Эдуард Лимонов - Книга мертвых-2. Некрологи
- Здравствуй, Лимонов, - сказал Хвост. Я буркнул в ответ приветствие.
- Спешишь куда? Может, выпьем и поговорим? -сказал Хвост.
Я ушел.
Пригодился мне Хвост только через много лет. И не он сам, а его мелодия. 31 января 2003 года поздним вечером я сидел во мраке «стакана» (железный ящик в автозэке, с несколькими отверстиями для
воздуха). Мы отъехали от Саратовского областного суда и теперь стояли на каком-то перекрестке, ожидали автомобили сопровождения. Потому что мне, как государственному преступнику, полагался помимо обычной команды конвойных еще эскорт из двух автомобилей ДПС - один спереди, другой сзади. Государственные обвинители - прокуроры Вербин и Бондарев - только что запросили для меня у суда четырнадцать лет строгого режима. В душе у меня было невесело. Явившись свыше, выбранная за меня кем-то, вдруг зазвучала во мне мелодия.
Под небом голубымЕсть город золотойС высокими воротамиС высокою стенойА в городе том садВсе травы да цветыГуляют там животныеНевиданной красыПускай нас встретит огнегривый левИ юный вол исполненный очейС ними золотой орел небесныйЧей так светел взор незабываемый...
- Ла-ла-ла... - запел я тихо. Неземная мелодия эта подняла меня на ласковых крыльях и бережно закачала.
Борис Гребенщиков исполнял эту мелодию много лет, выдавая за свою. Но родные авторы ее - Алексей Хвостенко и Анри Волконский. Анри живет в Израиле, если не умер. В последующие до приговора два месяца (судья объявил перерыв) я «включал»
эту мелодию очень часто. Она помогла мне, вселив и в меня неземное, красивое, высшее безразличие.
В декабре 2008 года мне позвонила претендующая на звание последней жены Хвоста искусствовед Елена Зарецкая, пышная блондинка лет пятидесяти, и пригласила в Малый зал Центрального дома литераторов на вечер памяти Хвоста. Я уже подписал договор на «Книгу мертвых-2», потому решил заехать и посмотреть на моих сверстников, оставшихся в живых друзей Хвоста, чтобы оживить воспоминания. Я приехал с минимальным количеством охранников - двое ребят, еще двое ожидали в машине у входа. Охранять там оказалось не от кого, все присутствовавшие в заполненном на треть Малом зале были пожилые женщины и пожилые мужчины. Были господа с палочками, один тучный господин, присевший возле нас, тяжело дышал. Деформированные, старенькие. Рядом с Еленой Зарецкой за столом лицом к залу сидели, впрочем, две привлекательные юные леди. Я так и не узнал, кто они такие, вероятнее всего, это были дочери Зарецкой, и вряд ли это были дочери Хвостенко.
После полусотни неудачных опытов с компьютерной видео-трансляцией все же удалось нам увидеть некий джэм-сэйшн. Хвост, хрипло выпевающий свои тексты, подвывающий ему саксофонист, дергающаяся в такт гитара. Компания на видео была довольна происходящим, был доволен Хвост, все имели хорошее время. Это было милое комнатное искусство для своих, для кружка поклонников, где все со всеми хоть раз напились, все со всеми имели романы, все смотрели картинки друг друга и пели песенки.
Меня позвали к микрофону. Я сообщил присутствующим, что Хвостенко и Марамзин были моими первыми издателями (одними из первых), что я после запрошенных мне прокурором четырнадцати лет тихо напевал в «стакане» «Под небом голубым есть город золотой» (чистая правда). Мне аплодировали, и я понял, что я их расчувствовал, и тотчас покинул зал. Вероятнее всего, они подумали: «Вот, не такой уж он плохой мужик, Лимонов, наш все же, наш, хотя и убрел в сторону». Пару дней спустя я нашел именно такой отзыв в Интернете, взятый из статьи в «Литературной газете», что приходил Лимонов, видимо его все же тянет туда, откуда он вышел, из «нашей среды». Мнение ошибочное. Меня не только не тянет, я бываю в ужасе, когда мое любопытство исследователя забрасывает меня на сборища моих бывших приятелей и коллег. Я не выношу стариков и инвалидов, женщины старше тридцати вызывают у меня сочувствие и презрение одновременно.
«Авторская песня», - сказали извиняющимся тоном мои охранники, когда в машине я спросил их: «Ну как, понравилось?». Для них, поклонников «Рам-штайн» и «Лайбах», лирика Хвоста прозвучала старомодным трэшем. Я ни о ком хорошо не отзываюсь? Я, что ли, виноват, что он много пил и мало работал?..
