Марианна Грубер - Промежуточная станция
— Похоже на тревогу, — сказал полковник.
— Да, — сказала Мария. — Может, у кого-то из больных остановилось сердце. Или доставили потрадавшего от несчастного случая.
— Вы часто видели этого газетчика?
— Несколько раз проходила мимо.
— И что?
— Мы никогда не заговаривали друг с другом.
Геллерт вздохнул.
— Вам о нем больше ничего не известно?
Мария молча покачала головой. Сигнал тревоги послышался еще раз, и по репродуктору прозвучало обращение ко всем дежурным анестезиологам. Геллерт поднялся и подошел к окну. Между цветочными грядками стояла машина скорой помощи.
— Вероятно, несчастный случай, — сказал он. Потом он спросил Марию, рассказывала ли она об этом пареньке кому-нибудь еще.
— Нет.
— А намерены рассказать?
— Разве есть причина этого не делать? — спросила Мария.
— Для вас или для меня? — Полковник повернулся к ней лицом. — Вы хотели знать, можно ли помешать людям совершать преступления. Думаю, что нельзя. И все же надо пытаться быть поблизости, разговаривать, все равно о чем. Вам нечего опасаться, если вы намерены составить донесение о случившемся. В самом деле нечего. Я это говорю, поскольку вы — хотя я не до конца в этом уверен — говорили о моем сыне.
В здании снова наступила тишина, почти нереальная тишина.
— Я догадалась, — сказала Мария.
— Я говорил с вами совершенно откровенно, — сказал Геллерт, — но это не важно. Я имею в виду, что могу себе позволить быть откровенным. — Он показал на кобуру своего пистолета. — У меня есть вот эта штука, и я знаю, что мне не составит труда пустить себе пулю в лоб. Меня больше ничто не удержит… все уже позади.
— Понимаю, — сказала Мария.
— Вот только… Представьте себе следующее: незнакомый мне человек имеет такой же шрам, а я позволю арестовать собственного сына! У него не будет ни малейшего шанса спастись, потому что он мой сын. Никто не посмеет отпустить его, из страха, что в Учреждении подумают, будто это сделано, чтобы не портить отношения со мной. Учреждение, со своей стороны, в любом случае будет настаивать на своем приговоре, поскольку я, его отец, высокопоставленный полицейский чиновник, не смог обеспечить безупречного поведения собственного ребенка. Его бы осудили, потому что я его отец, и тогда он оказался бы прав, понимаете? Он растоптал все, что было для меня дорого. Он не должен оказаться прав. Я не дам ему шанса появиться передо мной и высокомерно спросить: «Ну что, отец? Ты доволен?»
— Господи, как я устала, — сказала Мария. Напряжение в ней исчезло. Речь шла не о Роланде и не о его друзьях. Этот человек искал своего сына, которого хотел спасти, так же как она всегда в мыслях спасала Роланда. Вот и все. И вот теперь они оказались союзниками не на жизнь, а на смерть, что бы это ни значило.
— Вы хотите вернуться в свою палату? — спросил Геллерт.
— Еще один вопрос, — сказала Мария. — Прораб в Садовом переулке знал имя моего мужа. Откуда оно ему известно?
Геллерт наморщил лоб.
— Вы этого в самом деле не знаете? Его имя занесено в список. В тот самый список. Вот уже полтора месяца. Именно тогда нам стало известно, что подпольщики смогли завербовать специалиста, прибывшего с Севера. Нам оттуда обычно присылают имена всех беглецов. Это неофициальная информация, но в Учреждениях ей придают огромное значение. Среди прибывших оттуда в последние месяцы инженером был только ваш муж.
— И нас стали искать?
— За вами устроили настоящую охоту. Теперь же, по-видимому, надеются выйти на вашего мужа через вас.
— Кто? Госбезопасность? Люди из Учреждения?
— И те, и другие. — сказал Геллерт. — Подтверждение тому, что вас поселили на Главной улице, в доме номер шестьдесят семь. Там размещают своих людей и Учреждение, и Служба госбезопасности. Там за ними легче следить. А для отвода глаз в нескольких других квартирах поселяют обычных жильцов.
— Таких, как Милли?
— Может быть. Известно только, что комендант работает на Госбезопасность.
— Вот, стало быть, как. Совсем просто. Только об этом нельзя знать. Остается загадкой письмо, написанное рукой Роланда, в котором мне сообщили, куда мне обратиться, чтобы получить место в Учреждении.
Вместо ответа Геллерт пристально взглянул на нее, надеясь, что она не поймет, в чем тут дело, но Мария через несколько мгновений поняла и, не повышая тона, сказала:
— Вот оно что. И что бы вы предприняли, будь вы на моем месте?
