Татьяна Белкина - Всё хорошо!
— Да, он многим жизнь спас. Давай еще по рюмке. Царство ему небесное.
Мишка посмотрел на портрет, поправил кусок хлеба на рюмке и неожиданно сказал:
— Прав ты, Димка. Не за что нас любить. Он человек был, а мы так, перхоть. — Мишка налил еще.
— Я — пас, не то мне никакой Серега не поможет. Давай, Поляк, не кисни. Ты же у нас самый умный. Придумаешь что-нибудь. Кстати, спасибо тебе за грант, мы новые тенты закупили, палатки, инструменты. Летом приезжай на раскоп. У меня в прошлом году студентка Аня Старкова пять грамот берестяных на одном метре нашла! Я лета не дождусь, ух, как мы с новым оборудованием там развернемся!
— Спасибо, Димон. Вот ради такого я всю эту херь и терплю. Знаешь же сам, больницу отцовскую на свои деньги перестроил, грант на новые операционные выбил, стипендии студентам-медикам федеральные протолкнул. А с обменом как?
— Слушай, спасибо тебе опять же! С осени программу запускаем. Наши на полгода в Мюнхен едут, а летом они к нам на раскоп. Ты правда приезжай. У нас тут большая делегация ожидается — сам Нолте приехать хотел, но ему уже девяносто стукнуло, учеников пришлет. Такую тусу мы тут на вашем гранте замесили! Кстати, Даньку тоже осенью в Мюнхен отправляю. А твои как?
— Да нормально. Кристина в Эдинбурге, магистра делает по английскому фашизму, вся в крестного. — Мишка больно припечатал по плечу. — А Глеб пока здесь. Через год планируем в Кембридж отправить. Книгу вторую дописываю. Диктую, конечно, где в дороге, где между заседаниями. Столько времени на всякую херь уходит.
— А как жена молодая?
— Что, завидно? Нынче тренд такой, надо быть молодым. Лучшего способа пока никто не придумал. Я лет двадцать с плеч скинул, как мальчик летал. Вспомнил, как стихи писать. Хочешь, почитаю? — Мишка заглотил еще рюмку. Поймав мой взгляд, словно оправдываясь, сказал: — Отец водку предпочитал, я подумал, грех его кьянти поминать. А знаешь, освежает! Я уже года три водки не пил. Давай. Выпей. Серега отвезет.
Я нерешительно взял рюмку, посмотрел на фотографию Петра Яковлевича в белом халате и выпил. Мишка забубнил под ухо:
Тает снег на лобовом стекле.Хочется убить себя случайно,Романтично и необычайно…Может, просто повернуть налево?Или, может быть, направо?
Я слушал Мишку, и в затуманенном «Абсолютом» мозгу вдруг зачем-то возникла абитуриентка Ниночка, с которой мы вместе провалились на экзаменах в МГУ, собака Пальма с квадратной мордой, мать, толкающая инвалидное кресло отца, неправильные бакенбарды Вильгельма фон Гумбольдта, триптих незадачливого монументалиста и, наконец, невесомая рука Ани Старковой с берестяными грамотами. Ее синие глаза смотрели доверчиво и требовательно, длинные белые волосы развевались на ветру, и отчаянно хотелось прикоснуться к этой детской руке, ощутить запах волос…
…Падаю в кювет, и на весуХочется, болтаясь в мирозданье,Ковырять отчаянно в носу…
Мишка закончил, ожидая похвалы. Я предложил:
— Слушай, давай еще выпьем?
Мишка с готовностью разлил остатки. Мы чокнулись с Петром Яковлевичем и выпили за эту пошлую жизнь, за Филина и Перца, за детей и родителей, за наш Н-ск, дружно послали на… всех кандидатов и депутатов, выпили за настоящих мужиков, за нас то есть, потом еще раз за Петра Яковлевича… Последнее, что я помню, — гитара в руках Сереги-охранника и звон выцветших рюмок под песни Визбора.
* * *Утро было трудным. Ольга, переодевшись в пятый раз, требовала мнения по поводу привезенных из Лондона нарядов, выбирая подходящий к такому важному событию. Не каждый день приходится выступать на заседании политсовета, пусть и регионального. Все женщины одинаковы. Даже начальники Департамента социальной защиты. Мне нечего было ей предложить. Но есть смягчающее обстоятельство. Я не смог бы пошевелить головой, даже если бы очень захотел. «Абсолют» плескался в мозгах, как отравленное вино в черепе бедного Йорика. Йорик, Йорк, Йоркшир, Гумбольдт…
— Оля, давай заведем собаку, — прошелестел я и сам удивился.
Ольга застыла в полуйоговской позе с чулком в руке. Затем внимательно оглядела мои останки и изрекла:
— Неконтролируемое пьянство и излишняя сентиментальность — верные симптомы старческой деменции. Надо тебе МРТ сделать.
Она закончила натягивать чулок и плавно вышла из позы. Решительно надела строгий синий костюм. Принесла мне воду с «Алко-зельтцером» и удалилась, всем видом демонстрируя неприятие моей безответственности.
