Валерий Залотуха - Свечка. Том 2

В волнении чмокнув жену в щеку, я взял ее за руку и, как была, в зимней, источающей снежный холод одежде, подвел к кабинетной двери, сверху донизу заклеенной газетными заметками. И она стала читать, внимательно и долго, так долго, что я стал зябнуть и натянул штаны. Дойдя, наконец, до самого низа, она подняла голову, остановила на мне свой внимательный взгляд и произнесла единственно возможные для себя и для меня слова:

– Не верю.

– Ну что, – сказал я, почесав взлохмаченную репу. – Поеду отдавать долг.

Жена просияла взглядом и произнесла слова, каких не заслуживал и не ожидал уже от нее услышать.

III

Морозы стояли под тридцать, но «Василек» завелся сразу, доказывая, что отечественные машины созданы не для того, чтобы красоваться или утверждать значимость их владельцев, а для того, чтобы покорять просторы нашей бескрайней родины вне зависимости от времени года.

Словно истосковавшись по дороге, «Нивка» донесла меня до Городища, как Сивка-бурка Иванушку-дурачка, так легко и беспроблемно, что я не заметил шести проведенных за рулем часов.

Зимний Городище был совсем не похож на себя летом. Он не был неряшлив и грязен, и по его улицам не слонялись туда-сюда пьяные бездельники, не стояли кружком досужие кумушки – от головы до пят укрытый белой сияющей парчой, он был чист и пустынен, как душа только что покаявшегося, еще укрытого епитрахилью грешника.

Издавая оглушительный скрип и хруст, целеноправленно и ходко по улицам передвигались редкие прохожие: женщины – большие, полные от ватина своих зимних пальто с меховыми воротниками, в высоких, похожих на боярские ондатровых шапках, и мужики – те же, что и летом, только в телогрейках, и носы красные в синеву, – эти семенили к гастроному нервными рывками, останавливаясь, чтобы прикурить иззябшими руками погасшую папиросину.

Люди как люди, жизнь как жизнь, Городище как Городище…

На заснеженном речном берегу лежал паром, нежно и бережно укрытый сияющим праздничной белизной пуховым одеялом.

«Интересно, что делает сейчас паромщик? – думал я насмешливо, осторожно спускаясь к Реке. – Пьет небось немец… Знаем мы этих русских немцев».

На льду был устроен отличный зимник с вешками – и вдоль всей дороги на том берегу стояли вешки: длинные жерди с пучками привязанной сверху травы, как на пиках печенегов.

Истосковавшаяся по радости живой жизни, душа жадно впитывала ее в себя.

Меня радовало не только то, что вижу вешки, самые настоящие вешки, но и то, что благодаря им это редкое русское слово продолжает жить своей живой жизнью. Я узнал слово «вешки» в детстве из толстовской «Метели», открыв безбрежность и таинственность моей страны и моего народа, кажется, именно тогда почувствовав себя русским.

Накатанная дорога привычно петляла в густом лесу, еще более густом, чем летом. Как гигантские оплавленные свечи слева и справа стояли укрытым снегом ели. Я остановился, заглушил мотор и вышел. Тишина стояла такая, что хотелось орать во весь голос, прославляя жизнь, и если бы я был Золоторотовым, то, наверное, запел бы его любимую песню.

«Маяк» открылся совершенно неожиданно: на широком, свободном от леса пространстве стояли, подпирая и поддерживая розовый небесный свод, семь белых густых столбов (так и хочется сказать – столпов…)

Напористо вырываясь из узких печных труб и клубясь, они неспешно росли вширь и радостно поднимались вертикально вверх.

И здесь было всюду снежное благолепие, сияющее зимнее благочестие.

«Как же красиво, – хмелея без водки, подумал я радостно и сокрушенно. – Боже, как же красиво!»

И еще я подумал, что не будь у нас нашей русской зимы, мы, наверное, совсем пропали бы – запаршивели, протухли, разложились.

Ни тракторных скелетов, ни брошенных колес, ни травмоопасных борон на земле – заботливо и нежно она была укрыта чистым и непорочным, без единого темного пятнышка снегом, настолько чистым, что, кажется, не было, нет и не будет здесь ни малейшей мерзости запустения.

Из трубы золоторотовского дома дым шел самый густой и напористый, я его не только видел, но даже, кажется, слышал – он шуршал от прикосновения к морозному воздуху, сдержанно ухал, удовлетворенно покряхтывал.

Я стоял в распахнутой куртке, забыв нахлобучить свою, из шкуры добытого на охоте енота, шапку – стоял и любовался: вырываясь, выползая, вываливаясь из оцинкованного жерла трубы на волю, дым нес в себе отсвет близкого огня, постреливающих в печи сосновых дров, от которых он родился смоляным, темным, тяжелым, но, вырвавшись на волю, очищался, светлел, становясь невесомым, воздушным, и решительно устремлялся вверх, чтобы делать очень важное и ответственное дело – поддерживать небесный свод, тем самым продолжая жизнь на земле.

