проговорил он рассеянно, в то время как сердце его трепетало от этой тайной мучительной любви. — Я очень устал. Около Сапаты полиция чуть было…

— А почему вы не отправились в Монтекристо?

Он метнул на нее тревожный взгляд. Не такой встречи ждал он; кучка людей собралась между хижинами, смотря на него с безопасного расстояния — там стояла маленькая сгнившая эстрада и один-единственный ларек с газировкой; люди вынесли стулья, чтобы посидеть вечерком. Никто не подошел поцеловать его руку и взять благословение. Казалось, грех довел его до крайнего падения; теперь, кроме одиночества и отчаяния, он узнал, что человек может быть нежеланным в своем собственном доме. «Здесь побывали краснорубашечники», — подумал он.

— Что ж, отец, прогнать мы вас не можем, — сказала женщина. — Пойдемте.

Он покорно последовал за ней и чуть не упал, запутавшись в длинных крестьянских штанах; выражение счастья погасло на его лице, осталась лишь улыбка, как обломок кораблекрушения. Их было тут семь или восемь мужчин, две женщины и с полдюжины детей; он прошел среди них, словно нищий. Невольно ему вспомнилось последнее посещение… энтузиазм, тыквенные бутылки со спиртным, вырытые из земляных ям… тогда его вина была еще свежей, однако как его встречали! Словно он вернулся к ним, в отвратительную тюрьму, как один из них — вроде эмигранта, возвращающегося на родину богачом.

— Это отец, — сказала женщина.

«Может быть, они меня не узнали», — подумал он, ожидая приветствия. Они подходили один за другим, целовали его руку и, отступив в сторону, смотрели на него.

— Рад вас видеть, — сказал он и хотел добавить: «дети мои», но потом решил, что только человек, у которого нет детей, может называть других своими детьми. Теперь к его руке один за другим подходили действительно дети, побуждаемые родителями. Они были слишком юны, чтобы помнить те минувшие дни, когда священники носили черную одежду с белыми воротничками и у них были гладкие, барские, покровительственные руки. Детей удивляли знаки внимания, которые их родители оказывали такому же крестьянину, как и они. Он не смотрел на них прямо, но тем не менее внимательно наблюдал за ними. Среди них были две девочки — одна тощая, блеклая, пяти-шести-семи лет? — он не мог определить. Другой голод придал колючий облик дьявольской злобы, несвойственной ее возрасту. Из детских глаз проглядывала женщина. Он смотрел, как они расходились, не проронив ни слова; они были чужими друг другу.

Один из мужчин спросил:

— Вы здесь долго пробудете, отец?

— Я надеялся, быть может… отдохнуть… несколько дней…

— А вы не могли бы, отец, податься севернее, в Пуэблито? — спросил другой мужчина.

— Мы шли двенадцать часов, мул и я…

— Конечно, он переночует здесь, — вдруг сердито решила за него женщина. — Уж это мы можем сделать.

— Утром я отслужу для вас обедню, — сказал он, словно предлагая им взятку. Но судя по их угрюмым, недовольным лицам, это было вроде ворованных денег. Кто-то сказал:

— Если вы не против, отец, хорошо бы пораньше… Лучше всего ночью.

— Что со всеми вами случилось? — спросил он. — Чего вы боитесь?

— Разве вы ничего не слышали?..

— О чем?

— Они теперь берут заложников из всех деревень, где, как они думают, вы появляетесь. А если люди не доносят… Тогда кого-нибудь расстреливают… и тогда они берут другого заложника. Так было в Консепсьоне.

— В Консепсьоне? — У него сильно задергалось веко: так просто тело выражает тревогу и отчаяние. — Кого? — крикнул он гневно.

Все тупо смотрели на него.

— Кого они убили?

— Педро Монтеса.

У него вырвался короткий звук, похожий на собачий лай, — нелепое выражение горя. Старообразная девочка засмеялась.

— Почему они не берут меня?! Идиоты, — сказал он. — Почему они не берут меня?

Девочка снова засмеялась. Он смотрел на нее и не видел, как если бы слышал голос, но не смог разглядеть лица. Счастье умерло еще раз, так и не успев сделать первого вздоха; он походил на женщину с мертворожденным ребенком — надо схоронить побыстрее, забыть и начать все сначала, быть может, следующий выживет.

— Понимаете теперь, отец, почему… — сказал мужчина.

Он стоял, словно обвиняемый перед судьями.

— Вы что же, хотите, чтобы я поступил, как… как падре Хосе в столице?.. вы ведь о нем слышали?..

— Конечно, не хотим, отец, — ответили они не слишком уверенно.

— Я так и думал. Ни вы, ни я этого не хотим. — Затем он сказал твердо и властно: — Сейчас я посплю. Можете разбудить меня за час до рассвета… За полчаса я приму ваши исповеди… потом — обедня, и я уйду.

Но куда? В этом штате нет деревни, которая могла бы принять его, не подвергая людей опасности.

— Сюда, отец. — сказала женщина.

Он последовал за нею в маленькую комнату, где вся мебель была сделана из ящиков: стул, кровать, сбитая из досок, покрытых соломенным матрацем, ящик, застланный куском материи, на котором стояла керосиновая лампа.

— Не хочу никого стеснять, — сказал он.

— Это моя комната.

Он взглянул на нее с колебанием.

— А ты где будешь спать? — Он боялся, что она скажет: здесь. Он украдкой наблюдал за ней. Неужели в этом и состоит весь брак — уклончивость, подозрительность, неловкость? Когда люди исповедовались ему в своих страстях, неужели они имели в виду только это? Жесткую постель, деловитую женщину и умолчание о прошлом?..

— Я лягу спать, когда вы уйдете.

За лесом угасал свет, и длинные тени деревьев протянулись к двери. Он лег на кровать, а женщина принялась хлопотать где-то поблизости: он мог слышать, как она раскапывает земляной пол. Уснуть он не смог. Не велит ли теперь долг бежать? Он столько раз пытался, но всякий раз ему не давали… а теперь они хотят, чтобы он уехал. Никто не остановит его, говоря, что больна женщина или умирает мужчина. Теперь он сам был точно болезнь.

— Мария! — окликнул он. — Мария, ты что делаешь?

— Я припасла немного бренди для вас.

«Если я уеду, — подумал он, — я встречусь с другими священниками, исповедуюсь, почувствую раскаяние и получу отпущение грехов; для меня снова откроется вечная жизнь. Церковь учила, что для каждого первый долг — спасение собственной души». Несложные мысли об аде и рае шевелились в его мозгу; жизнь без книг, без общения с образованными людьми выветрила из его памяти все, кроме простейших понятий об этой тайне.