Валерий Залотуха - Свечка. Том 2
Не столбы – столпы! Я поменял букву в слове уже без смущения. Какие там у них были? Геркулесовы? А у нас Золоторотовы!
И я увидел, наконец, что представляет из себя этот самый… Да, это был пердимпомпель, самый настоящий пердимпомпель, хотя, как я потом узнал, по-настоящему их называют дросселями и мастерят на продажу редкие городищенские умельцы.
Представьте себе трехколесный велосипед высотой с двухэтажный дом с огромными шинами от колес «Кировца», оснащенный ураловским мотоциклетным двигателем без глушителя, на сиденье которого, как горный орел на вершине Кавказа, сидит, вцепившись в руль, рискуя на любом склоне сверзиться вниз и сломать себе шею, человек. Шины недокачены, при движении они расплющиваются, обтекая препятствия – это уже не движение, а некое, я бы сказал, пространственное колыхание, что придает всему почти ирреальный вид. Я потом узнал – эти самые пердим… тьфу ты, дроссели, делают специально для езды по глубокому снегу, они проходят даже там, где гусеничный трактор застревает, при этом почти не оставляя следов.
Окруженный со всех сторон живыми рукотворными столпами, самодельный механический корабль снежной пустыни приближался к нам, издавая звуки, похожие на выстрелы крупнокалиберного пулемета, прорезая фиолетовую темноту желтым лучом мотоциклетной фары. Жалобно поскуливая, Милка прижалась к моим ногам. Я оглянулся и в одном из освещенных в морозных разводах окон увидел приникших к стеклу Пашку с Сашкой, в другом Киру, в третьем Галину Глебовну.
Трехколесный циклоп с желтым горящим взглядом остановился в нескольких метрах от крыльца и наконец замолк. Золоторотов видел меня и, без сомнения, узнал. Герой моего ненаписанного романа подавлял меня своей значительностью и недосягаемостью. Его натертая морозным наждаком физиономия горела, как гордая грудь снегиря. Я не знал, что сказать, как себя перед ним проявить. Помахать рукой? Глупо… И опять, в который раз, мой главный герой пришел мне на помощь.
– Вы с ума сошли? Простудиться захотели? – возмущенно прокричал он сверху.
В ответ я почему-то засмеялся.
3Вторая половина дома, в которой я ночевал в первый приезд, не топилась, и о том, чтобы мне там кинуться, не могло быть и речи, хотя я говорил что-то неубедительное про свой закаленный организм и шведский спальник. Предлагали переночевать у кого-нибудь из старух, но я отказался – признаться, не люблю старух, даже почему-то побаиваюсь, и Кире пришлось уйти с раскладушкой в крошечную детскую к вящей радости Сашки и Пашки, которые тут же стали заговорщицки шептаться, замышляя какое-то невинное озорство над спящей нянькой. Вздорная баба делала вид, что обижается, когда уходила из кухни, ворча что-то про человеческую неблагодарность, но не потому, что ей не хотелось спать в детской, какая разница, где толстухе храпеть – она хотела продолжать сидеть в кухне за мужским столом, обсуждая актуальные проблемы современности, на любую из которых имела свое, единственно правильное мнение.
– Вы не думайте, она хорошая, – поймав мой взгляд, смущенно вступился за нее Золоторотов, и стоящая рядом Галина Глебовна подтвердила слова мужа глубоким кивком, больше похожим на поклон.
«Это вы хорошие», – подумал я, глядя на эту сладкую парочку, готовую прощать всем и вся.
– Она из Чечни беженка. Ее мужа убили, она со свекровью осталась. Та захотела сюда вернуться, и она ее привезла, живет с ней как с родной матерью, – сочувственно хмуря лоб, вполголоса сообщила мне Галина Глебовна.
Узнав это, я посмотрел потом на Киру иначе, но она поняла этот взгляд по-своему и, недвусмысленно подмигнув, шепнула:
– Замерзну ночью – к тебе греться приду.
Представив это, я содрогнулся.
Золоторотов с женой о чем-то в этот момент шептались. Признаюсь, меня поразили их отношения. Нет, отношения – слово дурацкое, любовь, братцы, любовь!
Особенно она…
Как же она его любит – буквально пылинки с него сдувает! Подойдет близко, увидит рассеянным взглядом что-то невидимое, несуществующее на его плече, не пылинку даже, микроб – снимет двумя пальчиками и, дунув, отбросит в сторону, чтобы больше не приставал.
А это, оказывается, здорово – видеть чужую любовь, втайне за ней наблюдая… Или слышать такой диалог.
Он (смущенно): Ну, Галь…
Она (еще более смущенно): Ну что?
Он: Ну, Галь…
Она: Ну что?
