Катрин Панколь - Белки в Центральном парке по понедельникам грустят
Жозефина потерла нос. «Раньше, — подумала Гортензия, — этот жест меня буквально выводил из себя». Условный рефлекс: это означало, что жизнь не сахар, что нет денег, что папа их бросил, что мама все время грустит.
— Послушай, солнышко, мы с тобой толком еще не успели поговорить… Эта работа в Нью-Йорке — это серьезно?
— Вполне.
— Точно?
— Боишься, что меня умыкнут наркоторговцы или я попаду в притон?
— Ты куда-то едешь, а я ничего не знаю… Где ты будешь жить? Что это за работа? Кто тебе ее предложил, этот, как его…
— Фрэнк Кук.
— Ну и кто это? А вдруг с тобой что-нибудь случится?
— Ничего со мной не случится, это вполне надежный и адекватный человек. Помнишь Николаса, моего друга там, в Лондоне?
Жозефина кивнула.
— Ну вот, он с ним поговорил, они вместе составили мне договор, Николас все проверил, узнал, что это за человек… У меня будет своя квартира, адрес, телефон, ты будешь мне звонить. Можешь даже приехать в гости, если хочешь. Там есть отдельная комната для гостей. В общем, все в ажуре. И кстати, я и Филиппа попросила проверить, и он тоже сказал, что все в порядке. Тебе полегчало?
Когда Гортензия упомянула Филиппа, Жозефина разволновалась. Сердце у нее забилось, и она, запинаясь, переспросила:
— Ты встречалась с Филиппом?
— Ну да. Мы с ним довольно часто видимся, иногда обедаем вместе, он мне часто советует… Он же мне, кстати, и спонсора подыскал, когда я делала витрины.
— Да?..
Гортензия лукаво взглянула на мать. Та сидела, переплетя пальцы, и нервно обдирала заусенцы.
— Валяй, мам. У тебя же накипело. Спрашивай!
— Нет-нет…
— Да чего там! Сама знаешь, ты скрытничать не умеешь. По тебе можно все как в книге читать.
Жозефина виновато улыбнулась:
— Я правда так предсказуема?
— Мата Хари из тебя еще та. Ну так что? Что тебе рассказать?
— У него все хорошо? — застенчиво начала Жозефина.
— И все?
— Ну… Понимаешь…
— Так вот, слушай. У него все хорошо, он живет один, он красивый, умный, талантливый мужчина и свободен как птица. Но ты тоже не сиди сиднем, потому что на таких всегда большой спрос.
— Там Дотти…
— Дотти вернулась жить к себе, и насколько я могу судить, Филипп совершенно не был в нее влюблен. Он просто помог ей в трудную минуту.
— Вы с ним говорили обо мне? Он спрашивал, как у меня дела?
— Нет.
— Это, наверное, плохо…
— Не факт. Он тактичный человек. Скорее всего, он считает, что раз я твоя дочь, это не повод использовать меня как почтовый ящик. К тому же вы оба взрослые люди, вам посредники не нужны.
— Раньше он посылал мне цветы, книги, открытки… И писал всегда что-нибудь двусмысленное. Например, в последний раз это была цитата из Камю: «Обаяние — это когда тебе говорят да, хотя ты ни о чем и не просил».
— И что ты ему на это ответила?
— Ничего, — созналась Жозефина.
— Ничего?! — взревела Гортензия. — Мама! В конце-то концов! Чего тебе еще надо?! Чтобы он валялся у тебя в ногах и бряцал цепями?
— Я же знала, что он живет не один…
— Естественно, если ты не будешь отвечать на письма, ему это рано или поздно надоест! Он же нормальный человек, не святой! Черт знает что! У тебя, конечно, миллион дипломов и степеней, но в любви ты полный ноль.
— Конечно, у меня нет такого опыта и уверенности, как у тебя, дорогая… Я же всю жизнь в обнимку с книгами.
— Ну хорошо, теперь-то, раз Дотти съехала, ты ему напишешь?
— Нет. Но я кое-что придумала.
— Интересно — что? Я трепещу.
Гортензия уселась поглубже и приготовилась выслушивать какую-нибудь слащавую дурь.
— Я решила, что как-нибудь встану вечером у него под окнами… Нет, ты будешь смеяться.
— Не буду, не буду! Давай!
— Встану под окнами и буду бросать камешки… Тогда он высунется из окна… И я тихонько скажу, мол, это я, я… И он выйдет на улицу…
— Бред какой!
— Я знала, что ты так скажешь!
Жозефина опустила голову. Гортензия оперлась на локоть и приподнялась.
— Зачем все так усложнять? Позвони ему, назначьте встречу, делов-то. Время сейчас какое: Интернет, speed dating, мобильные телефоны! А не Сирано де Бержерак с серенадами под балконом. Много ему, кстати, было радости в итоге с этих серенад! На твоем месте я бы лишний раз подумала.
— Мне в темноте не так страшно. И потом, если он так и не выйдет, я не буду переживать, что он не хочет со мной разговаривать, а просто подумаю, что он меня не разглядел. Будет не так обидно.
— Мам! В твои годы!
— Когда человек влюблен, он всегда ведет себя как дурак, независимо от возраста.
— Не факт.