СМЕРТЬ НА САНСЕТ-БУЛЬВАРЕ
Хельмут Ньютон
Я не родился с одной темой в голове. Я родился сложным. Мне близок и «острый галльский смысл» и «сумрачный германский гений». Мне близки и тюрьма, и ресторан. И ложе любви. В последние годы в Интернете всякие недочеловеки высказывают свое тусклое непонимание, почему я - человек протеста, «революционер», как они меня называют, появляюсь на «гламурных», как они такие вечера называют, сборищах. По простой причине, оунтерменши, что, помимо войны и разрушенных городов, я люблю и устрицы с шампанским (вкус отточил за четырнадцать лет жизни в Paris), и люблю лицезреть красивых девушек, и все это потому, что противоположный конец шкалы человеческой жизни, где унижения, тюрьма, война, смерть, мною хорошо разведан. Я впадаю в восторг от предельной удаленности устриц с шампанским от блюда, которым нас кормили в перерыв в Саратовском областном суде: суп с головами и хвостами килек – блюдо называлось «аквариум». Отвратительная гадость, я вам доложу. Я всю жизнь с пятнадцати лет и по сей день, то есть на протяжении пятидесяти лет (полустолетия!) пишу стихи. Их признают если не наилучшими, то из лучших стихов последнего полустолетия. То есть у меня есть вкус, стиль, и так случилось, что диапазон моего литературного и эстетического вкуса широк: от вонючего пойла с головами килек до устриц и «Вёв Клико» хотя бы.
Я понимал и понимаю рафинированное и изящное, и если удается ополоснуть палату рта глотком Шато-Лафит-Ротшильд, то я простенько радуюсь, а не мучаюсь противоречием между моими радикальными политическими взглядами и глотком Шато-Ла-фит-Ротшильд. Видимо, образ «революционера» у среднего обитателя Интернета связан с голодом и тюрьмой, лохмотьями на плечах и унылым выражением лица. Такое понимание «революционера» никогда не соответствовало действительности. Боевая организация эсэров, к примеру, вовсе не вела пуританский образ жизни, но даже на свои заговоры собиралась по преимуществу в дорогих ресторанах и трактирах. Конечно, эсэров и убивали, и казнили, но они не отказывались до совершения подвигов и от «красивой жизни», если она была возможна. До подвига. Или в перерывах между подвигами. Тот, кому завтра умирать, должен жить хорошо.
Меня никто не учил элегантности. Английский и французский язык мне пришлось учить, а элегантность я, видимо, имел с рождения, а то, чего не имел, впитал затем, гуляя по историческому блистательному Парижу, индустриально грозному Нью-Йорку, всматриваясь в лица красавиц, разглядывая живопись и фотографии, слушая музыку.
«И фотографии». Они чрезвычайно важны. Застывшее мгновение от первых дагерротипов начала XIX века (особенно поразительны дагерротипы середины XIX века из Индии и Китая, мне пришлось видеть один, запечатлевший улицу и большое количество отрубленных китайских голов с
косичками. Они выглядели как коллажйрованные, однако это был дагерротип, о ужас!). Фотографии эстетизируют действительность и учат эстетизации действительности.
Оказавшись в Нью-Йорке, я стремился понять его. Мне повезло, потому что уже через год после появления в Нью-Йорке я остался один. Новую жизнь следует творчески познавать одному, ни в коем случае не под игом любимого человека, а тут мне повезло, ушла жена, модель, красавица. В последующие несколько лет Нью-Йорк был у меня наложен на модель и красавицу. Результат: трагедия, модели, красавицы, Нью-Йорк, мир красавиц и чудовищ - то есть Хельмут Ньютон. Помню, что самой запомнившейся для меня в те годы фотографией Ньютона было тревожное фото полуобнаженной длинноногой модели на заброшенной крыше индустриального здания в городе ужасов. Там было все, что меня угнетало и возбуждало: юная женщина, опасные тени, чреватая ужасом драма, незащищенность обнаженного тела среди индустриальных конструкций, порочность ситуации, ее и мазохизм, и садизм, угроза изнасилования, угроза смерти. Видение Ньютона было завязано в один клубок с единственной юной женщиной, которая меня тогда интересовала, с ушедшей моей юной женой. Она работала для агентства венгра «Золи». Она и жила там, а я пытался ее подстеречь ночами. И пребывал в тревожном отчаянии.
В Paris, куда я уехал в 1980-м, долгое время у меня висела на стене репродукция фотографии Ньютона «Крокодил и балерина». Из пасти чучела крокодила - ноги и попка обнаженной модели. Эта фотография нравилась моей покойной подруге Наташе Медведевой. Видимо, потому, что я иногда называл ее «crocodile».
В 1981-м я прилетел из Парижа в Нью-Йорк, мне нужно было продлить американский travel document. Узнал из газеты «Village Voice», что в магазине «Rizzoli» на 5-й авеню состоится презентация нового альбома фотографий Хельмута Ньютона. Что он сам будет в магазине и подпишет желающим книги. Я взволновался. Приготовился, надел, как юноша из хорошей артистической семьи, лиловый бархатный пиджак, белую рубашку в мелкий горошек и отправился. Был жаркий день самого начала осени. Улицы обычно оживленного Нью-Йорка были полупустыми. Я ожидал увидеть толпу поклонников Ньютона, ажиотаж, волновался, что невозможно будет попасть в магазин. Но там было полупустынно, как на улицах. Швейцар указал мне на лестницу на второй этаж, когда я спросил его, где проходит презентация альбома мистера Ньютона. Ньютон сидел под лампой в кресле, как мне показалось, грустный. И одинокий, это мне уже не показалось. На втором этаже царил полумрак. Может быть, шесть или чуть больше пожилых по виду светских дам листали альбомы. К Ньютону никто не подходил.
