Александр Вяльцев - BLUE VALENTINE
— Ну, это ты слишком серьезно загнул! — отшутился Захар. Ему показалось, что Артист глобализировал в угоду своей астрологической шизе — хотя они и вправду не виделись несколько лет.
Оля сидела за столом рядом с Артистом, совершенно спокойно, словно так оно всегда и было, хотя за много лет Захар привык видеть рядом с ней совсем другого человека. Может быть, он усложняет? В конце концов, Лёша не умер. Вот и он мог бы так же (как Лёша или как Артист). Но верилось с трудом.
Артист рассказал про дом, который строил один в деревне, придумывая какие-то блоки, чтобы поднимать на высоту бревна. Включил музыку, которую недавно записал. Она напоминала ранний “Grateful Dead” и была очень недурна, хоть и не для этого мира и времени. Но это было нормально и в порядке вещей.
Наконец Артист принес грибы.
Захар проглотил горсть, и они продолжили болтать. Захар походя вспомнил, что Оля упрекала Лёшу за наркотики. Конечно, в жизни не все так просто.
Грибы подействовали только дома, куда он вернулся на моторе ночью. В темной комнате кайф аранжировал предметы и тени, создавал из них интереснейшие картины и бесовские рожи, соединяя в одной плоскости то, что реально находилось на расстоянии и в перспективе.
Но вот с Оксаной — действительно второе рождение любви. Второй брак или роман. Роман с собственной женой. С трепетом и ревностью. С отметанием всех посторонних мыслей, планов и увлечений.
С журналистикой было покончено в любом случае. Дурацкое занятие, суесловное, пустое. Занятие наивных, несерьезных, околокультурных людей. Не способных по-настоящему творить или преодолевать соблазн легкого и звонкого существования (в редакциях, на людях, презентациях, со сплетнями, пьянством, быстрой “славой”)… Стал тяжелым, очень тяжелым. Другие были ему не интересны. Совсем не хотел ни с кем говорить о “высоком”, о литературе (как с зашедшим Тростниковым — чувствовал, что впустую, по инерции — и ни к чему). Мира нет и не складывался. Может быть, — хорошо. Никогда еще он так не жил: вне кокона, желаний, иллюзий, тщеславия, беготни. Долго так, наверное, нельзя, но и нового кокона он не хотел. Новых привычек, новой скуки, новых “дел”. Ему надо было разобраться с собой. С ней. Со своей жизнью. Что-то окончательно в ней понять. Иначе все дела — пустое. Тем более творческие. Или не надо никакого творчества? Это тоже надо понять.
Теперь надо было становиться служащим, бизнесменом, “мужем”, зарабатывать деньги, делать ремонт. Надо было кончать эксперименты, пробы, завоевания. Надо было сделать жизнь строже, проще, без вычурностей и заявлений (это — последнее). Надо было посмотреть, как это бывает — по-другому. Надо стать, наконец, взрослым человеком. Может быть, скучным и ограниченным, — и серьезным, и цельным. От кого не уходят жены. Или кто может жить и тогда, когда они уходят.
У него было такое ощущение, что он понемногу сходит с ума. Эти игры в чувства с женщиной, которой он не верил, которая за себя не отвечала, которая сама почти безумная… И которую он подозревал во всем. И с этим подозрением ему, может быть, жить долго. Наблюдать, следить, ловить и менять ее настроения. Был в постоянном психическом напряжении. И еще — стала так красива (постригла челку, похудела, обострила линию скул). Действительно стала “роковая”. Любовь-ненависть: хотелось гладить и делать больно. Он пугался: а вдруг однажды захочется ножом, как Рогожин?
Не правильнее, не спасительнее ли было теперь уйти, бежать, не доведя ситуацию до полного бреда и кошмара? На что он надеется? Радио их все равно отдалит и разделит. Легкость бытия, возможность играть — она же актриса. Масса интересных людей — чего там Захар! Все это уже было. Причем тогда и он был “журналист” и как бы коллега, член тусовки. Теперь — ненавидел и ни ногой. Зачем он ей? — слабый, никчемный, ничего не делающий, даже не пишущий? Страдающий, любящий? — о, это надоест. Зарабатывать деньги? Вряд ли это их сблизит. Она потеряна для него — теперь он видел это ясно. Потеряна даже не от любви: скорее, сама любовь — следствие веселого журналистского плавания, где она обрела себя, где она была счастлива, весела и на месте. Все это вместе давало ей больше, чем он один, досадливый, слабовольный “муж”… “Противный муж, как ты не прав…”
Да, она актриса. И радио — отличный полигон для демонстрации ее талантов (женских и редакторских, “личных и профессиональных”). Между им и радио она выбрала радио. Невыносимую легкость. Он знал, она еще заплатит за этот выбор (все же — она тонкое и сентиментальное существо). Смешно: лишь крах радио или всей страны — способен был спасти их брак. Речь шла о чьей-то крови — вот до чего дошло. Да, это не могло продолжаться долго: “Мама, почему царевна вышла замуж за этого дворника?” — из фильма о Волошине (брак с Сабашниковой).
