Гюнтер Грасс - Собачьи годы
Но лишь за поймой Эльбы, перед Потсдамом, где-то на необозримых просторах магдебургского озерного края и в сумерках подступающей тьмы, птичьи пугала вместе с псом теряются из виду. Матерн, будто приросший к дерматину сиденья, не отрываясь, изучает фото в рамочке на противоположной стене купе второго класса: на нем, в поперечном формате, раскинулся лощинистый ландшафт Эльбских гор. «В поход по Саксонской Швейцарии!» А что, хоть какое-то разнообразие, к тому же по скалам пугала и Плутон, наверно, не шастают. Прочные и удобные, желательно на двойной подошве, походные башмаки. Шерстяные, только не штопаные, носки. Рюкзак и карта. Большие месторождения гранита, слюды и кварца. Брунис, еще тогда, переписывался с одним геологом из Пирны и обменивался с ним слюдяными гнейсами и слюдяным гранитом. Кроме того, там эльбского песчаника завались. Вот куда тебе надо. Там спокойней. Там никто и ничто тебя сзади не достанет… Ты там никогда еще не был — ни с псом, ни без пса. Надо бы вообще только туда, где никогда раньше, ну вот хотя бы до Флурштана, оттуда вверх по Кнотенвегу, потом вдоль по Цигенрюкш-трассе до самого Поленцблик, плоская вершина скалы без перил, оттуда превосходный вид на всю Поленцскую долину — туда, где Амзельгрунд ведет к Амзельфаллю и Хокштайну. Потом завернуть в местный замок Амзельгрунд. «Я нездешний» — «Матерн? Никогда не слыхал. Почему Амзельгрунд называется Амзельгрундом, а Амзельфалль Амзельфаллем? Эти названия к вашему другу Амзелю, полагаю, вообще никакого отношения… Кроме того, у нас тут еще есть Амзельлох и Амзельштайн. Ваше прошлое нас совершенно не интересует. У нас тут свои заботы, социалистические. Участвуем в восстановлении прекрасного города Дрездена. Древний Цвингер[427] из нового эльбского песчаника. На народных каменоломнях изготавливаем украшения для фасадов всего лагеря мира. Тут у любого, и у вас тоже пропадет охота зубами-то скрипеть. Так что предъявите-ка лучше паспорт и контрольный листок. Так, в Западном Берлине не выходите, это фронтовой город, доезжайте прямо до Восточного вокзала, а уж оттуда милости просим в наши гостеприимные Эльбские горы. И оставайтесь спокойно сидеть, когда поезд будет стоять на вокзале у этих поджигателей войны и реваншистов. Потерпите немного — и вас радостно встретит вокзал Фридрихштрассе. Ради Бога, только не сойдите по ошибке на станции Берлин-Зоологический сад!»
Но как раз незадолго до станции Берлин-Зоологический сад Матерн вдруг вспоминает, что у него с собой еще солидный остаток гонорара. И ему вдруг непременно хочется — как бы между делом — обменять свои западно-германские марки по выгодному капиталистическому курсу один к четырем, а уж после, на обычной подземке, въехать в лагерь мира. Кроме того, ему на всякий случай срочно надо купить бритвенный прибор с лезвиями, две пары носков и рубашку на смену: кто знает, чего у них там, в лагере, на прилавках не окажется.
С такими вот скромными желаниями он и сходит с поезда. Вместе с ним и другие, у кого желания явно посерьезней. Обнимаются родные, не обращая внимания на Матерна, которого никто из родных не ждет. Так он с легкой горечью думает. Однако и его, оказывается, встречают. Да еще как — передними лапами в грудь! И длинным языком в лицо! И звонко подавая голос! И ликующе скуля! «Ты меня не узнаешь? Ты меня больше не любишь? Неужто мне пришлось бы до самой собачьей смерти торчать в этой жуткой вокзальной богадельне? Или я, пес, больше не имею права быть верным, как пес?»
«Ну хорошо, хорошо, Плутон! Умница! Видишь, хозяин снова с тобой. Дай-ка на тебя взглянуть». Это и он, и не он. Несомненно, это черный племенной кобель, отзывающийся на кличку Плутон, однако челюсти прощупываются без единого изъяна. И островки седины в надглазьях исчезли, да и глаза больше не гноятся. То есть самое большее, что можно дать — это лет восемь. Пес помолодел, пес как новый. Только жетон все тот же. Не успел потеряться, как успел сыскаться, а тут еще — как это сплошь и рядом бывает на вокзалах — объявляется и честный благодетель.
— Извините, это ваша собака?
Итальянскую шляпу с элегантной шевелюры — долой, узенькое щегольское кашне хрипит простуженно, тем не менее вовсю попыхивает огоньком сигареты.
— Прибился песик, понимаешь, и сразу давай тянуть меня к вокзалу, а там прямо через кассовый зал, по лестнице вверх и вот сюда, на перроны, к дальним поездам…
Чего этот благодетель домогается — вознаграждения или знакомства? Все еще со шляпой в руке, не щадит, бедняга, голосовых связок:
— Боюсь показаться назойливым, но я просто счастлив повстречаться с вами. Да называйте как хотите. Здесь, в Берлине, меня обычно называют Золоторотиком. С намеком на мою хроническую хрипоту и те чистопробные штуковины, которые я вынужден носить во рту вместо зубов.
