Димфна Кьюсак - Жаркое лето в Берлине
За всю их совместную жизнь никогда еще они так не ссорились, она даже представить себе не могла, что такая ссора возможна.
Сегодня она ни в чем не могла упрекнуть себя. Сегодня Стивен без всякой на то причины хлестнул по всем ее больным местам.
Вновь блеснула простая догадка, которой она утешала себя на пароходе. Ревность. Какая гадость! Как можно ревновать жену, которой доверяешь, да еще к собственному брату!
Неужели десятый год брачной жизни является критическим, как говорят некоторые?
Эта мысль потрясла ее. Она встала и пошла к Энн посмотреть, все ли в порядке. Завтра они поговорят начистоту.
Когда она вернулась в спальню, свет был погашен. На ощупь она прошла к постели. Стивен так сильно прижал ее к себе, что она вскрикнула.
Глава VIII
Солнце палило немилосердно, такого жаркого июля в Берлине не было уже двести лет. Джой села на скамейку под тенистой липой у главного входа в зоопарк. Слава богу, даже Энн утомилась, перебегая от клетки к клетке, от бассейна к бассейну. Даже звери изнемогали от жары, не находя нигде прохлады. Надо же было пойти в зоопарк в такой зной! Но совершенно неожиданно с утренней почтой она получила от профессора коротенькую записку в ответ на открытку, которую она отправила в Адене. Стивен уехал с главным инженером на завод, и она никому об этой записке не сказала. Правда, ей показалось странным, что такой почтенный человек назначает ей свидание в половине двенадцатого в зоопарке у главного входа.
Все вокруг было так красиво: пушистые зеленые ковры лужаек, цветочные клумбы, одетые в красочный наряд: знойный воздух освежали струйки вращающихся фонтанчиков. Джой следила за шелковистой, белокурой головкой Энн, мелькавшей в толпе у киоска с мороженым. Как удивительно быстро дети воспринимают иноязычную речь! Джой вот уже полтора месяца в Берлине, а ее ухо только сейчас начинает отличать окончание слов от их начала. А Энн болтает по-немецки, как на родном языке. Она видела, что Энн выбралась из толпы, держа в каждой руке по мороженому. Она вприпрыжку побежала по дорожке, споткнулась, упала, и мороженое описало в воздухе сальто-мортале! Энн громко заплакала. Джой бросилась помочь ей, но возле ребенка уже оказался какой-то плохо одетый старик с мальчиком. Старик наклонился и помог Энн встать. Она не ушиблась, но горько оплакивала утрату мороженого.
Джой хотела поблагодарить спасителя, но, взглянув на него, замерла от радости.
– Боже мой, профессор! Я так счастлива снова встретиться с вами.
Он внимательно посмотрел на нее через двойные стекла очков.
Джой схватила его за руку.
– Это я, Джой Блэк! Я только что утром получила вашу записку.
Он так и просиял, взял ее руку обеими руками, и прикосновение его изуродованных пальцев вызвало в ней дурноту.
– Простите, я не сразу вас узнал, дорогая девочка. Не узнал свою любимую ученицу!
– Пойдемте, посидим где-нибудь в тени, – сказала Джой. – На солнце очень жарко.
– Охотно, хотя жара благотворно действует на мой ревматизм. Но раньше позвольте познакомить вас с моим внуком. Петер! Познакомься, фрейлейн Блэк.
Петер сдержанно поклонился и подал руку.
– Нет, я уже не Блэк. И не «фрейлейн», а миссис Миллер. А вот и доказательство – моя дочь Энн.
Энн присела и тоже подала руку.
– О, разумеется, разумеется! Вы написали мне об этом в той открытке; но я получил ее только на прошлой неделе. Ее привез из Мюнхена мой друг.
Джой, вынув из сумочки деньги, сказала Энн: – Ну, а теперь бегите-ка с Петером, купите четыре порции мороженого и еще что захотите! – Помедлив, прибавила: – А может быть, уважаемому профессору не подобает есть мороженое на улице?
Он печально улыбнулся. – Я уже больше не профессор. И не «уважаемый». Но верьте, я так дорожу годами, проведенными в Австралии, что готов есть мороженое где угодно, будь я даже профессором и «уважаемым»! Ах, Сидней, Сидней! – говорил он, направляясь к скамейке в тенистом уголке парка. – Я вздыхаю о годах, проведенных в вашей стране, как, наверно, вздыхал Люцифер о потерянном рае! – Он сидел, мечтательно улыбаясь при воспоминании о прошлом, затем спросил:
– А как поживают ваши родители?
– Они чувствуют себя прекрасно. Они очень обрадуются, узнав, что я встретилась с вами. Мама сокрушалась, что вы не ответили на ее письмо.
– Передайте ей мой привет и мои извинения. Я хотел написать, но произошло столько всяких событий, столько всяких событий! – Он помолчал, затем спросил: – А вы по-прежнему занимаетесь музыкой?
