Франц Фюман - Избранное

Шла речь о военной литературе, о магически завораживающей силе самых ярких картин сражений и ужасов войны, это было то, что пережил я сам. Каким же образом это все оказалось в истории литературы?

Ницше и варварство, или Рильке и варварство, или мещанство и варварство — это было мое кровное, Толстой тоже вдруг стал моим кровным, и тут в мое потрясенное сознание ворвались вести об Освенциме и Нюрнберге.

Словно настал hora mortis[80]. Я не был в Освенциме, я ничего не знал об Освенциме… Именно об этом «Что я знал?» я всегда хотел написать; мне виделся рассказ, на него хватило бы, наверно, листа бумаги.

И конечно, я тогда читал по-фашистски, а как же иначе… Ядро работы Лукача — его высказывание о демократии, о ее отсутствии в немецкой истории и роковых последствиях этого — я вообще не понял, более того, попросту не заметил.

А стихи, которые я до антифашистской школы выцарапывал каждый вечер на деревянной дощечке и снова соскребал утром осколком стекла, потому что у меня не было другой дощечки, были всего лишь продолжением моего обычного ежевечернего сочинительства — солдатским стихокропательством, они были им, и они им не были.

Они уже не были им: в них уже звучал Освенцим.

И все же они им были.

И не были: S превратилось в Р.

И все-таки были.

Уже в антифашистской школе, когда я читал «Диалектику природы» и «Анти-Дюринга» Энгельса, я начертил на драгоценной четвертушке бумажного листа — ее должно было хватить на восемь лекционных часов — систему координат; Северный полюс я обозначил «МА» (материализм), южный — «ИД» (идеализм), на западе я написал «МЕ» (метафизика), на востоке — «ДИ» (диалектика), на юго-востоке я написал ГЕГЕЛЬ, а на юго-западе ПЛАТОН, на северо-западе ФЕЙЕРБАХ, БЮХЕР и МОЛЕШОТТ, и, когда наш преподаватель спросил меня изумленно, на что я — какой ужас! — трачу бумагу, я гордо ответил, что я набрасываю схему философии, в которую войдут все философские школы и течения: наверху — материализм, внизу — идеализм, слева — метафизика, справа — диалектика, и преподаватель с воодушевлением кивнул, а потом мы вместе соображали, куда отнести агностицизм Канта, который Ленин назвал «стыдливым материализмом», в конце концов мы поместили его наверх, на северо-северо-северо-восток, и я начал изобретать схему диалектики.

Я в кино с Юттой и Золтаном. «Холодные дни». Этот фильм нельзя забыть… Замерший Дунай, низкие, едва слышные взрывы… Эти глаза… И снова повторяющийся вопрос: кто сосчитал мертвых, откуда нам знать, сколько их было, кто сосчитает мертвых?

Страшные вариации детской песенки.

Мое поколение пришло к социализму через Освенцим. Любое размышление о пройденном нами пути внутреннего изменения должно начинаться с газовой камеры.

А когда закончился наш путь изменений?

Встал сегодня пораньше. Ежедневный урок венгерского. Хоть плачь — я забываю слова через минуту; более того, я просто их не запоминаю. А Ютта за четыре месяца выучила венгерский и говорит так, что венгры принимают ее за местную. Впрочем, как утверждают, особенно хорошо она говорит, когда разволнуется, а просто пленительно — когда разозлится и начинает чертыхаться…

Субъективно-объективное спряжение очень усложняет грамматику, но различие в нем общих и конкретных форм высказывания «Я иду по дороге» и «Я иду вон по той дороге» должно открывать много возможностей для литературного ремесла. Интересно, что в определенных случаях эти формы спряжения находятся в отношениях друг к другу, как язык к метаязыку (языку-посреднику). «Я произношу слова» и «Я произношу: слова» (здесь «слова» — элемент метаязыка).

В венгерском языке нет вспомогательного глагола «иметь», его значение можно выразить лишь описательно. Можно ли на этом основании сделать вывод об определенных чертах народного характера, о его вошедшем в поговорку хлебосольстве, например? Пожалуй.

Мне самому смешно: я рассуждаю о психологии народа, а знаю всего нескольких человек, и все они происходят из одного слоя общества, того же, что и я. Венгерских рабочих я знаю не больше, чем венгерских крестьян, как же я смею судить о них!