Я с облегчением закрыл глаза. Азбука Морзе свирепствовала. Я вспомнил, как отец учил нас выстукивать «са-мо-лет» — три коротких удара, «мо-ло-ко» — три длинных и снова «са-мо-лет» — три коротких. Вместе SOS — save our souls. Кто же там стучит в моей больной голове и просит о спасении? Может, это я, Димка Соколов, стучусь в дубовую башку пятидесятилетнего самодовольного придурка и сам себе шлю морзянкой приказ — спасай, идиот, свою душу, пока не поздно?
Дверь открылась. На пороге стоял Данил.
— Ты спишь, что-ли? Стучу тут, стучу. Можно войти-то?
— Ты вроде в комнате уже. Чем обязан? — Я старательно пытался изобразить иронию.
— Тут такое дело… — Данька замялся. — В общем, я в Москву хочу сгонять. Ты не против?
— Это еще зачем?
— Ну так, потусоваться. В музей схожу. Советской армии.
— Мавзолей посетить не забудь. И когда это ты в поход за культуркой собрался? Учти, с занятий отпускать не стану!
— Да не, мы в воскресенье утром поедем.
— С матерью договаривайся.
— Слышь, пап, не засыпай так сразу-то. Мне еще одно дело обсудить надо.
— Сколько?
— Ну хоть пару тысяч. Мы в клуб идем, Налич приезжает, а еще подарок. Как ты думаешь, что девушке подарить?
— Это смотря какая девушка.
— Лучшая, да ты знаешь ее, Аня Старкова, она у тебя курсач пишет. Все уши нам прожужжала про таланты твои.
— Какой курсач, какая Аня? Не видишь, болею. Возьми бумажник в портфеле и мне тащи. Держи полторы. А Ане своей поводок купи для зверя ее страшного. От меня поздравления и привет Гумбольдту.
— Спасибо, пап. Не болей. А может, тебе надо чего, я в аптеку могу или там судно подать..
— Убирайся вон, фашист! Ни капли сострадания к родному отцу. И чтоб в одиннадцать дома был.
— Я в одиннадцать и так был. Уже двенадцать скоро.
— Ты давай судьбу не испытывай, двигай на занятия.
— А кстати, семинар-то будет сегодня?
— Сегодня что, четверг? Непременно! — с неподобающей моему плачевному состоянию уверенностью произнес я и прикрыл глаза.
Дверь за Данькой закрылась с громким стуком. Я медленно выполз из кровати и побрел в душ.
* * *— Какой митинг, какие автобусы? Ты что, с дуба рухнул?
— Я с вами, Дмитрий Николаевич, как официальное лицо разговариваю, а не как сосед по даче. Это там, за мангалом, мы можем эмоции проявлять. Может, у меня их не меньше вашего. А сейчас я вам официальное решение озвучиваю. В воскресенье в тринадцать часов, после голосования, мы организованно выезжаем на митинг. Политсовет решил, что надо поддержать кандидата. По автобусу от каждого учебного подразделения. У вас два факультета — значит, два автобуса.
— Молодец, считать научился. Ты как это себе представляешь? Что я детям скажу, как я после этого им лекции читать буду? Как в глаза смотреть?
— Это уж ваши заботы, Дмитрий Николаевич. У меня своих невпроворот. В воскресенье, в тринадцать.
Сашка, нет, Александр, мать его, Прокопьевич, проректор по инновационной деятельности, растворился в эфире. Инновации, значит, внедряет, сволочь. Ну погодите, я вам покажу инновации. Я треснул чашкой по блюдцу, недопитый кофе логично закапал на брюки. Это было выше моих сил. Я ненавижу мятую одежду, пятна на брюках и несвежие рубашки. Еще я ненавижу, когда меня ставят раком и держат за идиота. А больше всего я ненавижу гаденькое чувство даже не страха, а опасливой неуверенности, вылезавшее из раненной «Абсолютом» печенки. Я решил не обращать внимания на печенку и пятно, схватил пальто и, как лихой кучер, погнал в главный корпус. На третьем повороте новенький, в смысле формы, полицейский сотрудник дорожного регулирования, сокращенно ПИДР, с алчной радостью размахивал полосатой палкой, многозначительно поглядывая на установленную в кустах камеру. Не выходя из машины, я ткнул ПИДРу в нос удостоверение внештатного сотрудника аппарата председателя комитета Госдумы и, восприняв разочарованный салют, погнал дальше.
В приемной ректора суетились натруженные личности. Секретари деловито смотрели в экраны мониторов, по коридору сновали важные особи из отдела кадров и бухгалтерии. Не задерживаясь, я пересек приемную и решительно открыл дверь кабинета Бориса Михайловича Попугайло, доктора педагогических наук, профессора кафедры теории и методики преподавания уринотерапии в детском саду. Ну это я так, утрирую, конечно, где-то он при физиках числится. Но если честно, отношение к педагогам у специалистов всегда особенно трепетное. Если посчитать обладателей ученых степеней в нашем правительстве и Думе, а их там каждый первый, то выясняется, что девяносто процентов — педагоги. Вот и воспитывают нас, недоумков. Уже практически воспитали.