– Ах, профессор! Мне стыдно… – При слове «профессор» он протестующе замахал рукой. – Для меня вы всегда были и останетесь профессором. Позвольте мне называть вас так, как я мысленно всегда вас называла, не возражаете?
– Между нами говоря, нет.
Дети вернулись. На сей раз они бережно донесли свою сладкую ношу, и книксен, который сделала Энн, подавая профессору мороженое, был верхом совершенства.
– Итак, вы забросили музыку? – рассеянно спросил он.
– Да, как только вышла замуж. Сначала была уйма дел по дому. Потом пошли дети.
– И вы совсем не играете?
– Играю. К счастью, муж также любит музыку. По национальности он немец. Кстати, его дед, доктор Штефан фон Альбрехт был известным археологом в Мюнхене.
– Я знал его. Большой был человек.
– Стивен заставлял меня упражняться ежедневно. И это помогло мне удержаться на уровне любительницы, еще окончательно не утратившей надежды.
– Посещаете концерты?
– Увы! После вашего отъезда всего раз или два… там я встретилась со Стивеном и…
– Жаль! По крайней мере уроки не пропали даром?
– О нет! Ваши уроки были для меня наслаждением. А вы по-прежнему преподаете?
– Нет.
Непоправимо тяжко прозвучало это «нет», как бы обрывая разговор. И вдруг Джой увидела своего профессора таким, каким он был в действительности: старым, изможденным, одетым в потертый полотняный пиджак и поношенные брюки. Джой не знала, что сказать.
Они ели мороженое молча. Казалось, не к месту была и эта цветущая липа, и напоенный ароматами воздух, и пьяное жужжание пчел. Что скрывается за этим «нет»? – печально думала она.
Может быть, вернувшись на родину, он не мог приспособиться к новым условиям жизни? Может быть, только теперь он осознал всю горечь утраченного? Но что именно было утрачено, этого она не знала.
Придя в себя, он спросил:
– А как поживают остальные мои ученики?
Она рассказала все, что знала о них. Всякий раз, услышав знакомое имя, он кивал головой. И, если речь шла о преуспевающем ученике, он говорил: «Я в этом был уверен». А если разговор касался ученика, не оправдавшего его ожиданий, он сокрушенно произносил: «Жаль!»
– Вы знаете, Ориель Грег решили послать в Москву на конкурс имени Чайковского?
– Я так и знал. С первого же урока я понял, что эта девушка – будущая знаменитость. Она была не только талантлива, но и настойчива. Чтобы стать знаменитостью, нужен не только талант, но и упорный труд.
– Вы хотите сказать, что нельзя быть такой лентяйкой, как я?
– Не лентяйкой. А нужно любить музыку больше жизни.
Он снова замолк.
– Я часто думала, где вы теперь? Не получи от вас открытки, я стала бы разыскивать вас в Мюнхене.
– Я не живу в Мюнхене, – со вздохом сказал он. – Это уже не мой Мюнхен.
– Дайте мне ваш адрес. Я хочу еще раз встретиться с вами. Мой муж очень хотел с вами познакомиться. Он считает вас до некоторой степени нашим сватом.
Профессор не слушал.
– Мы живем в незавидном домике близ Юнкер-Ритгерштраффе. Если у вас нет больших денег, здесь трудно получить хорошее помещение.
Он далеко унесся мыслями. А она вспоминала тот день, когда впервые пришла к профессору на урок музыки; она играла плохо: глаза ее были прикованы к его распухшим красным рукам. Наконец он сказал:
– Сделаем перерыв, мисс Джой, и немного потолкуем. Если вы желаете стать моей ученицей, нам нужно ближе познакомиться. Вас смущают мои руки, не так ли?
Он положил руки на клавиатуру. И, чувствуя, что ей становится дурно, Джой закрыла глаза.
Он ответил на ее невысказанную мысль.
– Я сам содрогаюсь, глядя на свои руки. Ведь я не могу теперь как следует сыграть даже гамму! Но еще до того, как мне искалечили руки, моя игра была записана на пластинку. Вот послушайте!..
Он завел пластинку, и звуки шопеновского ноктюрна, такие нежные и чистые, наполнили комнату. Какой жалкой показалась ей собственная игра!
Пластинка кончилась. Он подвел Джой к фотографии, висевшей на стене: на клавишах рояля покоились руки такой прекрасной формы, такие сильные, живые, что, казалось, вы слышали музыку, струившуюся из-под этих пальцев.
– Вот руки создателя этой музыки.
Она заплакала. Он нежно погладил ее по голове. Чем были вызваны эти слезы, жалостью ли к нему, стыдом ли за себя, она не знала. Когда она успокоилась, профессор сказал:
– Если вы будете у меня учиться, вам придется преодолеть отвращение к моим рукам и мысленно обращаться к музыке, которую вы сейчас слушали, а не к тому, что видят ваши глаза на каждом уроке. Если вы девушка сильная, это вам удастся. Если же нет, поверьте, я пойму, хотя мне будет жаль потерять талантливую ученицу.
