Эдуард Лимонов - Книга мертвых-2. Некрологи

Некрологи. Книга мертвых-2

Предисловие

В Париже журнал «Revolution» быстро приспособил меня к написанию некрологов. Помню, что я написал по их просьбе некролог Жану Жене, когда он умер в 1986 году, а позднее - некролог Симоне де Бовуар. «Revolution» был интеллектуальным органом PCF - Коммунистической партии Франции. Я сотрудничал с ними с 1980 по 1992 год. Может быть, были и еще некрологи, написанные мною для «Revolution», но я их забыл?.. Возможно. Ясно, что французские коммунисты-интеллектуалы считали меня подходящим типом для написания некрологов. Я уже тогда был очень зол, но, может быть, это было качество, которое и требовалось. Не допустить недостойных через врата вечности - вот чего от меня ожидали. Жана Жене я допустил пройти, к Симоне де Бовуар был суровее.

Нечто подобное я опять совершил в последние месяцы, когда писал по просьбе издательства «Лимбус Пресс» книгу воспоминаний, которой дал название «Некрологи». Связь «Некрологов» с «Книгой мертвых», опубликованной в «Лимбус Пресс» в 2000 году, очевидна. Однако есть и различия. Перечитав «Некрологи», я нахожу, что стал добрее, или безразличнее. С медицинским любопытством, например, я цитирую конспектированные мною аккуратно разговоры с моей выжившей из ума матерью, холодно дистанционно говорю об отце, с чуть большим интересом - о Наталье Медведевой.

Хочу остановить внимание читателя, будущего обязательного мертвого, на особенностях моего таланта, проявившегося и в книге «Некрологи», которую он держит в руках. Если ты уже читал мои книги, мой неизвестный друг или противник, то ты встретишь на страницах «Некрологов» массу знакомых.

Мое творчество оригинально (среди прочих черт) еще и тем, что в моих книгах читатель сплошь и рядом натыкается на лиц, о которых он уже имеет представление, читал о них в других моих книгах. Я сделал мой мир именно таким образом намеренно, так же как Бальзак смоделировал свою «Человеческую комедию». У Бальзака, к примеру, мы находим Растиньяка в разные периоды его жизни: молодым честолюбцем, бросающим вызов Парижу: «Et maintenent, a nous deux!» («А теперь к нам двоим!», то есть «А теперь мы двое, кто кого!») в романе «Отец Горио». А затем - успешным к концу жизни генералом и пэром Франции («Блеск и нищета куртизанок»). Я свою «человеческую комедию» населил во множестве вполне реальными лицами: молодые мои отец и мать присутствуют в первых книгах «Харьковской трилогии»: «У нас была великая эпоха» и «Подросток Савенко». Позднее они предстают в романе «Иностранец в смутное время», пожилыми и уставшими, а в текстах «Некрологов» читатель увидит их умирающими и умершими. Я считаю, что такой ретроспективный показ реальных героев самой жизни демонстрирует и превратность судьбы, и горькую, на самом деле, участь человеков. В таком виде я представляю вам жизнь без подделки. Я демонстрирую вам итоги жизни. А они неутешительны для индивидуальных особей («физических лиц» - говорит неуклюжее государство): словосочетание «плохо кончил», увы, применимо ко всем, кто жил со мной на Земле.

Красавицы вянут и превращаются в уродливых старух, могучие молодцы умирают в дерьме в вонючих постелях, мой отец, увиденный ребенком Эдиком как витязь в сияющих доспехах в книге «У нас была великая эпоха», доживает слабый и жалкий, со сморщенным, как орех, черепом, не имея сил добраться до туалета.

«Хорошо кончившими» приходится признать тех, кто погиб рано и быстро, кто встретил пулю либо осколок, кто не мучился на больничной койке. Придется тебе, читатель, захлопнув книгу, взяться за пересмотр твоей эстетики, если ты не остолоп.

Автор

ШПИОН, УЕХАВШИЙ В ХОЛОД И ТАМ ПРОПАВШИЙ

Гарик Басмаджян

Он стоит у меня перед глазами как кататоник, застыл навеки в движении за стеклянной дверью его галереи на бульваре Распай. Клетчатая рубашка, начинающаяся лысина. Мелок. Я уже на бульваре, я полуразвернут к нему, он закрывает двери. Рот его открыт - это он мне говорит: «До свиданья!» По обе стороны от дверей - два французских жандарма с автоматами, ибо в те годы - с 1985-го по 1988-й - во Франции активизировалась армянская террористическая организация ASALA, провела серию взрывов... и исчезла. Но только из Франции, потому что уже в те же годы ASALA всплыла в СССР и в Армении. Они как рыбы в мутную воду перебазировались в перестроечный Советский Союз. Как следствие перебазирования несколько русских офицеров были убиты в Ростове-sur-Don (так писал великий Селин: Rostov-sur-Don). И что бы еще они наделали, эти горячие армянские парни, в Москве и российских городах, борясь за независимость, но их внимание отвлек Карабах. Там они нашли свое место. Я полагаю, что ASALA перебазировалась в СССР не без помощи французской разведки. А что, это было мудро с точки зрения французов - чтобы эти парни не взрывали французских граждан на французской земле, им помогли передислоцироваться. Пусть взрывают советских.

