Ион Агырбичану - «Архангелы»
— А тебе чего?
Крестьянка показывала на бумажные чулки или еще какую-нибудь мелочь, но торговец уже не обращал на нее внимания и продолжал расхваливать товар, который перебирали поселянки из Вэлень.
На одной из двух улиц, где пищали цыплята и крякали утки, возник переполох. Люди бросились бежать к перекрестку, где уже собралась толпа.
Двое околоточных, торопясь навести порядок, никак не могли разнять двух сцепившихся женщин. Одна из них была крестьянка из Вэлень, другая-жена местного трактирщика. Среди базарного шума едва можно было понять, что кричали эти две рассвирепевшие женщины.
Трактирщице не хватило цыплят. Она уже купила их спозаранку, но всех пришлось прирезать: от посетителей не было отбою. Вот она и прибежала, чтобы прикупить еще. За пару давала она по злотому и тридцать крейцеров, брала тридцать пар, и торговалась с крестьянками из-за пяти крейцеров с пары. В это время из толпы, окружившей торгующихся, вышла сухопарая смуглая женщина, и, отстранив трактирщицу, заявила:
— Беру всех, два злотых пара! — и тут же вручила крестьянкам задаток.
Трактирщица ехидно спросила:
— Зачем тебе столько цыплят! Что ты с ними будешь делать?
— Это моя забота! — отвечала смуглянка. — Я сейчас за ними пришлю, — добавила она, обращаясь к крестьянкам, и повернулась, собираясь уходить. Горожанка сделалась лиловой, словно слива.
— Сразу видно, дура деревенская: соришь деньгами ради бахвальства.
— Имеем, чем сорить.
— В городе-то имеешь, а дома небось мамалыгу ешь, да лук, от которого весь дом провонял, — зашипела в ярости трактирщица. — Не трогай моих цыплят!
— Теперь я их купила! Чего скупилась на пять крейцеров? — И женщина принялась спокойно отсчитывать деньги.
Трактирщица, видя, как у нее из-под носа уплывают тридцать пар цыплят, которые, не торгуйся она, могли бы достаться ей задешево, бросилась на смуглянку из Вэлень и вцепилась ей в волосы. Деньги полетели в разные стороны.
Мгновенно собралась толпа зевак. Могутная трактирщица была сильнее, но крестьянка все же ухитрилась изрядно ее поцарапать.
Оба околоточных, оценив обстановку, встали на сторону трактирщицы, которая нередко подносила им по стаканчику.
— Отдай ей половину цыплят, — посоветовал один.
— И не подумаю, разрази меня бог. Это ж цыганка, а не барыня, — ответила крестьянка, одергивая платье.
Пышнотелая трактирщица опять закричала:
— Жизни из-за вас, сиволапых, не стало! Швыряетесь деньгами, цены набиваете! Жить в городе невозможно!
Второй околоточный подошел к крестьянкам, торговавшим цыплятами.
— Отдайте ей половину, — попросил он.
— Господи боже мой, да ведь и у других есть цыплята, не только у нас. А эти уже проданы, — отвечала одна из них.
Остальные молчали, но по лицам их можно было понять, что они ни за что не отдадут пару цыплят за полтора злотых, если можно получить два.
В конце концов трактирщица, не переставая ругаться, удалилась в сопровождении полицейских. От ярости она раскраснелась и была похожа теперь на свеклу.
Базарная площадь продолжала бурлить, несмотря на то что близился час обеда. Все корчмы и трактиры тоже были полны народу. Туда стали заглядывать и женщины, разыскивая рассевшихся за столиками мужей, а разыскав, садились с ними рядом. Тут же к ним подбегали половые, неся пиво, увенчанное белыми шапками пены.
Во всех корчмах играли музыканты.
У «Черного медведя» собрались самые богатые рудокопы из Вэлень, совладельцы кто прииска «Архангелы», кто «Елового», кто «Ложбинки». Трактир был самый большой в городе, с номерами и знаменитыми музыкантами.
Из совладельцев прииска «Архангелы» были там Василе Корнян, Ионуц Унгурян, Георге Прункул — ровесники, лет сорока шести-сорока семи, но если судить по внешнему облику, можно было подумать, что разделяют их годы и годы. Василе Корнян на голову выше своих сотоварищей, брюнет с густыми черными усами, бледным лицом и живыми лукавыми глазами, то и дело поглядывал по сторонам, и его красивые чувственные губы трогала веселая усмешка. В черных как смоль волосах не змеилось ни одной белой ниточки. Ионуц Унгурян, словно бочонок, носил перед собой огромный живот. Щеки у него были пухлые, слегка отвисшие. Усы он коротко стриг. Голова была полуседая. Маленькие желтые глазки, казалось, плавали в чем-то масляном, теплом и приятном.
Самым низкорослым из них был Георге Прункул, с впалыми, морщинистыми щеками и белым, изборожденным морщинами лбом. Глаза у него были навыкате, как у зайца, отчего казалось, будто он постоянно чего-то ждет.
