Франц Фюман - Избранное
За нарушение табу надо платить высокую цену, но должна существовать возможность нарушать их.
Повседневно употреблять те слова, которые являются табу, значит ускорять инфляцию языка, и ничего более. Сексуальная сфера, по-видимому, единственная, в которой сохранились нестертые слова для чрезвычайных обстоятельств, для того, что нас будоражит, восхищает, ужасает, чарует, потрясает, шокирует, сводит с ума; их следовало бы сохранить только для этих значений и применять только в случае, когда их невозможно заменить другими. Бездумно обезличивающее употребление этих слов свидетельствует о таком же отношении к языку, как бездумное употребление таких слов, как «грандиозно», «колоссально», «невероятно», «исторический час» и тому подобное.
В табу, заслуживающем этого названия, сочетаются общественная и личная робость. Кроме общественных, существуют еще и личные табу, а они объединяют все, что защищено чувством стыда и пиетета, — иначе говоря, частную жизнь с ее ядром — интимными отношениями, и с ее атмосферой, порожденной семьей и кругом знакомств. К таким личным табу в определенные эпохи относилась и склонность к искусству. Люди молодые иногда стыдятся показывать свои стихи или даже просто признаваться, что они их пишут. Для них подобное признание затрагивает самую интимную сферу… Такие люди мне симпатичнее, чем те, кто выставляет на всеобщее обозрение свои фабрикуемые сериями стихи, хотя я не могу не признать, что большинство стыдливых поэтов пишут свои стихи неумело и очень скоро перестают их писать. Но, быть может, тот же стыд, который удерживает их в пределах привычного и банального, чаще всего низкопробного, лишает их мужества прежде, чем они находят свой собственный голос?
Многие люди смущаются, если на них смотрят, когда они работают.
Хорошее правило: стихотворение, пьесу, книгу, писать которые нет необходимости, оставлять ненаписанными. Следовало бы также прекращать писать, если в процессе писания не приходится подавлять чувство стыда. Но, быть может, я недопустимым образом обобщаю свой собственный опыт.
«Грязь — это материя в неподобающем месте» — в этом смысле я за чистоту. Все зависит от выбора места, выбора правильного или ошибочного. В литературе это означает определение ее функции. Гёте различал дело и словесный образ, слово (в самом широком понимании), и считал, что надо не возвеличивать дело словом, а возвеличивать слово делом. Сказанное относится, притом в самую первую очередь, к сексуальной и интимной сфере, и не из ханжества, а ради великого эротического искусства.
Утрата стыда — первый признак слабоумия (Фрейд, передаю смысл). Я не признаю книг, страдающих слабоумием.
Большое бесстыдство предполагает преодоление большого стыда, а не маскировку маленького, — это всего-навсего банально. Полное отсутствие стыда — феномен природы, в этом случае слово «бесстыдство» теряет всякий смысл.
Некто провозглашает: я свободен говорить все что угодно — и для доказательства этого выкликает в зал похабщину о собственной матери и побуждает тебя последовать его примеру. Подражать этому вовсе не значит быть свободным — и в том случае, если место матери занимает социальный авторитет. Но я оговариваю свое право произнести подобные слова в определенных, вынуждающих к этому обстоятельствах, изменить которые иным путем невозможно, и если я могу этими словами добиться некоего совершенно необходимого результата, недостижимого иным путем.
Когда я говорю, что цена за нарушение табу должна быть высокой, я имею в виду исключительно критику, но такую, которая проникает до корней явления. В социалистическом обществе она могла бы снова стать моральным установлением, но у нас еще нет даже зачатков ни критики, ни публичности.
В этой связи чрезвычайно интересно замечание Ференца, что, когда непосвященный слышит или говорит об отношении Венгрии к немецкой культуре, он обычно думает о Вене, а как раз это и неверно. Духовная Венгрия, прежде всего Будапешт, всегда занимала оборонительную позицию по отношению к Вене, но всегда ощущала сродство с Берлином, с критическим духом этого города, с его беспощадностью в художественных оценках, с его масштабом.
Как, собственно говоря, связаны друг с другом внутреннее изменение и табу? Существовало ли для меня, молодого фашиста, табу, или я даже не знал такого понятия? Был ли для меня Гитлер табу? Сейчас на это уже невозможно ответить, но все-таки я думаю: Гитлер — нет, а концлагеря — безусловно.