— Вы меня серьезно об этом спрашиваете? Мой ответ — живите незаметно. И это не только в моих интересах.
Марию охватило беспокойство. Нога вновь разболелась, а из сада до нее донесся плач Пьера. Он звал мать, и Джону никак не удавалось его успокоить.
— Жить незаметно, — повторила она, — сколько уж лет я только так и живу. Я много лет только и делаю, что по утрам, глядя в окно, думаю: сегодня солнечная погода. Или: сегодня идет дождь. Или: сегодня ветрено. Разве мне не удавалось жить незаметно?
— Вы все, о чем мы говорили, включите в ваше донесение?
— Нет, — сказала она. — Это принесло бы пользу только Учреждению. Я хочу… — Она говорила очень быстро, словно ей не хватало времени. — Охота не перестает быть охотой, если начинают гоняться за охотником. Мне нужен Роланд. Однажды на площади мы стояли у клумбы с маргаритками. Он сказал тогда: «Детей никогда нельзя бить, в противном случае ты вколачиваешь в них весь мир, наш ужасный, отвратительный мир». Все, что мне нужно, — это он.
Геллерт не нашелся, что ей ответить. Связь с человеком так легко обрывается, когда он впадает в отчаяние, обрывается и разговор, и если тебе больше нечего сказать, то и сделать ты ничего не можешь.
— Очень сожалею, — произнес он наконец. — Я действительно очень сожалею.
В последующие дни Мария много спала. Держалась очень хорошая погода, может быть чересчур жаркая для этого времени года, и сестры днем опускали шторы, чтобы в палате было прохладнее. С Марией они обращались предупредительно, особенно после того, как приходил полковник, но при этом сохраняли дистанцию. До разговоров с ними дело больше не доходило. Соседку по палате перевели в другое помещение. Тереза с детьми регулярно навещала Марию, один раз приходил после работы Джон, а как-то утром совершенно неожиданно вновь появился Геллерт. Его сопровождал молодой офицер, вероятно адъютант. Геллерт попросил Марию подписать очень обтекаемо составленный протокол их беседы, и она сделала это, сначала прочитав его от начала до конца. Текст до мельчайших деталей совпадал с тем, который предлагали подписать Джону. Геллерт составил его, наверное, сам.
Прежде чем уйти, он спросил, как она себя чувствует, и, произнеся несколько общих фраз, пожал ей на прощанье руку, передав ей таким способом послание. Записка была очень короткой: «На случай экстренной необходимости». Затем следовали два телефонных номера, служебный и домашний. Внизу помечено: «После прочтения немедленно уничтожить».
Мария старательно зазубрила номера телефонов и, проснувшись на следующее утро, порвала записку и спустила обрывки в уборную. Рана на ноге слегка воспалилась, но в этом не было ничего опасного, и Марии разрешили гулять в саду. Она бродила между павильонами, забрела однажды в часовню, в которой как раз шла служба, и несколько минут постояла у входа, прислушиваясь к пению монахинь, пока одна из них не обернулась. Тогда Мария ушла.
В следующую среду после полудня появился Джон, чтобы отвезти ее домой. Он взял такси, и когда Мария стала возражать и говорить, что это слишком дорого, он лишь махнул рукой и всю дорогу промолчал, отвернувшись в сторону.
— Что-то случилось? — озабоченно спросила Мария.
Джон покачал головой.
— Господи, да ничего не случилось. Просто чудовищно устал. Весна наступила так быстро. Я не привык к такой жаре. — При этом он отвел от нее взгляд.
Чуть позже Мария почуяла, что от него пахнет вином. Когда он выпивал, то всегда приходил в молчаливое и подавленное состояние. На Главной она заметила мальчишку-газетчика. Она попросила таксиста остановиться, подозвала газетчика, но это был совсем другой человек, не тот, кого она знала. Мария спросила, давно ли он продает здесь газеты.
Парнишка посмотрел на нее непонимающим взглядом.
— Сколько себя помню, — сказал он. — Давно, конечно, давно.
Они поехали дальше. На улицах было много автомобилей. Фасад дома, в котором находилась «Закусочная Чарли», наспех отремонтировали, в окна вставили новые деревянные рамы и витринные стекла, однако на стене были еще отчетливо заметны следы взрыва. В кафе было полно народу, даже больше, чем до взрыва. Это показалось Марии противоестественным, и она быстро отвернулась, чтобы не дай Бог вновь не вспомнить, как она бежала по улице и кричала: «Убийцы!»
