Димфна Кьюсак - Жаркое лето в Берлине
Они звонко засмеялись, когда к ним подошли двое американских солдат, и вся четверка зашагала через улицу к отелю, над вывеской которого красовалась выведенная огромными неоновыми буквами надпись: «Добро пожаловать!». Инстинктивно она взяла Стивена под руку, когда два парня, спотыкаясь, вышли из Bierstube[9], но мыслями она все еще была с Анной Франк на чердаке Амстердама.
Уже подойдя к машине, Ганс сокрушенно сказал:
– Не надо было мне водить вас на этот спектакль. Я не думал, что вы так расстроитесь.
– Не волнуйся, Джой любит пустить слезу.
Слова Стивена задели Джой. Стало быть, Стивен все еще под впечатлением их глупой размолвки из-за Хорста, происшедшей перед выходом из дома. Но все же Джой не стерпела:
– Неужели найдется хоть один человек, у которого не дрогнет сердце от этой пьесы?
– Найдется, и таких людей гораздо больше, чем вы думаете. – Ганс посмотрел на Джой, как бы желая сказать еще что-то, но не решился и переключил все свое внимание на машину.
– Мне хотелось бы показать вам эту пьесу в Восточном Берлине, чтобы вы могли сравнить обе постановки, – предложил он, уже сидя в машине.
– В Восточном Берлине? – Джой недоуменно посмотрела на него. – Неужели вы ездите в Восточную зону?
– Не менее двух раз в неделю, – сухо ответил Ганс. – Кто интересуется театром, тот не пропустит ни одной постановки пьес Бертольта Брехта; там идут многие пьесы на таком же высоком уровне. Пьеса «Дневник Анны Франк» в Камерном театре поставлена лучше, чем у нас. Если вы пожелаете посмотреть, скажите, я достану билеты.
– Ни за что на свете! Неужели есть люди, которые туда ездят?
– И еще сколько! Стоит моим друзьям узнать, что я заказываю ложу на «Берлинер ансамбль», они прямо-таки осаждают меня просьбами.
– Но что сказала бы ваша мама, если бы она узнала?
– Мама знает. Дядя Хорст тоже знает. Все знают. Но они считают мои театральные увлечения полезным камуфляжем для более секретной работы.
– Что это за работа?
– Моя дорогая жена, это личное дело Ганса, – вмешался Стивен.
Раздраженная его тоном, Джой ядовито ответила:
– А ты, мой дорогой муж, заболеваешь шпиономанией. Стивен пожал плечами.
– Все же я не позволю, чтобы твои недомолвки испортили мне нынешний вечер, – сказала со вздохом Джой. – Это страшная и все же прекрасная пьеса. Хотела бы я знать, как чувствуют себя сегодня люди, виновные во всех этих ужасах?
– Превосходно! – Словно сорвалось с уст Ганса, как будто упала льдинка.
Джой показалось, что либо он не понял ее вопроса, либо она ослышалась. В полном изумлении она взглянула ему в лицо, слабо освещенное светом приборной доски.
– Что вы сказали?
– Сказал то, что думаю: превосходно. В прошлый год, когда я был в Вуппертале, афиши с объявлением спектакля «Дневник Анны Франк» были испачканы надписями: «Еще мало евреев было отравлено газом».
– Ну, Ганс, ведь это всего лишь выходки маньяков! Посмотрите, какие колоссальные суммы выдаются сейчас бывшим беженцам.
– Кто вам об этом сказал, мать или дядя Хорст?
– И тот и другой.
– А они не говорили, как обстоит дело с бывшими нацистами?
– Говорили вскользь; но ведь всем известно, что нацисты – военные преступники казнены, а прочие денацифицированы.
– А вы знаете, что наш министр иностранных дел, ближайший советник канцлера, был во времена Гитлера уполномоченным по еврейскому вопросу?
– Но его, должно быть, тоже денацифицировали? – не унималась Джой.
– Вы так думаете? – Ганс бросил насмешливый взгляд на Стивена, который смотрел вдаль, словно не слыша их разговора.
– А что скажешь ты, Стивен?
– Дорогая Джой, что касается всего, связанного с Германией, мы с Гансом преклоняемся перед твоими глубочайшими познаниями.
В его голосе было столько иронии, что Джой передернуло.
– Твоя ирония неуместна.
– А как же я должен говорить, когда речь идет о политике? Я знаю тебя десять лет и ни разу не видел, чтобы в газетах тебя интересовало что-то, кроме заметок о музыке, литературной странички или дамских мод.
Джой едва сдерживалась, чтобы не вспылить.
– Может быть, – продолжал Ганс, – вы когда-нибудь захотите поехать со мной посмотреть один фильм, который часто демонстрируют в кинотеатре УФА. В нем достаточно объективно показана история нашей страны начиная с последней войны.
– Благодарю. Но если это какой-нибудь документальный политический фильм, меня это не интересует.
Стивен опять пожал плечами.