Существовали мысли, которые мы не допускали в сознание, например мысль о возможном поражении. Тут действительно возникало нечто сродни табу в тотемистическом обществе, и не страх перед эшафотом отпугивал от подобной темы… Остроты в то время тоже могли стоить головы, но все острили беспрерывно… Нет, здесь было нечто другое — своего рода соглашение не затрагивать подобных вопросов, а именно это и есть табу, уговор: давай-не-будем-этого-касаться, своего рода интимная сфера общественной жизни.
Утром 4 мая 1945-го я еще молча пил кофе в отчем доме, а потом молча встал, надел на себя ранец и заковылял к окончательной победе.
Табу подобного рода были в монастыре: я вспоминаю, как меня мучила проблема преступных пап, инквизиции, сожжения ведьм и как я не решался все это высказать и страшился, что сами мысли об этом — грех против святого духа, грех, которому нет прощения… Пока однажды — это было на втором году моего пребывания в монастырской школе — меня не вызвал из класса исповедник и не спросил озабоченно, почему я не доверяю ему и не дёлюсь с ним своими сомнениями. Ведь я был на каникулах в мирском обществе, разве же меня, благочестивого набожного мальчика, ученика монастырской школы, который пробуждает злобу у злых, не дразнили, не задавали вопросов о преступных папах, об инквизиции, о сожжении ведьм и разве не вонзаются в меня и теперь шипы, и тогда я, преисполненный стыда, кивнул и сказал: «Да, ваше преподобие, все было так», и патер Корнелиус Барич шел со мной по парку и говорил о преступных папах и о злодеяниях, при мысли о которых меня охватывал ужас, мы медленно шли под колючими булавами каштанов, и мой исповедник говорил: «Теперь ты видишь, малыш, как велико могущество нашей святой церкви, если даже такой человек, как Александр VI, когда он говорил ex cathedra[82], провозглашал нерушимое, истинное и вечное слово господа; так велика, малыш, так свята, так чудесна, так могуча и преисполнена благодати матерь наша, ecclesia nostra[83], а теперь иди, встань на колени и молись!» — и я бросился бегом в нашу часовню, и ангел, в золоте и рубинах, спустился вниз, и я увидел печальное лицо Александра VI в пламени, на нем была только печаль, удивление и печаль, — и я сложил руки и стал молиться за него.
Табу и внутреннее перерождение. Тот, кто нарушал табу в тотемистическом обществе, сам становился табу. Праформа внутреннего изменения, она продолжает жить в сказочных сюжетах, в перевоплощениях зверей в сказках.
Табу никогда не относилось к врагу, оно появлялось (и появляется) всегда в сфере нашей собственной жизни. Оно всегда было связано с кланом, и его появление, очевидно, определялось разделением труда. Пожалуй, можно сказать, что оно выражает противоречие между человеком как естественным созданием и человеком как созданием общественным.
Любое табу в литературе устанавливается самим пишущим, оно ведь становится табу лишь постольку, поскольку я признаю его, — только тогда оно превращается в литературную проблему.
Связано ли табу с отвращением? Разумеется, но всегда ли с отвращением? Я колеблюсь.
Возвращаюсь домой в аромате каштанов.
Открытие на Цепном мосту: вокруг триумфальных арок можно ходить.
«Забриски-пойнт». Роль пейзажа в этом фильме! Ну хорошо, не у каждого есть пустыня, покрытая гипсовой пылью и изрезанная каньонами, но и в бранденбургских и мекленбургских землях можно найти что-то другое вместо вечного озера, и вечного камыша, и вечно появляющейся полуобнаженной девицы.
Эта смелость до половины всегда напоминает мне забавный анекдот Рода Рода: «Пусть кто-нибудь ухитрится вроде меня протанцевать, как моя дочь Оттилия, три ночи подряд на балу в честь маневров».
В молодости я прочитал, кажется у Романо Гвардини, что биологические процессы, снятые при помощи лупы времени, производят впечатление чего-то бесстыдного, так как показывают те движения, которые создатель хотел скрыть, заставив их протекать медленно, например как раскрывается или закрывается цветок. Меня пленило это наблюдение; оно подтвердилось, когда в маленьком госпитале в Силезии я смотрел научно-популярный фильм. Я смотрел его, сидя рядом с медицинской сестрой, в которую был влюблен, — графиней С., и я решил, что заведу с ней разговор о Гвардини, но до этого не дошло, Красная Армия начала январское наступление, госпиталь спешно эвакуировался, и я ее больше никогда не видел… Мне должны были ампутировать левую ногу; я дал согласие на операцию, и уже назначили день, когда ее должны были делать, но, как я уже сказал, Красная Армия прорвала фронт на Висле, и мы бежали — еще одна история, связанная с кино.
