Эдуард Лимонов - Книга мертвых-2. Некрологи
История их брака такова, что свидетельство о браке выдано им только в 1951 году, 7 сентября Сталинским районным ЗАГСом города Харькова. Вот что в свидетельстве фактически сказано: такой-то (Савенко В.И.) и такая-то (Зыбина Р.Ф.) «вступили в брак 28 марта 1941 года, о чем в книге записей актов гражданского состояния о браке 1951 года сентября месяца 7 числа сделана соответствующая запись за № 542».
Не сказано, что свидетельство повторное, следовательно, отец и мать мои жили нерасписанные целых десять лет. И я, когда родился, был незаконнорожденным. Интересно, что март в их жизни, и смерти, и браке оказался важен. Отец родился 20 марта, вступил в брак 24 марта, умер 25 марта, а мать умерла 13 марта. Эта погруженность в март таинственным образом помутила и мозги изготовителей их общего фото в крематории в 2008 году. Мастера ошиблись и поставили обоим одну и ту же дату смерти: 25 марта. То есть получилось, что они умерли в один и тот же день. Чего, полагаю, они и желали и чего заслуживали, как никакая другая пара из тех, что я знал.
То, что я незаконнорожденный, «bastard», некоторое количество лет разогревало мое воображение. Я представлял, что Вениамин Савенко не мой отец, я измышлял фантастические обстоятельства. Дело в том, что я еще в детстве, пытаясь найти деньги и намереваясь, видимо, украсть их, перебирал семейные документы. Проблемы полового созревания, впрочем, быстро оттеснили проблему моего происхождения на задний, дальний план.
Признаюсь, что не могу написать связную биографию моего отца. Слишком много тайн в судьбе этого человека, закончившего жизнь слабым стариком со ссохшимся лысым черепом, ушедшего из жизни через пять дней после своего восьмидесятишестилетия, 25 марта 2004 года. Если отец и мать жили в браке с 24 марта 1941 года (видим, что даже день указан), почему они не зарегистрировали брак в сталинские-то времена, когда всё и все были под контролем? Если не ошибаюсь, в 1941 же году отец вступил в партию. Партийный и не расписанный? На войну не спишешь: 24 марта еще не было войны. Еще одна тайна отца: не то в 1942, не то в 1943 году он «ловил дезертиров в Марийской тайге», обронила как-то мать, и в городе Глазове у него была женщина, к которой отец чуть не ушел от нас.
Отец не воевал. То, что он не воевал, на протяжении всей моей юности тревожило меня и болью отдавалось в моем сердце. Я тщательно скрывал это. В школе у нас было немало мальчиков и девочек без отцов. Дети рождения 1943 года вообще редкость. Я дико стеснялся, переживал и даже ненавидел отца. Моя мать объясняла то обстоятельство, что отец остался жив тем, что ему «повезло с призывом», он был призван до войны в элитные войска, его оставили на сверхсрочную службу. Элитные войска ОГПУ/НКВД уберегли отца. Не повезло его брату Юрию, моему дяде. Его призвали в год войны и, даже не переодев, отправили на фронт, где он пропал без вести в первом же бою под Псковом.
Иной раз я ловлю себя на жесте или интонации моего отца и растерянно не знаю, как к этому относиться. Тоненький юноша в гимнастерке, под знаменем 20-го полка ОГПУ мне безоговорочно нравится, а вот лысый беспомощный старик со ссохшимся маленьким черепом размером с орех вызывает во мне смущение, сострадание и отталкивание. Мне хотелось быть похожим на юного
отца, но не на моего отца образца 1960 года и позже... Мне нравился таинственный военный, «чекист», видимо, стрелявший дезертиров в Марийской тайге с мандатом от Берии, но Вениамин Иванович повергал меня порою в стыд. Я написал подробно об отношении к отцу в трех романах харьковского цикла. В книге «У нас была Великая Эпоха» отец блистателен и неотразим, крошка-сын (ставший писателем французский гражданин Edward Savenko) любуется им. В двух других книгах - в «Подростке Савенко» и в «Молодом негодяе» - отец предстает без ореола. Но он еще не обычный обыватель.
Обычным обывателем он стал в 1968 году, когда пятидесяти лет от роду уволился из армии. Надел гражданскую одежду, сразу снизившую его образ, и стал обычным пожилым лысым мужчиной, со слабыми ногами и утолщением в талии, впрочем, небольшим. Он устроился в некую организацию, очень смахивающую на нынешнюю ФАПСИ, занимался, если не ошибаюсь, фельдъегерской службой. Я не уверен, что он ездил сам в командировки, развозя партийную почту, вероятнее всего, он сидел в кабинете среди таких же, как он, отставных военных, может быть, заведовал кадрами. Когда я покинул СССР в сентябре 1974 года, отца все-таки убрали с его фельдъегерской должности. Он нашел себе совсем безобидное занятие - стал заведовать кадрами в Обществе спасения на водах, входившем в систему ДОСААФ.
