Грэм Грин - Сила и слава
— Лейтенант! — сказал он.
— Чего тебе?
— Я становлюсь слишком стар, и от меня мало проку в поле. Возьмите меня.
Из-за угла хижины с шумом выбежали свиньи, не обращая ни на кого внимания. Солдат кончил возиться с обмоткой и встал. Солнце светило над лесом, отражаясь в бутылке у газировочного ларька.
— Я выбираю заложника, а не предлагаю бесплатный корм и кров бездельнику, — сказал лейтенант. — Если ты не годен на работе в поле, не годишься и в заложники. Свяжите этому руки и ведите его, — приказал он.
Полицейские, прихватив с собой двух-трех кур, индюка и мужчину по имени Мигель, мигом исчезли…
— Я сделал что мог, — громко сказал священник. — Выдать меня — это ваше дело. Чего же вы еще от меня хотите? Мое дело — стараться, чтобы меня не поймали.
— Не беспокойтесь, отец, — сказал один из мужчин. — Только уж, пожалуйста, будьте осторожны. Не оставляйте здесь вино… как было в Консепсьоне.
— Вам здесь нельзя оставаться, отец, — сказал другой. — В конце концов они вас схватят. Ваше лицо им запомнилось. Бегите на север, в горы. Через границу.
— По ту сторону границы хороший штат, — сказала женщина. — У них до сих пор есть церкви. Правда, в них никто не может ходить, но там они есть. Я даже слышала, что в городах есть священники. Мой двоюродный брат перебрался однажды через горы в Лас-Касас и был у обедни; ее служили в доме на настоящем алтаре, и священник был в облачении, как в прежние времена. Там, отец, вам будет хорошо.
Священник последовал за Марией в хижину. На столе стояла бутылка, он потрогал ее — бренди там оставалось мало.
— Мой чемоданчик, Мария. Где мой чемоданчик?
— Теперь ходить с ним слишком опасно, — ответила она.
— В чем же я буду носить вино?
— Вина нет.
— Что ты сказала?
— Не желаю, чтобы с вами или еще с кем-нибудь стряслась беда. Я разбила бутылку. Даже если это принесет несчастье…
— Не надо быть суеверной, — сказал он тихо и печально. — Это было просто вино. В вине нет ничего священного. Добыть только его трудно. Вот почему я держал запас в Консепсьоне, но они его и нашли…
— Теперь вам пора уходить… уходить навсегда. Вы больше никому не нужны, — сказала она резко. — Вы понимаете, отец? Мы не хотим вас больше видеть.
— Конечно, — ответил он. — Понимаю. Но это не потому, что мы хотим этого — ты и я.
— Я кое в чем разбираюсь, — с беспощадностью говорила Мария. — Я ходила в школу. Я не такая темная, как остальные. Я знаю, что вы плохой священник. Бьюсь об заклад: то, что мы были вместе, — еще не все, что вы натворили. Я кое-что понимаю, могу вас уверить. Вы что думаете, Бог хочет, чтобы вы остались и погибли, вы — поп-пропойца?
Он покорно стоял перед ней, как стоял перед лейтенантом, выслушивая все. Таких мыслей он от нее не ожидал.
— Допустим, вы погибнете, — продолжала она. — Вы станете мучеником, верно? Но подумайте, что за мученик выйдет из вас? Посмешище!
Ему никогда не приходило в голову, что кто-нибудь будет считать его мучеником.
— Это непросто, очень непросто. Подумаю. Я не хочу, чтобы над Церковью смеялись…
— Только подумайте об этом по ту сторону границы…
— Хорошо…
— Когда случилось то самое — я гордилась. Думала, что еще начнутся хорошие дни. Не всякой женщине выпадает случай принадлежать священнику. А девочка… я думала, вы сможете что-нибудь для нее сделать. Но вы в конце концов оказались не лучше любого вора.
— И среди воров бывают хорошие люди, — сказал он рассеянно.
— Ради Бога, берите это бренди и уходите.
— Была одна вещь… В моем чемоданчике… кое-что…
— Тогда идите и ищите его сами на свалке. Я не желаю к нему больше прикасаться.
— А девочка? Ты же хорошая женщина, Мария. Надеюсь, ты постараешься вырастить ее… христианкой.
— Ничего путного из нее не выйдет. Сами видите.
— Не может же она быть совсем испорченной, — в этом возрасте, — сказал он умоляюще.
— Она пойдет своей дорожкой.
— Следующую литургию я отслужу за нее, — сказал он.
Мария не слушала. Она сказала:
— Она насквозь испорчена. Насквозь.