Я подслушивал и подсматривал? Выходит, так… Но постыдное это занятие имеет в моем случае оправдание, и даже приносит пользу подслушивающему и подсматривающему, если речь идет о любви, о такой вот настоящей любви – кажется, сам делаешься лучше, чище и даже сильнее.
Мы просидели с Золоторотовым на кухне всю ночь до того момента, когда разрисованное павлиньими перьями мороза окно начало светиться застенчивым розовым светом нового дня. Кажется, впервые в жизни я участвовал в ночном мужском застолье без капли алкоголя, и ничем это застолье не было хуже, а в чем-то даже и лучше – мы не скатывались на разговоры о женщинах, футболе и политике, и пока не коснулись истории с Наумом, ни разу не то что не поссорившись, но даже и не поспорив.
Увлеченно и страстно Золоторотов рассказывал о «Маяке», в котором он был негласным общественным лидером, которого безо всякого голосования избрали живущие в нем старухи.
– Просто больше некому, – смущенно объяснил Евгений Алексеевич.
Я знал об этом от Киры в несколько иной трактовке. «Нашли дурака, – насмешливо говорила она. – Он им все, а они ему одни жалобы и обиды».
Золоторотов оживлялся, рассказывая о старухах, и смеялся, сравнивая их с известными литературными персонажами: были там три сестры – старые девы, а также Кабаниха, Коробочка и даже Любка Шевцова, – состарившиеся до последнего физического предела, почти готовые к смерти…
На эту совсем невеселую тему мы вышли после того, как, думая о Груше, я рассказал поразившую меня историю об одном знаменитом французском артисте, который похоронил в своем поместье двенадцать сопровождавших его по жизни любимых псов и теперь завещает похоронить среди них себя.
Но поразившую меня историю Золоторотов слушал в пол-уха. Его занимали его старухи.
– Кладбище требуют! «Здесь жили, здесь и будем лежать», – озабоченно сообщил он мне, и я не знал, как на это сообщение реагировать.
– Я узнавал – это очень сложно, – продолжал Евгений Алексеевич, озабоченно катая по клеенке стола невидимую крошку. – Разрешения, согласования, взятки, а ведь надо еще научиться их давать. Но с кладбища здесь может начаться новая жизнь…
Услышав это, я поперхнулся холодным чаем и внимательно посмотрел на собеседника – не шутит ли он? Нет, Золоторотов был серьезен. Увидев мой взгляд, он улыбнулся и спросил:
– В каком храме мы встретились на Пасху и заново познакомились, как он называется?
– Успение Богородицы, – ответил я, не понимая, куда он клонит.
– А вам известно, что среди тысяч и тысяч русских православных храмов больше всего Успенских? Не понимаете почему? Я тоже не понимал… Смерть матери – это единственное, что может нас, русских, вместе собрать и объединить. Помните, как у Распутина в «Последнем сроке» умирающая мать собрала всю большую семью?
«Так переругались они там все, чуть не передрались», – хотел напомнить я, прочитавший «Последний срок» раз пять, но не стал перебивать.
Золоторотов вдохновенно продолжал:
– Они так и говорят, эти несчастные советские старухи: «К нам живым дети не приезжают, а к мертвым приедут». А потом посмотрят, как здесь хорошо, и останутся, – последнее он уже от себя добавил.
Я попробовал себе это представить, но не получилось.
– Не понимаете? – сочувственно спросил он.
– Не понимаю, – ответил я, с сомнением глядя на прекраснодушного прожектера.
«И этого человека называли московским Чикатило?
И этот человек бежал из тюрьмы?
И этот человек поставил на уши всю Москву?»
И, чтобы спустить героя своего романа с небес на землю, молча вытащил из кармана газетную заметку под названием «Орально, анально и, наконец, вагинально» и как неопровержимую улику молча протянул ее Золоторотову. Он приблизил ее к глазам и долго читал, растерянно улыбаясь и почесывая пальцем покрасневший шрам на виске. Наконец поднял на меня удивленный взгляд и, продолжая улыбаться, сказал:
– Очень хорошо. Значит, вы все знаете?
– Я ничего не знаю, – строго проговорил я.
Повисла тягучая и тягостная пауза, как-то все вокруг стихло, даже Кира перестала храпеть за стенкой.
Золоторотов посмотрел на меня сочувственно и тихо заговорил:
– Вы писали или, может, все еще пишете роман об одном интеллигентном человеке, который пошел однажды защищать демократию и встретил Бога?
Преодолевая внутреннее сопротивление, раскаиваясь в собственном предательстве, я проговорил:
– Да, писал… Пишу… – И мысленно поправил: «Только не однажды и не интеллигентный – просто человек».