Впрочем, он не дворник-гений — и это все усложняет.
…Он жил как гений, не будучи им. В этом вся проблема. Когда-то не доучился, не обрел места. Не устраивал педантично свою судьбу, не возводил столбы, не ставил решетки. Лишь гению позволено спрямлять судьбу и обходить ловушки, неодолимые для профана.
И вот ему уже за тридцать — а у него ничего не было, словно у чеховского героя: ни образования, ни призвания, ни судьбы. Чем он мог быть ей интересен: посредственный художник, неудачливый поэт, журналист-дилетант (теперь уже ex-)? Когда ее окружали люди яркие, состоявшиеся, известные…
Прежде всего, у него не было воли. Даже полное крушение не дало ему решимости искать новые пути. Он стоял на краю, но в нем не просыпался инстинкт самосохранения. Это было странно.
Ему надо уйти, это ясно. И надо попробовать работать. Но если уйдет — жить сможет только у Лёши. Значит, работа накрылась. А будет работать — это ничего не изменит. Это нужно только ему, не ей. Будут жить двумя параллельными жизнями. Ничего хорошего из этого не выйдет. В пару месяцев все окончательно треснет. Что ж, это тоже срок. Или она постепенно отстранится от них, или он — от нее. В первое он не верил ни секунды.
Он всегда ненавидел ничтожество. Поэтому и шел этим путем: был максималистичен, не терпел компромиссов… И вот сам стал ничтожеством. Ибо — преувеличил силы, понадеялся на мнимый талант. Он, вероятно, достаточно странный. Но это еще не обеспечивало успех в отрасли. Ему ли это не знать?
Есть люди, обреченные быть художниками, но не имеющие к этому дара. Художники по характеру, по темпераменту, по устройству ума, по привычкам. По судьбе. Выброшенные отовсюду, не состоявшиеся ни на одном ином поприще. И вот не состоявшиеся и на этом. Нищие, ненужные, смешные. Слабовольные или неталантливые. Разбрасывающиеся. Зрячие во всем, кроме понимания самих себя. На одного нормального — сто таких. И Захар был из их числа. Это тоже такая судьба. Нельзя стать другим. Можно лишь повеситься.
“Во мне нет ничего столь оригинального, — продолжал мучить он себя, — что выделило бы меня из толпы. Мое оригинальное — моя слабость, некоммуникабельность, тоска. Одиночество. Вероятно, я один из самых закрытых людей во вселенной. Мне и на холодном батумском балконе это “нагадали”. Даже гадалка удивилась — моему умению (несчастью) все скрывать в себе. Черт побери! — ведь очевидно, что не жилец! Хотел гораздо больше всех, мог — гораздо меньше. Вот корень. И что — и дальше вот так, и двадцать лет, и тридцать? Ужас! Действительно, страшная штука жизнь.”
Страшно, невыносимо, но уже не скучно.
Оксана восхищалась собой перед зеркалом:
— Почему весь мир не лежит у моих ног?!
— Если я мир — я лежу! — вскричал Захар.
Она еще немного покрутилась перед зеркалом, гордо прошла по комнате.
— Ах, почему я не могу быть по жизни easy rider’ом!… — воскликнула она.
Да, она теперь действительно была хороша. Как “роковая женщина” — она не могла принадлежать кому-то одному. Она принадлежала никому и всем.
И два дня работы превратились в четыре. И уже она возвращалась в одиннадцать, убитая лицом. Понятно: имелись оправдания. Если она думала его обмануть — напрасно: Захар смотрел очень внимательно. Он надеялся, что ему удастся почувствовать заранее. Только зачем этого ждать? Бред, бред, бред!…
И надо было искать работу. Скверно, у него не было ничего, даже этого.
Внезапно он попал во все романы и во все фильмы сразу. С ним случилось то, о чем он лишь читал, смотрел или слышал. Настоящая трагедия вошла в его жизнь: одна из двух главных вещей, вокруг которых крутится все существование и искусство: смерть и любовь. Вещи тесно взаимосвязанные и взаимозаменяемые. Вот, несчастная любовь к другому, измена, безумие, необходимость и невозможность разрыва, слабость, опять безумие (с его стороны)… Все время на грани, из последних сил, вне будущего и прошлого, на узком поле теперь, минном поле. Вне интересов, желаний, планов — с единственной задачей удержаться, устоять… Найти силу или уйти, или забыть, занизить важность, найти компромисс с гордостью. Притом что ничего не было решено, любовь не прошла, и то, чем занимался Захар, и какую роль он играл — было непонятно — и — не то нелепо, не то — мудро.