Он понимал, что здесь, в этой дыре, у него на глазах гибнет вера. Скоро литургия будет означать для них не больше, чем черная кошка, перебежавшая дорогу. Он ставил их жизнь под удар ради того, что было для них простым суеверием, чем-то вроде просыпанной соли или скрещенных указательного и среднего пальцев.
— А мой мул… — начал он.
— Его сейчас кормят маисом, — прервала она и добавила: — Вам лучше идти на север. На юге шансов больше нет.
— Я думал, может быть, в Кармен…
— Там вас выследят.
— Что ж… — сказал он с грустью. — Может быть, потом… когда наступят лучшие времена… — Он осенил ее, благословляя, знаком креста, но она стояла перед ним, нетерпеливо ожидая, когда он наконец исчезнет навсегда.
— Прощай, Мария.
— Прощайте.
Он шел через площадь, сгорбившись, чувствуя, что все здесь с облегчением следят, как он уходит. Человек, который приносит несчастье, но которого, по каким-то неясным, суеверным предубеждениям, они не решились выдать полиции. Он завидовал неизвестному гринго, которого они без колебаний изловили бы, — тот, по крайней мере, не обязан влачить на себе повсюду бремя благодарности.
По склонам, истоптанным копытами мулов и изрытым корнями деревьев, текла река — не более двух футов глубины; дно застилали жестяные банки и битые бутылки. Прибитая к дереву надпись гласила: «Сваливать мусор запрещается». Под этой надписью выбрасывали все деревенские отходы, и потом они сползали в реку. Когда наступят дожди, все это унесет вода. Священник поставил ногу среди ржавых банок и гниющих овощей и дотянулся до своего чемоданчика. Он вздохнул: это был совсем хороший чемоданчик, тоже память о мирном прошлом. Скоро станет трудно помнить, что жизнь когда-то была другой. Замок был сорван, он пощупал под шелковой подкладкой… Бумаги на месте. Он с сожалением выпустил из рук чемодан, словно бросил среди консервных банок всю свою респектабельную молодость — его подарили прихожане Консепсьона к пятой годовщине его рукоположения… За деревом кто-то шевельнулся. Он вытащил ноги из мусора, мухи облепили его щиколотки. Скомкав бумаги в кулаке, он обошел ствол дерева, чтобы посмотреть, кто его выслеживает… На корнях сидела девочка и била пятками по коре. Глаза ее были плотно зажмурены.
— Милая, что с тобой?
Она быстро открыла покрасневшие веки и взглянула злобно, с выражением нелепой гордости.
— Вы, вы… — сказала она.
— Я?
— Все из-за вас!
Он приблизился к ней с величайшей осторожностью, словно к зверьку, который ему не доверяет. Чувствуя слабость от прилива нежности, он спросил:
— Родная, почему я?
— Надо мной смеются, — сказала она в ярости.
— Из-за меня?
— У всех отцы… работают.
— Я тоже работаю.
— Ведь вы священник, правда?
— Да.
— Педро говорит, что вы не мужчина. От вас нет проку женщине. Не знаю, что это значит.
— Педро, наверно, и сам не знает.
— Он-то знает! Ему десять. И я хочу узнать. Вы ведь уходите, верно?
— Ухожу.
Его снова ужаснула ее зрелость, улыбка, которую она извлекла из своего обширного и богатого арсенала.
— Скажите… — проговорила она игриво. Она сидела рядом с отбросами на корнях с непринужденным видом. Жизнь ее уже была отмечена червоточиной, как загнивающий плод. Она была безоружна — в ней не было ни прелести, ни обаяния, которые могли бы послужить ей защитой. Сердце его дрогнуло от сознания потери.
— Родная моя! Остерегайся…
— Чего? Почему вы уходите?
Он подумал: может ведь человек поцеловать собственную дочь, и подошел ближе, но она отпрянула.
— Не трогайте меня, — крикнула она своим прежним пронзительным голосом и хихикнула.
Каждый ребенок рождается с каким-то представлением о любви, подумал он. Его впитывают с молоком матери; но от родителей и друзей зависит, какого рода любовь он узнает — спасающую или губящую. Разврат — тоже род любви. Он видел, что она увязает в этой жизни, точно муха в липучке. Рука Марии всегда готова ударить; Педро ведет в темноте разговоры, неподходящие для ее возраста; полиция прочесывает леса, — всюду насилие. «Боже! — молился он. — Дай мне любой род смерти, без покаяния, пусть в грехе, — только спаси это дитя».
Ему полагалось спасать души; это казалось так просто когда-то: нужно было читать проповеди в конце мессы, организовывать религиозные общества, пить кофе со стареющими дамами у зарешеченного окна, освящать дома, куря ладаном, носить черные перчатки… это было так же легко, как, например, копить деньги; теперь это стало тайной. Он сознавал свою полную непригодность.