Проработал весь день. Выправил «Очень больно» — начерно, по первому разу. А еще любовное стихотворение Йожефа, написанное свободным стихом, и несколько воинственно-гротескных стихотворений в прозе Дердя. Особенно хорошо это:

«Пастбище».

Пастух на четвереньках обегает все стадо и изредка утомленно лает. Овчарка сидит в тени и держит в зубах трубку. Луна пылающим жаром иссушает траву.

Овцы, подобные шевелящейся серо-белой пене, с идиотским достоинством растекаются в разные стороны и пятнами оседают на краю пастбища.

Пастух высовывает язык. Тяжело дышит. Потом снова пускается бежать на четвереньках, его голова полна важнейших замыслов, для которых — он это знает — время еще не наступило.

Аттила Йожеф. «Ты так безумна».

Ты так безумна,ты мчишься,словно утренний ветерок.Еще собьет какая-нибудь машина.А ведь я уже выскоблил стол мой,и теперьчистым и свежим светом сияет буханка хлеба.Вернись, если только хочешь, —я куплю покрывало для своей железной кровати.Простое серое покрывало.Как раз оно и подходитк такой нищете, его и господь мой любит,да и меня тожелюбит господь,никогда не является он во всем своем блеске,не желает глаз моих портить,знает, что глаза мои оченьхотят глядеть на тебя.Они на тебя посмотрят спокойно и тихо,я бережно целовать тебя стану,спеша, пальто срывать с тебя я не буду,я расскажу все-все забавные небылицы,я ведь с тех пор их напридумывал много —чтобы радовалась и ты,а потом закраснеласьи опустила глаза. И мы засмеемсягромко, так, что услышат наши соседи-поденщики,неразговорчивы и суровы,они улыбнутся тожесквозь тяжелый безрадостный сон[81].

После обеда иду в кино по улицам района Манди. Длинные, узкие, серые, прямые, пересекающие одна другую под прямым углом улицы, сплошь застроенные шестиэтажными, без дворов, казарменными доходными домами в стиле необарокко. Мало ресторанов, так же мало пивных, много лавочек ремесленников. Табачные киоски, мелочные лавчонки, писчебумажные магазины, много парикмахерских; дребезжащие трамваи, букинистический магазин со множеством детективов и научно-популярных брошюр.

И кино, кино… Вопрос о том, умирает ли кино, здесь даже не встает. Это связано не только с тем и, во всяком случае, не главным образом с тем, что телевизоров здесь меньше, чем в других странах. Выбор фильмов здесь гораздо богаче и разнообразней, чем у нас, большинство фильмов идет на своем языке с титрами, значит, они обходятся не так дорого. Каждый может выбрать то, что ему по вкусу: широкоэкранный фильм, повторный фильм, старье, известный фильм, экспериментальный, сентиментальный, короткометражку, детектив, экранизированный спектакль, а также развлекательную халтуру или фильм-фантазию; фильмы всех стран, от Японии до Чили, от Гренландии до Индии.

«Забриски-пойнт» Антониони давно уже не идет в больших кинотеатрах, и все же здесь его еще можно поймать. Этот фильм познакомил меня с обстановкой в США, напоминающей гражданскую войну, в большей степени, чем все очерки и репортажи, вместе взятые.

Целомудренная оргия.

Дешевое бесстыдство многих избитых любовных сцен, не выходящих за пределы жеманства, и как противоположность им — столь же дешевое бахвальство плюс женская нагота или крепкое словцо в рамках дозволенного и общепринятого.

На чем основывается революционная нравственность, на «что» или на «каким образом»? Как будто бы исключительно на «каким образом». Но то, что называют табу в литературе, всегда связано с «что», с темой, с материалом, с событием, с «отдельными местами». От таких табу в литературе следовало бы отказаться. Остаются табу, связанные с «каким образом», существуют ли они? Можно ли отделить «что» от «каким образом»? Не возникает ли «что» из «каким образом»? И вот о чем еще слишком часто забывают: в том обществе, в котором родилось табу, оно не было абсолютно ненарушимым, сама его сущность подразумевала, что оно может быть нарушено по определенным, очень серьезным поводам. В этом смысле я, пожалуй, за табу в искусстве, понимая их как требование глубокого содержания и порожденных соответствующей темой образов. Табу не терпит посредственности: будь великим или не будь совсем. В странах, где первоначально зародилось табу, противоположное ему понятие всюду означает: обычное.