Получив разрешение на выезд из СССР, я заехал в Харьков попрощаться. Я был с юной женой-красавицей. Мои скромные родители, видимо, поражались буйной удаче и буйному безумию своего сына. Удачу олицетворяла красавица, висевшая у него на руке. («Она слишком красива для тебя, Эдик!» - сказала честная русская мама Раиса Федоровна, увидев Елену в Москве за два года до этого, чем обидела сына. Отец ничего не сказал. Видимо, он так не считал.) А буйное безумие выражалось в том, что с 1967 года их сын жил в столице, заявлял, что он гениальный поэт, и, о чудо, вокруг него были сотни идиотов, верящих в то, что он гениальный. Теперь их буйный сын уезжал с красавицей за границу. Что тут было говорить, он поступал, как сумасшедший, но ему, видимо, везло... Мы попрощались в квартире моих родителей и поехали в аэропорт. Рейс задерживался, и два юные исчадья ада: я и моя забубённая женушка, двадцати четырех лет от роду она была, и была блистательна, сели в буфете и стали пить. Внезапно в буфете появились мои отец и мать. Для таких суровых пуритан и самураев, какими были мои родители, подобный порыв был экстраординарен. Они подсели к нам, совали мне деньги, от денег я отказался, и даже выпили с нами. Это было одно из редких проявлений сентиментальности в моих родителях. Они оба были тогда еще бодрыми. Отцу было пятьдесят шесть лет, а матери пятьдесят три.
Я вновь увидел их уже стариками. В декабре 1989 года я позвонил им с вокзала в Харькове по номеру, сохранившемуся в глубине моей пасмурной памяти.
- Здравствуй, мама, - сказал я.
- Здравствуй, Эдик, - сказала мать хмуро. - Ты где?
- Я в Харькове, - сказал я.
Взял частника-грузина и через заснеженный город добрался до их окраины. Поднялся, нажал кнопку звонка квартиры 44. Открыла мне седая суровая женщина с резкой горизонтальной морщиной между бровями. Она мгновение рассматривала меня.
- Что-то ты так странно острижен, - сказала она вместо приветствия. Затем дала мне дорогу в квартиру, посторонилась. Острижен я был коротко, как военный.
- А отец пошел тебя встречать, - сказала она. Вскоре из темноты пришел отец, в темном пальто и шапке.
Они постарели. Отцу был семьдесят один год, матери шестьдесят восемь. Я тогда подумал, что отец отнесся ко мне куда более приветливо, чем мать. С ним мы обнялись. С непривычки они проявили больше суровости, чем требовалось. Я провел тогда с ними шесть дней, и постепенно они стали лучше, оттаяли, но все равно, я осознал, что мне привелось родиться в семье несентиментальной, даже жесткой. Непривычные к водке и эмоциям, помню, они рано заснули в большой комнате, каждый в своем кресле, запрокинув головы назад, захрапели и захрипели с открытыми ртами. Картина была нерадостная. Я, верный реализму живописец своего времени, запечатлел этот эпизод в книге «Иностранец в смутное время».
У меня такое впечатление, что отец любил меня больше, чем мать. Немногословный, видимо неглупый, некоторые его замечания позволяли мне судить о том, что он очень неглуп, он никогда не сказал мне: «Сын, я тебя люблю, хотя ты не похож ни на мать, ни на меня». Но он иногда подшучивал вдруг надо мною, над моими амбициями, так что было ясно: я ему нравлюсь. Когда вышла книга «Подросток Савенко», это был 1984 год (речь идет о русском эмигрантском издании), я передал им книгу, мать прочла «Подростка» и перестала писать мне письма. Она обиделась за то, что я высказал свое мнение о природе их пары. Я написал, что мать подавила отца, медленно поглотила его. В повествовании о послевоенных годах молодой лейтенант Савенко (в книге «У нас была Великая Эпоха») мифологизирован от сапог до шинели, витязь в сияющих погонах, а не лейтенант. Отец прочел все это. С момента, когда мне перестала писать мать, начал писать он. Жаль, в переездах и передрягах жизни у меня не сохранились его письма. Там он блещет и умом и скромным добрым юмором. Он был особенным, несмотря ни на что. Всегда тщательно следил за своими красивыми руками, подпиливал ногти и даже покрывал их бесцветным лаком. Аккуратным странным господином он выглядел всегда. Выгодно выделяясь на фоне простолюдинов. Вежливый, не пил, не курил. Я же говорю: он был и остался загадкой. Больше всего он походил на аристократа. Я до сих пор не исключаю возможности его непростого происхождения, которое он мог тщательно скрывать. Известно, что какие-то обстоятельства помешали его военной карьере, он уволился в скромном чине капитана.