Вечерняя закладка дров, это была вечерняя закладка дров, а бывает еще утренняя и дневная – в зависимости от того, какой на улице мороз, – и всегда дым разный. В житейских и охотничьих блужданиях я немало протопил на своем веку печек, и по цвету дыма могу определить, какие дрова в ней сейчас горят: сосна, береза или осина, и, если честно, этим своим знанием горжусь.

А что, должен же человек хоть чем-нибудь гордиться?!

Из-за угла дома выглянула Милка и, мотая из стороны в сторону пушистым хвостом, направилась ко мне приветливой иноходью. Хотя вряд ли узнала – просто была рада новому человеку. Забавная летом, зимой Милка сделалась комичной. Круглая и пушистая, с блестками снега в шерсти, она напоминала клубок мохера в руках невидимой бабушки-великанши.

В те счастливые минуты, когда, как в детстве, все виделось большим, значительным, великим, даже я, склонный к самоуничижению, в этом мире столпов и исполинов не чувствовал себя ничтожным, быть может, это происходило оттого, что я только что отмахал по заснеженной гудящей от мороза России полтыщи верст и мог отмахать еще столько, полстолько и четверть столько.

Шерсть на Милкиной холке торчала иголками и была густая и холодная.

«Тебе не холодно?» – спросил я взглядом и, не удержавшись, от потешного ее вида засмеялся.

«Ни капельки», – ответила она, не обижаясь на смех.

Отряхнув хвостом снег с моих унтушек, Милка подняла голову и спросила глазами: «А почему Груша не приехала?»

– Она умерла, – ответил я, благодарный ей за то, что впервые смог произнести эти слова вслух.

Ничего больше не сказав, Милка стояла за моей спиной, равномерно помахивая хвостом, глядя, как я вхожу в дом.

Еще выезжая из Москвы, я представлял себе, как войду в золоторотовское жилье, ввалюсь в клубах морозного пара в их жарко натопленную кухоньку, где все они будут сидеть за вечерней трапезой, перекрещусь и поприветствую голосом, за который меня даже в церковный хор однажды приглашали:

– Мир вашему дому!

Право, я готов был все это сделать, хотя не знаю, как бы это выглядело со стороны, и я вошел, ввалился в клубах морозного пара и уже открыл рот, чтобы произнести великое ветхозаветное приветствие, и сжатая в троеперстие пятерня начала плавный подъем ко лбу, но, увидев сидящую на табурете бабу в розовом байковом халате и синих шерстяных рейтузах, ту самую, которая портила мне настроение в первую поездку, растерянно обмяк, рот закрылся и рука опустилась.

Она сидела в той же ленивой и властной позе, с тем же выражением превосходства на лице, и была такая же опухшая, нечесаная, неопрятная. Она смотрела на меня как на зачастившего, надоевшего гостя – высокомерно, насмешливо и почти презрительно.

Замерев от неожиданности, я смятенно вспоминал, как зовут это чудовище в женском обличье? Клара? Кора? Кара? Кира, чёрт бы ее побрал, Кира Константиновна!

– О, явился не запылился, – проговорила она, усмехаясь. – Мужичок. Как доехал-то? Ничего себе не отморозил?

Я, конечно, мог ее сразу послать и, конечно, не сделал этого, а неожиданно для себя стал объяснять:

– Да я это… долг приехал вернуть Евгению Алексеевичу…

Оценив мою позорную капитуляцию, Кира удовлетворенно крякнула, и ее крупное сбитое тело качнулось в мою сторону.

– Давай мне, я ему передам. – Она повернула голову в сторону закрытой двери и прокричала: – Слышь, Глебовна, к нам гость! Долг привез. Мужик! Чужой! Приедет Алексеич, а тут чужой мужик! Что мы ему скажем? – куражилась старая лахудра.

– А где Евгений Алексеевич? – спросил я, чтобы переключить внимание с себя и сменить тему разговора.

Баба ответила охотно и неожиданно доброжелательно:

– На пердимпомпеле уехал бабкам печки топить.

– Чего? – не понял я, совсем растерявшись.

– Ничего, – как от надоедливой мухи, отмахнулась от меня собеседница. – Ему говоришь, а он «чего?» На пердимпомпеле, говорю, уехал…

Я понял – она была выпивши, причем пила самогонку, – с мороза у меня не сразу включилось обоняние. Трудно сказать, чем закончилось бы это милое общение двух в чем-то родственных, но все же очень разных душ, возможно, и смертоубийством, но закрытая дверь наконец распахнулась, из комнаты вылетели Сашка и Пашка, крича во все горло, повторяя то же неблагозвучное, несуразное словцо: