Грэм Грин - Сила и слава
Он опустился на колени и притянул девочку к себе. Она хихикала и вырывалась.
— Я люблю тебя. Я твой отец и люблю тебя. Постарайся понять это. — Он крепко держал ее за руку, и вдруг она затихла, глядя на него. — Я бы отдал свою жизнь, что жизнь — душу бы отдал, родная моя, родная, постарайся понять, что ты драгоценна.
Была глубокая разница — он всегда знал это — между его верой и их: политические вожди народа пеклись только о таких вещах, как государство, республика, а ему этот ребенок был дороже целого континента.
— Ты должна беречь себя, — сказал он, — потому что ты такая нужная. Президента в столице охраняют вооруженные люди, а тебя, моя девочка, — все ангелы Неба.
Она смотрела на него темными, бездумными глазами. Он понял, что пришел слишком поздно.
— До свидания, родная, — сказал он и неловко поцеловал ее, полубезумный, стареющий человек.
Как только он отпустил ее и побрел, ковыляя, к площади, он ощутил, что за его сгорбленными плечами весь этот мерзкий мир окружил ребенка, грозя погубить его. Мул ждал его у ларька с газировкой.
— Идите лучше на север, отец, — сказал один из мужчин и остановился помахать рукой.
Нельзя иметь человеческие привязанности… Вернее, нужно любить каждую душу, как собственного ребенка. Страстная потребность защитить должна распространяться на весь мир. Но он чувствовал, что у него она сосредоточена на одном существе, и томился, словно животное, привязанное к дереву. Он повернул мула на юг.
* * *Он фактически шел по следам полиции; пока он двигался медленно, не догоняя отставших, этот путь казался вполне безопасным. Сейчас ему так необходимо раздобыть вина, и притом виноградного. Без этого он бесполезен; с таким же успехом можно бежать на север в безопасный штат за горами, где самое худшее, что его ожидало, — это штраф, точнее, несколько дней тюрьмы за неуплату штрафа. Но он еще не был готов окончательно сдаться — каждая маленькая капитуляция должна быть оплачена продлением испытаний; сейчас он чувствовал потребность принести хоть какую-нибудь жертву за своего ребенка. Он останется еще на месяц, еще на год… Трясясь на муле, он пытался подкупить Бога, обещая Ему быть твердым.
Мул остановился как вкопанный. На тропе поднялась зеленая змейка и тут же, шипя, скрылась в траве, словно кто-то чиркнул спичкой. Мул двинулся дальше.
Когда священник приближался к деревне, он слезал с мула и пробирался пешком как можно дальше, чтобы разведать — там могли оказаться полицейские. Потом он быстро проезжал через деревню, никому ничего не говоря, кроме Buenos dias, а на лесной тропе снова ехал по следу лошади лейтенанта. Сейчас он уже плохо понимал, что происходит: ему только хотелось отъехать как можно дальше от деревни, где он провел эту ночь. В руке он все еще держал клочок смятой бумаги. Кто-то привязал к его седлу гроздь — бананов пятьдесят — рядом с мачете и небольшим мешком, в котором был запас свечей; время от времени он съедал по банану, спелому, раскисшему и коричневому, с привкусом мыла. От них над губой оставался след, похожий на усы.
Проехав шесть часов, он добрался до Ла Канделарии, захудалой деревеньки с жестяными крышами, протянувшейся вдоль одного из протоков Грихальвы, и с опаской выехал на пыльную улицу — день был в разгаре; грифы сидели на кровлях, спрятав свои маленькие головки от солнца, и несколько пеонов лежали в гамаках в узкой тени, отбрасываемой домом. Мул, как и весь этот тяжелый день, медленно плелся вперед. Священник склонился к передней луке седла.
Животное само остановилось у гамака. В нем по диагонали лежал мужчина, свесив одну ногу, и раскачивая ею гамак — вверх-вниз, вверх-вниз, чтобы вызвать хотя бы легкое движение воздуха.
— Buenos tardeso[25]! — сказал священник. Человек открыл глаза и оглядел его.
— До Кармена далеко?
— Три лиги.
— Можно здесь достать лодку? Мне надо переправиться на ту сторону.
— Можно.
— Где?
Мужчина вяло махнул рукой: где-то там, не здесь. У него было только два зуба, желтые клыки выступали по углам рта, словно зубы ископаемых животных, которых иногда находят в глине.
— Что здесь делали полицейские? — спросил священник, и в это мгновение налетела туча мух и облепила шею мула. Священник взмахнул палкой, и они тяжело поднялись, оставив после себя струйки крови, а потом снова опустились на жесткую серую шкуру. Мул стоял, понурив голову, на солнце и, казалось, ничего не чувствовал.