— Посмотри на Ширли! Какой она считала себя сильной, неуязвимой… А с тех пор как встретила Оливера, сама на себя не похожа. Шаг вперед, два шага назад. Она мне звонит, рассказывает. То трясется со страху, что он уйдет, то психует, что останется… Забыла, как ее зовут, лопает конфеты и хлещет молочные коктейли. Все мы так, Гортензия, и ты тоже! Ты просто сама об этом не знаешь, точнее, притворяешься, что не знаешь. Но вот увидишь… Когда-нибудь у тебя тоже сердце будет дергаться во все стороны, и тебе будет так стыдно, что даже рассказать станет некому!
— Никогда в жизни! — возмутилась Гортензия. — Меня с души воротит от этих дур, чуть что, сразу трясутся, как студень, и стелются перед мужиками. Для меня прежде всего работа! Вот добьюсь, чего хочу, там можно будет и о любви подумать.
— Но ведь ты все время чего-то добиваешься, голубка. Тебе всего двадцать лет, а уже какой контракт в кармане!
— Подумаешь… Это всего-навсего «Банана Репаблик». У меня планка гораздо выше.
— Да ведь уже это прекрасно! Слушай, ты в неделю заработаешь больше, чем я за месяц, и то — сколько я лет училась? Ты можешь зарабатывать тем, что тебе нравится, что ты любишь. Кто об этом не мечтает? А ты добилась этого уже в двадцать лет!
— Может быть. С твоей точки зрения, так и есть… Но я хочу еще гораздо больше! И у меня будет гораздо больше!
— Смотри не стань как Ширли. Она тоже отвергала любовь и все такое, а что в итоге? Любовь на нее все равно свалилась, как кирпич на голову. Не души в себе чувства. Тебе еще предстоит узнать, как это прекрасно: трепетать при мысли о мужчине, думать о нем, когда ноги подгибаются и потеют ладони…
— Тьфу! Хоть дезодорантом брызгайся! Мам, ты уверена, что я твоя родная дочь? А то меня иногда сомнения берут.
— Вот уж в чем в чем, а в этом, милая моя, я уверена на все сто!
— Деваться мне, видно, некуда…
Жозефина смотрела на нее и думала: «Да, как ни странно, это и правда моя дочка. Я люблю ее, люблю даже за то, что она так не похожа на меня. Мне есть чему у нее поучиться: смелости, решительности, настойчивости, аппетиту и азарту, с какими она относится к жизни… И я знаю, что у нее на самом деле живое сердце, только она не желает его слушать». Она протянула Гортензии руку:
— Родная моя, я так тебя люблю! И то, что я тебя люблю, мне дает и радость, и силы. Я столько всего поняла благодаря тебе, потому что мы с тобой такие разные…
Гортензия запустила в нее подушкой.
— Я тоже тебя люблю, мама, и хватит уже!
В нью-йоркском аэропорту Кеннеди Гортензию ждала машина. Ее встречал парень в кепке с табличкой: «Гортензия Кортес. «Банана Репаблик»». Завидя его, Гортензия подумала: «Очень кстати, перелетик выдался тот еще. В следующий раз потребую место в бизнес-классе. Да что там место — целый ряд!..»
В парижский аэропорт она приехала за два часа до рейса. Ей пришлось пройти полный контроль, обыск, досмотр всех мест багажа, снять туфли, штук десять цепочек, штук двадцать браслетов, серьги-кольца, плеер… «А помаду с губ стереть не прикажете?» — раздраженно бросила она таможеннику. Тот в ответ принялся перетряхивать ее вещи вдвое внимательнее. Она едва поспела на самолет. Времени на магазины duty free уже не было. А она-то собиралась закупить на два месяца духов «Гермес» и «Серж Лютенс», пудры «Шисейдо» в синей коробочке!.. Вдобавок у нее лопнул ремешок на одной из розовых сандалий, и на борт она поднималась, хромая и спотыкаясь.
В салоне было полным-полно детей, они горланили и носились друг за другом между рядами. Гортензия нарочно вытянула ногу в проход, и один из них тут же грохнулся с плачем и криком. От ушиба у него пошла носом кровь. Едва встав на ноги, мальчуган ткнул в Гортензию пальцем, и его мамаша подняла вой на весь самолет: она-де покушалась убить ее ребенка, ее родную кровиночку! Сынок стоял тут же и орал: «Влая! Влая!» Гортензия показала ему язык. Тот цапнул ее за щеку, поцарапал до крови. Она вкатила ему оплеуху. Стюардессе пришлось их разнимать и промывать ей царапину.
Еда была недоразмороженная. Гортензия потребовала к мясу нож для колки льда. Потом пошли воздушные ямы, и ей на голову упала чья-то сумка с клюшками для гольфа. Ее соседу стало дурно, и его стошнило холодной рыбой. Ей пришлось пересесть, и она оказалась рядом с каким-то мормоном, который летел с тремя женами и семью детьми. Одна из девочек долго ее рассматривала и наконец заговорила: «Сколько у тебя мам? У меня три, это так здорово!.. А сколько у тебя братьев и сестричек? У меня шесть, а к Новому году будет еще двое. Пророк говорит, надо размножаться, чтобы мир стал лучше. А ты что-нибудь делаешь, чтобы мир стал лучше?» — «А я, — ответила Гортензия, — только что зарезала свою единственную мать и единственную сестру, потому что я терпеть не могу, когда мне задают девчачьи вопросы, а они только этим и занимались!» Девочка разревелась. Пришлось снова пересаживаться.