Совладельцы прииска «Архангелы» сидели вокруг стола и тихо разговаривали между собой, склонившись друг к другу головами. Потом разговор стал громче. Корнян и Унгурян, смеясь, откидывали головы назад, Прункул же только ухмылялся, и от его ухмылки множились на лице морщины.
— Вы отобедаете у нас, господа? Не так ли? — расплываясь в улыбке, осведомился трактирщик.
— Ай-яй-яй! — укоризненно покачал головой Унгурян. — И ты еще спрашиваешь?
— Жареный барашек, токана с цыпленком, тушеный заяц. Чего изволите?
Самый толстый из совладельцев поспешил ответить:
— Барашка мне, цыпленка Прункулу, а зайчатину домнулу Корняну. Порции большие всем троим. А то мы голодны, братец, будто волки среди зимы. Тащи быстрей!
Трактирщик бросился к кухне.
— Погоди! — окликнул его Корнян. — А вино, то самое, есть?
— Есть. Как не быть!
— То, что я пил две недели назад?
— Есть, есть! — подтвердил трактирщик уже на бегу.
Гремел оркестр, и говорить приходилось громко.
От выпивки люди, сидевшие за столом, становились говорливее, оживленнее.
— Сегодня Лэицэ мог бы и помолчать, — пробормотал Георге Прункул. — В пасхальную-то субботу…
— Оставь его, братец. Пусть себе играет, — отозвался Унгурян. — Ну, какая может быть гулянка без грохота сапог и пыли из-под ног?
— Мы же сегодня сюда не гулять пришли. Завтра пасха, — тихим голосом возразил Прункул.
— Сегодня тебе не хочется, значит, ты и не пьешь! Ты же исповедовался! Мне жена говорила, что ты был на исповеди! — воскликнул толстый Унгурян.
— Правда? — переспросил Василе Корнян.
— Это такое дело, про которое не спрашивают, — отрезал Прункул.
Принесли заказанные блюда, и все трое с волчьей жадностью набросились на еду. Унгурян алчно глотал куски и с еще большей алчностью смотрел на еду.
Цыган Лэицэ на цыпочках, улыбаясь, подошел к трем хозяевам прииска «Архангелы». Остановившись за спиной у Корняна, он тихонько коснулся смычком струн.
Трое золотопромышленников разом подняли головы.
— Не сегодня, Лэицэ! Сегодня мы не пируем, — покачал головой Корнян, доставая пухлый черный бумажник. — А это тебе на праздник! — протянул он музыканту сотенную.
— Значит, сразу урожай! — усмехнулся Лэицэ и сунул деньги в карман, вовсе не удивившись оказанной ему чести.
— Пусть его играет, он же музыкант, — проворчал Унгурян. — Небо не треснет из-за его песни.
— Сегодня мы не гуляем, Лэицэ. Сегодня гулять — грех на душу брать, — назидательно повторил Корнян. Цыган пожелал всем счастливых праздников, поклонился и хотел было уйти.
— Погоди, несчастный, — остановил его Унгурян с набитым ртом. — Я тоже хочу тебя поздравить, — и вынул полусотенную.
Не выразив особых чувств, Лэицэ взял и эту бумажку, сунув в карман вслед за первой.
— На второй день пасхи будешь у нас. Не так ли? — спросил Корнян.
— Непременно! Желаю здравствовать! — подтвердил Лэицэ, отходя от стола.
Все это время Прункул искал, искал и никак не мог найти мелких денег. Цыган удалился, и Прункул только усмехнулся ему в спину.
Золотопромышленники пропустили по стаканчику, потом, под непрекращающийся в трактире шум, по второму и по третьему. Наконец явились слуги и доложили, что лошади заложены. Все трое уже опять толковали о своих «Архангелах».
— С годик они еще продержатся, — утверждал Корнян.
— Годик? Все десять! Сам знаешь, золота там невпроворот! — с напором утверждал Унгурян, с трудом ворочая заплетающимся языком.
— Да. Позавчера я сам видел! Жила там богатейшая. Посмотрим, что будет дальше, — хрипел Георге Прункул.
— Да здравствуют «Архангелы», братцы! — встал Василе Корнян и поднял стакан.
— А господина письмоводителя я так сегодня и не видел, — пробурчал Унгурян, тоже поднимаясь. — Он что, не приехал?
— Он обычно после обеда приезжает. Пора бы знать, — отозвался Георге Прункул.
Все трое вышли на улицу. Не одни они собрались домой, — шел уже третий час пополудни. В трактире висел тяжелый дым, на полу валялись раздавленные вонючие окурки. Но и за столами сидело еще немало народу. Кое-кто пел, подперев голову рукой. Музыканты не спускали глаз с четырех парней-рудокопов с «Архангелов». Они пили много и жадно, и по всему было видно, что уходить не собираются.
