Валерий Залотуха - Свечка. Том 2
– На пердимпомпеле!
– На пелдимпомпеле!
Сашка выговаривал букву «р», Пашка еще нет.
Пашка узнал меня и остановился в полушаге, Сашка не узнавал и замер за спиной брата, выглядывая из-за его плеча с настороженным любопытством. Через секунду из той же комнаты торопливо вышла их мать с какой-то детской одежонкой в руках. Если бы еще и Галина Глебовна произнесла сейчас непонятное, страшно раздражающее меня словечко, то, кажется, я сел бы в машину и отправился обратно. Но, судя по нахмуренным бровям и строгому родительскому взгляду, ей оно тоже не нравилось.
– Ой, это вы! – удивленно всплеснув руками, вскинув в воздух детские штанишки – то ли Сашкины, то ли Пашкины, Галина Глебовна смутилась и покраснела.
Жена героя моего ненаписанного романа была одета в серую шерстяную кофту с вышитым на груди розовым цветком и в серые же шерстяные брюки. Галина Глебовна напоминала сельскую учительницу, каких, уверен, уже нет, но ведь и она ею не была.
Дело не в профессии, в ней присутствовали редкие в наше путаное время ясность, правильность, определенность – в словах, мыслях, даже в осанке. Вот только я не понимал, почему она покраснела? Возможно, ее непосредственная реакция так на меня подействовала, но мне тогда показалось, что жена моего главного героя стала лучше, хотя это и не совсем правильно, она и раньше была хорошей, но – мягче, тоньше, женственней.
– А где Груша? – спросил вдруг Пашка, и следом вопрос повторил Сашка, заменив «р» на «л».
Почему-то я не ожидал от них этого вопроса.
Повисла неприятная пауза, в которую (я успел это заметить) золоторотовская жена смотрела на меня сочувственно и беспомощно, а Кира испытующе и с любопытством.
Они знали.
А Сашка и Пашка ждали ответа. Пацаны жили в мире, в котором не было смерти, и я не стал их из него выводить.
– Холодно. Я ее в Москве оставил.
Мое краткое объяснение детей удовлетворило, и они тут же стали рассказывать, что Милка совсем не боится мороза, и даже когда было тридцать и ее приводили в дом греться, она просилась на улицу и ночевала в снегу.
Потом мы сели за стол и меня накормили винегретом, картофельным пюре и вкуснейшими солеными рыжиками.
Накладывая картошку в глубокую тарелку, Кира глянула из-за плеча взглядом, понятным только пьющим: «Привез? Есть?» Я сделал вид, что не понял, и она оскорбленно отвернулась. После этого какое-то время она меня как бы не замечала, и это было очень кстати, потому что не мешала нам с Галиной Глебовной общаться. Что же касается детей, то они увлеклись между собой детской болтовней: Пашка произносил разные слова, а Сашка их повторял, меняя «р» на «л».
– Трудно, наверное, жить здесь с маленькими детьми? – спросил я осторожно.
– Трудно, – охотно, но без жалости к себе согласилась Галина Глебовна. – Мы сначала в Городище поселились, домик сняли. Там легче – вода, газ, но я не смогла, плакала. Как видела этих несчастных…
Я понял, о ком она, и, кивнув, продолжил выпытывать дальше.
– А расскажите о своей семье, где вы родились, выросли…
– О семье… – склонив голову на бок, Галина Глебовна улыбнулась, но это была печальная улыбка, когда в семье есть не только живые, но и ушедшие из жизни.
Именно тогда я услышал фамилию Куставиновы, именно тогда узнал, что родители ее были слепые.
Были, да…
Их детей – трое, она старшая. Младшая сестра Настя вышла замуж за милиционера, но жизнь не заладилась, развелась, вышла во второй раз, у нее ребенок от первого брака и больше детей пока нет. Брат Толик по уши влюбился в американку эфиопского происхождения, с которой познакомился на ВДНХ, и уехал с ней в Америку. («Русских баб ему не хватает», – ворчливо прокомментировала эту историю Кира.) Когда Галина Глебовна рассказывала о брате, глаза ее блестели радостным и одновременно ироничным блеском. Было видно, что она его очень любит, но отношения у них непростые. В конце рассказа она засмеялась.
– Он все Россию с колен поднимал, а когда увидел, что получилось, говорит: «Лучше бы я этого не делал». И в Америку уехал…
– Америка… Будь моя воля, я бы эту Америку… – недовольно пробурчала Кира, и мне захотелось ее спросить: «Ну а тебе, старая дура, жалкая пьянчужка, чего плохого Америка сделала, в чем она перед тобой провинилась?» – но, разумеется, не спросил.
– Америка… – подключился к разговору Пашка, еще не определившийся в своем отношении к последней мировой сверхдержаве.