И тут Матерн, кое-что смекнув, начинает снимать кассу: все виды валют сыпятся наперебой. Его сердце, только что воспаленно беспокойное, радостно принимает листовое золото, почки и селезенка тяжелеют от дукатов.
— Это надо же, какой сюрприз! И на вокзале! Не знаю, чему больше удивляться: объявившемуся Плутону — а ведь пес еще в Кельне от меня отбился — или этой нашей, прямо надо сказать, знаменательной встрече.
— Совершенно с вами согласен…
— А по-моему, у нас с вами есть общие знакомые.
— Это кто же?
— Да Завацкие. То-то они удивятся, когда…
— Позвольте, но тогда, если не ошибаюсь, я имею честь видеть господина Матерна?
— Он самый, собственной персоной. Такое дело, я считаю, неплохо бы и вспрыснуть.
— Я целиком и полностью за.
— Куда предложите пойти?
— Это уж на ваше усмотрение.
— Да я здесь… так сказать, нездешний.
— Что ж, тогда, если не возражаете, мы начнем наш маленький обход у мадам Барфус…
— Заранее со всем согласен. Только сперва я хотел бы — поездка у меня вышла внезапная — купить себе рубашку на смену и бритвенный прибор. К ноге, Плутон! Нет, вы поглядите только, как пес радуется…
СТО ВТОРАЯ ОГНЕУПОРНАЯ МАТЕРНИАДА
— По здешним заведениям я с закрытыми глазами хоть самого Господа Бога проведу с одним вот этим единственным реквизитом!
И действительно, он мчится вперед мелкой побежкой, поигрывая, словно фокусник, изысканной тростью черного дерева с рукоятью из слоновой кости. На всех вокзалах, и на этом тоже, его узнают и приветствуют:
— Привет, Золоторотик! Опять в наши края? Как там наша радость?
И все время, причем очень быстро, курит сигареты «Нэви Кэт». Покуда Матерн в недрах вокзала — там киоски работают допоздна — покупает себе жизненно необходимый бритвенный прибор и полагающиеся к нему лезвия, этот человечек курит беспрерывно, а когда у него кончаются спички, великодушно позволяет дежурному полицейскому поднести себе огня:
— Вечер добрый, вахмистр!
И тот, вытянувшись, отдает фланирующему куряке честь.
И все вокруг ему подмигивают, указывая или кивая, так, во всяком случае, Матерну кажется, на него, Матерна, и на помолодевшего пса. Мол, так держать! Ай да молодец! Браво, Золоторотик! Экую птицу словил!
Кстати, о птичках. Когда Матерн возвращается с двумя парами шерстяных носков и рубашкой на смену, он застает своего нового знакомца в окружении пяти или шести чижиков. И чем они занимаются, эти мальчики-красавчики? Дурачатся напропалую на пятачке между кассами подземки и книжной лавкой Хайне, приплясывая вокруг него и его слегка отбивающей такт тросточки, трещат и попискивают, словно высоковольтные провода, вообще устраивают птичий переполох, вдобавок вывернув наизнанку свои пиджачишки, и вот так, подкладкой наружу, очень сильно смахивают на родственников той птичье-пугальной семейки, что совсем недавно проводила эстафетные бега взапуски вдоль поспешающего на всех парах скорого межзонального, — словно теперь, по прибытии оного на вокзал Берлин-Зоологический сад, они вот только что примчались передать, вручить вверенную им весть, пароль, послание, а заодно и громко провозгласить: «Он приехал! Приехал! Сейчас будет здесь, только вот купит себе бритвенный прибор да носки и рубашку на смену!» Но все чижики разлетаются, как дым, едва Матерн с помолодевшим псом и аккуратными свертками подходит к Золоторотику:
— Ну что, идем?
Идти-то всего ничего. Сегодня этого кабачка уже нет, но вообще-то вот он, едва наша троица выходит на Харденбергштрассе, прямо напротив кинотеатра «Новости дня», который сегодня, правда, тоже уже в другом месте. Нет, им не в универмаг «Билка», а вот сейчас на зеленый, через Йоахимтальскую, потом десяток-другой шагов по улице Канта, и сразу за магазином спорттоваров их радушно приветствует светящаяся неоновая вывеска: «АННА ХЕЛЕНА БАРФУС» — та самая, что сегодня давно уже моет бокалы за совсем иной, небесной стойкой, но сейчас, когда наша троица на подходе, царственно восседает еще за вполне земной кассой. Когда-то это был дешевый кучерский кабак. Теперь дорожные полицейские захаживают сюда после дежурства. Но и профессора-искусствоведы со Штайнплац[428], и любовные парочки за полчаса до киносеанса. Время от времени появляются и сомнительные личности, которым приходится часто менять профессию. Эти подолгу стоят у стойки, только время от времени, от стакана до стакана, меняют ногу. В придачу надо бы упомянуть юркую пожилую тетю вечно в одной и той же шляпке, которая неизменно получает здесь даровое дежурное блюдо, за что Анна Хелена заставляет ее отчитываться обо всех ее театральных впечатлениях в Фольксбюне[429] — от последней премьеры Артюра Адамова[430] до очередных оваций, сорванных Эльзой Вагнер[431]; ибо сама Барфус походов в театр позволить себе никак не может — касса у нее звенит, не умолкая. И здесь тоже все Золоторотика знают. Его заказ, — «горячий цитрон, пожалуйста» — никому, кроме Матерна, не кажется странным.