— Искали кого-то, — сказал человек.
— Я слышал, — сказал священник, — что объявлена награда за какого-то гринго.
Человек качнул гамак взад-вперед и сказал:
— Лучше быть живым и бедным, чем богатым и мертвым.
— Я смогу их догнать, если поеду в сторону Кармена?
— Они едут не в Кармен.
— Вот как?
— Им надо в город.
Священник поехал дальше; через двадцать ярдов он остановился у ларька с газировкой и спросил торговавшего мальчика:
— Можно здесь переправиться на лодке?
— Лодки нет.
— Нет?
— Ее кто-то украл.
— Налей мне сидрала.
Он выпил до дна желтую химическую жидкость с пузырьками. От нее еще больше хотелось пить.
— Как же все-таки переправиться?
— А вам зачем?
— Мне нужно в Кармен. Как же полицейские перебрались через реку?
— Переплыли.
— Му́ла, му́ла! — понукал священник животное, проезжая мимо непременной эстрады для оркестра и статуи в псевдоклассическом стиле, которая изображала женщину в тоге, с венком в руке; часть пьедестала отвалилась и лежала посреди дороги — мул ее обошел. Священник оглянулся; в самом конце улицы, выпрямившись в гамаке, сидел метис и наблюдал за ним. Мул свернул на тропинку, круто спускающуюся к реке, и священник снова оглянулся; метис все еще сидел в гамаке, но ноги уже спустил на землю. Привычное беспокойство заставило священника ударить животное: «Мула, мула!» Но мулу нужно было время, чтобы сползти по берегу к реке.
В воду мул входить отказался; священник зубами расщепил конец палки и вонзил острие в бок животного. Тот неохотно вошел в реку. Вода стала подступать все выше — к стременам, а затем — к коленям; мул поплыл, вытянувшись во всю длину, так что на поверхности были видны только глаза и ноздри, как у аллигатора. Кто-то окликнул священника с берега.
Он оглянулся: у самой реки стоял и кричал метис, но кричал негромко, голос его едва доносился. Казалось, у него есть какое-то тайное дело, о котором, однако, никто, кроме священника, не должен знать. Он махал рукой, звал священника назад, но мул уже выбрался на другой берег, и священник не обращал внимания на его крики, — осторожность стала второй его натурой. Он, не оглядываясь, погнал мула через зеленый полумрак банановой рощи. За все эти годы было два места, куда он мог всегда вернуться: одно — Консепсьон, его бывший приход, но теперь он был закрыт для него, а другое — Кармен, где он родился и где похоронены его родители. Раньше он думал, что есть и третье, но туда он больше не вернется…
Он направил мула в сторону Кармена, и лес снова поглотил их. При такой скорости они попадут туда к ночи. Это его устраивало. Мул, которого он уже не бил, еле-еле тащился, понурив голову, и от него сильно пахло кровью. Священник задремал, склонясь на высокую луку седла. Ему снилось, что девочка в белом накрахмаленном муслиновом платье отвечает катехизис. А позади нее — епископ, община «Детей Девы Марии», немолодые женщины с серыми грубыми набожными лицами и голубыми лентами. Епископ сказал: «Превосходно… превосходно!» — и захлопал в ладоши: хлоп, хлоп, хлоп! Мужчина в пиджаке сказал: «Для покрытия расходов на новый орган не хватает пятисот песо. Предлагаем устроить специальный концерт и будем надеяться…» Внезапно священник в ужасе вспомнил, что ему вовсе не следовало быть там… он попал совсем не в тот приход… ему нужно проводить неделю молитвенного уединения в Консепсьоне.
За спиной девочки в муслиновом платье возник человек по имени Монтес, подавая ему знаки и напоминая… Что-то стряслось с Монтесом, на лбу его была засохшая рана. Священник ощутил с ужасающей ясностью, что над девочкой нависла опасность. «Родная, родная!» — проговорил он и проснулся.
Мул шел неторопливой покачивающейся поступью, а сзади слышались шаги. Он оглянулся: за ним брел метис, насквозь промокший, — должно быть, он переплыл реку. Его два зуба торчали над нижней губой, он заискивающе улыбался.
— Тебе что надо? — резко спросил священник.
— Вы не сказали мне, что едете в Кармен.
— А почему я должен говорить?
— Мне ведь тоже надо в Кармен. Приятней путешествовать в компании.
На нем была рубаха, белые брюки и кеды; из них торчал большой палец — толстый и желтый, словно земляная личинка. Метис почесал под мышками и с дружелюбным видом подошел ближе.