У перекрестка Шарлоттенбург мимо них промаршировала процессия с факелами, полыхавшими, как знамена на ветру.
– Что это? – спросила Джой.
– Fackelzug.
Раздосадованная молчанием Стивена, она спросила:
– Ганс, что такое Fackelzug?
– Факельное шествие. Сегодня ночью они проводятся во всей Германии.
– Религиозная процессия?
– Навряд ли. Это процессия в знак протеста против призыва на военную службу.
– А кто они?
– Участники боев под Сталинградом, оставшиеся в живых. Люди, рожденные в тысяча девятьсот двадцать втором году.
– А им не грозит беда за то, что они выступают против правительства?
– Конечно, грозит. Но они на опыте знают, что нет худшей беды, как воевать с русскими.
– Под Сталинградом, – добавил Стивен, – их погибло триста пятьдесят тысяч, включая Карла, хотя, как офицер, он был старше по возрасту.
– Хорст сказал, что его убили.
Смех Стивена задел Джой.
– Ну и недогадлива же ты! Неужели ты еще не поняла, что, если убиваем мы, это именуется «защитой отечества», а когда убивают нас, это называется «убийством»?
До конца пути Джой говорила только с Гансом, который давал уклончивые ответы.
Когда они свернули с Хеерштрассе к особняку фон Мюллеров, он из осторожности предупредил ее:
– Прошу вас сказать дома, что мы были в опере. У меня с собой программа «Мейстерзингеров».
– Зачем?
– Затем, что они будут огорчены, узнав, где мы были.
– Но разве мы не вольны в своих действиях? Я ненавижу ложь.
– Запомни, Ганс: Джой страдает болезненной любовью к правде, – сказал Стивен с напускной веселостью.
– Неужели, Стивен?
– Неужели, Стивен, – передразнил он племянника. – Не беспокойся, Ганс! Мы скажем так, как ты просишь. Спасибо за хороший вечер.
У подъезда в дом их встретила Шарлотта; ее старческое, морщинистое лицо расплылось в улыбке, не скрывшей ее усталости.
– Благодарю, – сказала Джой, мягко отстраняя ее. – Нам ничего не нужно, идите-ка спать.
Она поднялась наверх, предоставив Стивену объясняться с родными. Услужливость верной Шарлотты трогала ее и вместе с тем раздражала.
Ее так и взорвало, когда Стивен вошел в комнату.
– Ничего себе, Стивен! – вскричала она. – Не знала я, что ты такой грубиян!
И она в бешенстве стала сбрасывать с себя одежды.
– А я не знал, что ты такая глупышка! Неужели ты хочешь навлечь беду на Ганса?
– Что ты выдумываешь! При чем тут беда, если я скажу, что по моей просьбе мы смотрели пьесу, которая вот уже несколько лет не сходит со сцены в Западном Берлине?
– При том, моя дорогая девочка, что есть вещи, о которых берлинцы не любят вспоминать.
– Но эту пьесу каждую неделю смотрят тысячи берлинцев.
– Возможно, но не таких берлинцев, как мы.
– Что значит «не таких берлинцев, как мы»?
– Ну, как семейство фон Мюллеров. Послушайся моего совета, избегай говорить о том, что связано с войной. Помни, что мы проиграли войну. А до того, как мы ее проиграли, произошло много такого, о чем некоторые немецкие патриоты не любят вспоминать.
– Но ведь ваша семья была против…
Повесив пальто в шкаф, он обернулся и, положив руки на ее плечи, сказал:
– Послушай, Джой, ты все же, может быть, согласишься, что Ганс и я лучше тебя понимаем, как следует вести себя ради спокойствия в семье? – Он притянул ее к себе и, касаясь губами ее шеи, прошептал: – Ради нас всех, дорогая, не принимай от них никаких милостей.
Ничуть не смягчившись, Джой раздраженно сказала:
– Ты прекрасно знаешь, что тут дело не в милостях.
Стивен молчал. Джой вызывающе спросила:
– Разве это не так?
Он не отвечал.
– Почему ты считаешь, что все происходит по моей вине?Что бы я ни делала, все не по тебе.
– Это не так! Я только сказал тебе сегодня, что мне не нравится, что ты берешь деньги у моего отца, носишься по магазинам, покупая тряпки, как будто у тебя за душой ничего нет. Платьев у тебя не меньше, чем у какой-нибудь кинозвезды. Но если тебе их мало, пожалуйста, на аккредитиве у нас денег достаточно, чтобы удовлетворить все твои желания и не чувствовать себя кому-либо обязанной.
Оттолкнув его, Джой надела халат, застегнув все пуговицы.
– Говоря откровенно, порой мне сдается, что все вы посходили с ума. Я приезжаю, хочу войти в твою семью полноправным членом, словом, поступаю так, как поступила бы, если бы твои родители приехали в Австралию, а ты говоришь о каких-то обязательствах! С одной стороны, ты поощряешь мое поведение, с другой – сам прилагаешь все усилия, чтобы все шло шиворот-навыворот.
