Татьяна Белкина - Всё хорошо!
В приемной ректора суетились натруженные личности. Секретари деловито смотрели в экраны мониторов, по коридору сновали важные особи из отдела кадров и бухгалтерии. Не задерживаясь, я пересек приемную и решительно открыл дверь кабинета Бориса Михайловича Попугайло, доктора педагогических наук, профессора кафедры теории и методики преподавания уринотерапии в детском саду. Ну это я так, утрирую, конечно, где-то он при физиках числится. Но если честно, отношение к педагогам у специалистов всегда особенно трепетное. Если посчитать обладателей ученых степеней в нашем правительстве и Думе, а их там каждый первый, то выясняется, что девяносто процентов — педагоги. Вот и воспитывают нас, недоумков. Уже практически воспитали.
Борис Михайлович удивленно оторвал взгляд от экрана «Вирту» и внимательно оглядел мою кипящую благородной яростью физиономию. Он молчал. Я тоже. Ярость во мне постепенно выкипала, пока последнее облачко не скрылось в глубинах подсознания, уступив место тому, что выползало из печенки. Видимо, педагоги не такие уж пропащие люди, потому что, когда процесс замещения завершился, Борис Михайлович вдруг соскочил с кожаного кресла и радостно зашагал мне навстречу.
— Дмитрий Николаевич, приветствую! Рад, что нашли время заглянуть. А то уж я забеспокоился, не заболели ли? На собрании вас нет, на политсовете — нет, на деканском — отсутствуете. Да-да, уважаю ваш принцип не пропускать занятий. Но ведь и руководство институтом — тоже работа, требующая внимания.
— Я, собственно, по другому поводу…
Ректор, будто не заметив моей реплики, продолжал:
— Конечно, каждый делает свой выбор, и, если вам в тягость административная работа, мы можем поискать другую кандидатуру. К тому же у вас защита докторской на носу… В октябре планируете? Тем более. Вы же сейчас на профессорской должности у нас работаете, хотя и доцент. Это, конечно, допустимо в исключительных случаях, но лишь в исключительных.
Острые глазки Попугайло многозначительно сверкнули из-под «Картье».
— Ну так что вы мне хотели сказать?
Пот скатывался тонкой струйкой по шее, засаливая белоснежный воротничок, пробирался между лопаток и приближался к пятой точке. Я хотел снять пальто, но вспомнил про кофейное пятно на брюках и передумал.
— Я должен уточнить, почему всем подразделениям выделяют по одному автобусу, а нам два? У меня много иногородних студентов, есть несовершеннолетние, их наверняка не отпустят родители.
— Действительно, непорядок. Не волнуйтесь, Дмитрий Николаевич, перекинем один автобус к администрации. Вон сколько у нас кадровиков, бухгалтеров, методистов… Кругом бюрократия. — Борис Михайлович обреченно развел руками. — Да вы присаживайтесь, правда, у меня времени немного, вы уж в следующий раз не почтите за труд, согласуйте визит с секретариатом. Такой уж порядок. Но вам я всегда рад. Благодаря вашим талантам и связям наш университет в первую десятку вошел по объему международного сотрудничества. Я, кстати, слышал, ваш сын тоже на стажировку в Германию едет? Это замечательно! Молодым везде у нас дорога! Вот и на митинг пусть с вами съездит, патриотов надо воспитывать. Столько времени упущено. Но наверстаем! Личным, так сказать, примером! Ну, не смею задерживать, привет супруге и Михаилу Петровичу, если доведется.
— Непременно, — тускло пробормотал я, пожал пухлую руку, зацепившись за еще одного «Картье» на среднем пальце, и вышел из кабинета.
* * *— Дмитрий Николаевич, здравствуйте! Как хорошо, что вы зашли. У нас отчеты по нагрузке за первый семестр до сих пор не подписаны, а уже март на носу!
Галина Сергеевна Донцова, инспектор-методист по расчету нагрузки, в зоне ответственности которой, к ее несчастью, пребывал нерасторопный Институт истории и права, бежала за мной по коридору. Складки на животе смешно подпрыгивали, толстенькие ножки с трудом выдерживали мой длинноногий темп.
— Я вас все никак поймать не могу. Может, зайдете на пару минут, подпишете?
— Что я вам, пескарь, чтоб меня ловить? Вам надо, вы и приносите на подпись. Поймать не могут… Зады от стульев оторвите да перерыв в чайной церемонии устройте. Вот и будут все документы в порядке! — рявкнул я и выскочил на свободу.
В мозгу тут же включилась радиоволна с морзянкой. Я сел в машину и набрал Мишкин номер.
— Привет.
— Ну привет, я на заседании, что там у тебя?
— Так, поговорить хотел.
— Ну давай выйду, говори.