При чем тут жандармы, стоящие у входа в галерею Басмаджяна на бульваре Распай весной 1988 года? Французское министерство внутренних дел выставило в те дни охрану к советскому посольству, к консульству, к торгпредству. Но почему к галерее? По-видимому, они рассматривали Басмаджяна как часть советского мира. Он свободно ездил в СССР, возможно, у него даже был советский паспорт. Еще в его галерее собирались эмигранты из СССР. Он всех нас подкармливал. В тот день я приходил к нему за деньгами в долг. Денег он не дал, зато щедро угостил кокаином и коньяком. Поэтому у меня, поворачивающегося к нему и машущего ему рукой, вполне довольный вид.

Он уже отворачивается тоже и уходит в месиво чужих рук, и торсов, и лиц. С этими людьми он вышел меня провожать. Я их не знаю, и глядя из года 2008-го в 1988-й сквозь толщу двадцати лет, вот я думаю, чихая от пыли этих лет: может быть, они его и грохнули, это общее месиво, эти отдельные лица? Потому что он вскоре пропал в СССР и так и не был найден.

Он, наверное, был шпионом. Как у многих армян, у него была захватывающая биография. Начнем с того, что он родился в городе Бейруте, некогда город называли Парижем Ближнего Востока. Родившись в Бейруте, он почему-то свободно ездил и в Ереван, и в Москву, то есть свободно передвигался, чего все мы, эмигранты тех лет, были лишены. Мы ему завидовали. К тому же, что не редкость среди армян, он умел делать деньги. Он продавал картины русских художников XIX века, всяких третьестепенных Айвазовских, к которым я, признаюсь, и тогда, и теперь испытывал презрение. Но он продавал и был верно ориентирован уже тогда: свидетельство тому - сегодняшний успех русского рынка искусства: Сотби'с продают Айвазовских уже за приличные деньги.

Впервые я попал к нему с моей опереточной женой Еленой: в 1980-м у меня с ней опять начался роман. Чтобы этот роман получался глубоким, нам нужны были наркотики. Ничего серьезного мы не искали, хотели купить гашиш. Басмаджян был нам рекомендован художником Юрием Купером, бывшим Куперманом. Галереи тогда у Басмаджяна не было, жил он в забытом мною месте Парижа, но помню, что на окраине. Увидав красивую опереточную жену мою Елену, он сделался гостеприимным и дружелюбным. В клетчатой рубашке, рано начавший лысеть, невысокого роста, не богатырского телосложения, он раскинул перед нами свои богатства: предложил сколько угодно амфетаминов, таблетки эти он в промышленном масштабе привозил из СССР, во Франции они считались наркотиками, в СССР стоили буквально медные копейки. Он накурил нас у себя, не продал, но подарил приличный кусок гашиша. Когда мы ехали от него ко мне на rue des Archives, мы были уверены, что Гарик отличный тип. Добрый товарищ, меценат для поэтов и красивых женщин. Впоследствии мне не пришлось сменить это мнение. Видимо, просто потому, что я не жил с ним вплотную следующие восемь лет. А лишь приближался к нему моментами. У меня оформлялась моя, особая, только моя литературная и личная судьба - в ноябре 1980-го у меня вышел первый роман по-французски («Le poete russe ¦prefere les grandes negres»), роман имел шумную известность, я удалился от толпы эмигрантов во французскую, крепкую, как сигареты «Житан», жизнь. У Басмаджяна шла его жизнь, он стал носить пиджаки, завел галерею в очень престижном месте, пиджаки год от года становились все более солидными и стоили, видимо, все дороже. Однако меценат в нем не угас. Он с удовольствием поил и развлекал у себя в галерее шумных русских художников, даже с риском оттолкнуть покупателей - он принимал их и оставлял французских покупателей ради русских художников без сожаления.

Он продолжал ездить в СССР, видимо, без особых затруднений и с явной выгодой для себя. Он мало что говорил о своих поездках. С годами я все более уверил себя, что наш меценат - шпион для нескольких стран: Армении, СССР, Ливана, плюс французской разведки. Может, мне хотелось так думать. Небольшая тень в наших отношениях упала на него, когда, может быть, за год до его исчезновения Наташа Медведева напилась пару раз у него в галерее в компании русских художников. Как раз тогда сломалось ее железное здоровье, и она все чаще и быстрее пьянела. В пьяном виде Наташа представляла собой стихийное бедствие. Она могла влезть на стол и танцевать голой, как утверждали злые языки. В том же 1988-м я силой повел ее, молчаливую и хмурую, в черном пальто и черном платке, к доктору. Доктор сказал, что мне нужно приготовиться к подвигу всей моей жизни, потому что женский алкоголизм не лечится. Я сказал, что я готов, доктор выписал алкоголичке белые мелкие таблетки Esperal и наказал принимать их каждый день с утра. Подразумевалось, что если моя подруга выпьет алкоголь, то ей будет очень худо, к физиономии прильет кровь, взлетит вверх давление, чуть ли не кровь закипит. Мы молча ушли. Я обошел всех ее русских знакомых и попросил, кого вежливо, кого настойчиво, а иных - угрожающе, не пить вместе с больной алкоголизмом Наташей. Большинство изгнанников восприняли мою просьбу с пониманием. Басмаджян посочувствовал мне, но давать обещание отказался. «Наташа - вольный дух, и как я могу ей запретить приходить сюда. Вы - мне оба друзья, а проверять, пьяная она или нет, я не буду. Не преувеличивай, Эдик...»