– Амелика, – со вздохом повторил Сашка, тоскуя по звуку «р», который никак ему не давался.
Так живо и замысловато протекал наш разговор за вечерним чаем с ароматнейшим вареньем из лесной земляники и вкуснейшими пирожками с черникой, которые, к моему удивлению, испекла эту несносная Кира.
– Но на что же вы здесь живете? – задал я вопрос, который заинтересовал меня сразу, как только я увидел Золоторотовых в» Маяке».
Я думал, что ответ вызовет затруднение, но Галина Глебовна отвечала открыто и охотно:
– Раньше мы сдавали в Москве квартиру. Я оставила Насте свою, а нам досталась родительская, трехкомнатная. Правда, недавно мы ее продали – деньги понадобились.
– Ага, понадобились, – вновь разрушая ее, подключилась к беседе Кира. – Бездельницам этим, старухам раздавать…
– Кира Константиновна, – одернула ее золоторотовская жена, но та словно этого ждала.
– Я Кира Константиновна, уже сорок семь лет Кира Константиновна, а вы дураки! И как были дураками, так ими и останетесь! Они, знаешь что? – Кира обращалась сейчас исключительно ко мне. – Знаешь что? Они им верят, старухам этим, бездельницам! Они им врут, а они верят!
– Верят? – я постарался сделать вид, что не поверил.
– Верят! Всем! Без разбору всем верят! Я их учу, учу: не верьте, людям верить нельзя, а они все равно… – Кира взмахнула от досады короткими крепкими ручками и хлопнула себя по бедрам, выступающим в обе стороны, как поклажа на ослиных боках.
– Ну вот что! – Галина Глебовна сделалась нешуточно сердитой. – Ну вот что, Кира Константиновна, детям пора спать.
– Детям пора спать, – расстроенно повторил слова матери Пашка.
– Детям пола… – Сашка положил голову на стол и прикрыл глаза.
– Пора спать, пора спать, – ворчала Кира, – никому моя правда не нужна, никто мою правду не любит.
У Киры было все свое, даже правда.
Мы с Галиной Глебовной переглянулись и чуть не рассмеялись. А дальше произошло нечто очень интересное: мать отвлеклась на детей, заговорив с ними о чем-то вполголоса, а скандальная нянька за ее спиной ткнула в ее сторону пальцем, потом тем же пальцем ткнула в свой живот, изобразила руками округлость и в конце показала ладонь с прижатым большим пальцем. Все это было исполнено так точно и так артистично, что я сразу понял: Галина Глебовна беременна, на четвертом месяце. Озорно подмигнув мне на прощание, Кира направилась в комнату.
Я взглянул на Галину Глебовну по-новому. Теперь мне стала ясна причина произошедших перемен в ее внешности, стало понятно, почему она покраснела при встрече.
Я смотрел на нее и думал – знает ли она о том постыдном, многократно повторенном в газетах облыжном обвинении, о том страшном испытании, что пережил ее муж, и не мог найти ответ. Без сомнения, знала, не могла не знать, но это ни в чем не проявлялось.
Как будто этого не было…
Впервые за столом сделалось тихо, все словно прислушались к тишине, и почти сразу до нашего слуха донесся цокающий звук мотоциклетного двигателя без глушителя.
– Пелдимпомпель! – первым успел прокричать Сашка.
– Пердимпомпель! – повторил Пашка, глянув на брата с досадой.
– Точно он, – подтвердила, выходя из комнаты Кира.
Мне было страшно интересно узнать – что же это за зверь такой, этот самый… но еще больше мне хотелось увидеть наконец после долгой разлуки героя моего ненаписанного романа и пожать ему руку – левую левой, и, не накинув даже куртку, без шапки, выскочил на улицу.
Задохнувшись густым до твердости морозным воздухом, я остановился, замер и так стоял не дыша, пораженный неожиданно открывшейся красотой.
На часах еще был вечер, но на улице стояла уже ночь с темно-фиолетовым небом, обсыпанным мохнатыми, как Милка, звездами, подсвеченная с краю сырной полуголовкой луны. Небесная твердь, как никогда, была прочна и незыблема – помимо невидимых потусторонних нитей, удерживающих ее над землей, существование которых не вызывало в тот момент сомнений, – как великаны атланты, снизу ее держали клубящиеся столбы плотного перпендикулярного дыма, являющие собой к тому же исполненную человеческую надежду на жизнь, если не вечную, то долгую, счастливую, уютную, пахнущую печкой, едой, теплой постелью…
Не столбы – столпы! Я поменял букву в слове уже без смущения. Какие там у них были? Геркулесовы? А у нас Золоторотовы!
И я увидел, наконец, что представляет из себя этот самый… Да, это был пердимпомпель, самый настоящий пердимпомпель, хотя, как я потом узнал, по-настоящему их называют дросселями и мастерят на продажу редкие городищенские умельцы.