— Слушай, Мишка, у нас тут дурдом. Всех, как баранов, по автобусам грузят и в Москву на Манежную в воскресенье отправляют. Говорят, вы там на политсовете постановили…
— Ну постановили, ты бы у жены проконсультировался для начала. Она активно «за» выступала, если мне память не изменяет.
— Мишка, а как же перхоть, как же Петр Яковлевич, как же жить-то после этого?
— У тебя там что, мозги размякли? При чем здесь Петр Яковлевич? Да и я тоже при чем? Вас там что, прикладами в автобусы загоняют или курок у виска держат? Ты вообще о чем сейчас? Или тебе автобус не нравится? Может, ты на «туареге» привык?
— Мишка, ты же прекрасно понимаешь о чем! Себе-то не ври!
— И тебе того же желаю! А если совет хочешь, то я на «туареге» ехать не советую. Машину поцарапаешь. Пробки кругом. Привет жене.
В телефоне противно запищало. Три коротких гудка, три длинных, три коротких. Я выдохнул, позвонил в деканат и приказал сделать объявление на втором и четвертом курсах об организованном и обязательном для всех выезде в столицу нашей родины. Третий курс велел не трогать. Потом, впервые за двадцать лет, отменил занятия и поехал на дачу. Там я нашел мангал, насыпал в него уголь, полил жидкостью для розжига и долго смотрел на желтые языки бесстрастного пламени. Вечерело. На соседней сосне сидел дятел в красной кардинальской шапочке и отчаянно долбил носом, пытаясь, видимо, отыскать заснувшую букашку и добыть пропитание. Вот так же и мы ради пропитания готовы долбить всех и вся. Я со злостью достал из бумажника красные корочки депутатского помощника, долго с наслаждением разрывал крепкий переплет и, наконец, бросил в огонь. Он не сразу распробовал угощение, он долго лизал мою фотографию, скорябывал золотую краску с двуглавой птицы, плавил ламинирующую пленку. Наконец он решился и жадно накинулся на добычу. С противным треском и возмущенным шелестом моя номенклатурная составляющая исчезла в огне. Дятел неутомимо выстукивал три коротких удара, три длинных, три коротких.
* * *— Данил дома?
— Нет, звонил, сказал, придет в двенадцать. Петра Налича в «Еверджазе» слушает.
Ольга что-то готовила. По квартире разливался бодрящий запах кардамона, смешанный со сладким удушающим привкусом Ольгиных духов. Я поморщился. Почему-то последнее время роскошные «Живанши», которыми жена пользовалась последние лет десять, стали меня раздражать. Я даже подарил ей «Шанель» на Восьмое марта в надежде, что она сменит тему. Но Ольгу намеками на возьмешь. Я проследовал в ванную. Переоделся. Взял ведро, обстоятельно вымыл ванну и свою обувь, протер пол в прихожей. Начистил до блеска ботинки и удалился в кабинет. На полках успокаивающе поблескивали выцветшей золотой вязью тома Брокгауза и Эфрона, скромно строились в ряды труды философов и историков, призывно улыбались благополучные портреты на мягких обложках новых английских книг, купленных Ольгой в «Вотерстоунз» на Пикадилли. Я взял Джулиана Барнса, прошлогоднего нобелевского лауреата, — книжка называлась «The Sense of Ending» — «Ощущение конца», — открыл наугад и прочитал: «Что я знаю о жизни, я, проживший ее с такой осторожностью? Не проигрывая, но и не выигрывая, просто позволяя жизни случаться? С великими амбициями, неосуществимость которых я слишком быстро признал? Я, всегда плативший по счетам и приятный для окружающих? Я, для кого слова экстаз и отчаяние давно стали лишь словами? Я, избегавший всякой боли и называвший трусость талантом выживания?»[5] Книжка выпала из рук. Ольга стояла рядом и смотрела на меня профессиональным взглядом психиатра.
— Ужинать будешь? Я тебе баранину приготовила, как ты любишь, с кардамоном.
Есть не хотелось, но, «приятный для окружающих», я понимал, что Ольга, простояв на кухне не меньше часа, будет задета, если сказать правду. Я поднялся, обнял жену и привычно ткнулся носом в подтянутую щеку. Ароматная вонь пробила заложенный нос, я отчаянно чихнул.
— Будь здоров.
Ольга заботливо, как ребенку, вытерла всегда готовой салфеткой мой хлюпающий нос и, словно воспитательница в детском саду, взяла за руку и повела за стол. Я не сопротивлялся. Что уж теперь. Я взял вилку в левую руку, нож в правую, постелил на колени салфетку, убрал локти со стола и спросил:
— Оля, зачем ты это делаешь? Зачем мы все делаем это? Что это, массовый психоз, трусость, эпидемия Альцгеймера?
