Анастасия Ермакова - Точка радости
Вскоре, после нескольких удачных шуток вошедшего в эротический раж Ефимки, все за нашим столом дружно смеялись, и вошедшая, как всегда под конец обеда, Ироида настороженно замерла в дверях, пытаясь нащупать каверзную причину подозрительного веселья.
Опускаю голову на подлокотник кресла, закрываю глаза. Теплая усталость течет по телу. Смеркается. Снег за окном кажется белее, все предметы в моем кабинете будто подернуты зыбкой дремой. Я люблю сумерки. Эту тревожность между тьмой и светом. Эту беззащитность перед грядущей темнотой и спасительную уверенность в идущем за ней свете.
Наплывают, сменяют друг друга лица — мужа, Володи, лицо моего будущего ребенка. Оно неотчетливо — вздернутый носик и распахнутые изумленные глаза, но я вижу его и уже люблю. Мне хочется целовать его.
Не держать то, что вырывается из рук. Отпустить. Без сожаления смотреть, как улетает твоя ручная синица и парит в небе недосягаемый журавль. Просто стоять и смотреть, завороженно и доверчиво, как смотрят дети на летящего змея. Любить бескорыстно, как любят дождь. Или цветы. Научиться любоваться ими и не рвать жадно, огромными охапками, чтобы потом смотреть, как, пленные, они увядают в темнице вазы. Со счастьем, быть может, надо обращаться так же: глубоко, как воздух вдыхать его, не надеясь запереть в волшебную колбу постоянства, не присваивая, и отпускать легко, беззлобно, беспечально. И тогда — кто знает? — вдруг ему захочется вернуться?..
Саша приходил ко мне в длинном черном пальто и дарил розу. Крупную. Бордовую. На высокой ножке. Когда я ставила ее в вазу, колола руки о вздорные шипы.
— А знаешь, — попросил как-то, — сфотографируй меня так.
— Как?
— В пальто и с розой.
— Зачем? — удивилась я.
— Ну это же красиво…
Саша любовался всем, что делал: ел, гулял, сидел за компьютером, целовал меня. Наверное, если бы мог, любовался бы и собой спящим. Впрочем, эстетство это отчасти объяснялось творческим складом его натуры: он должен был влюбиться в себя, чтобы потом полюбить своего героя и вызвать симпатию у читателя. Но ее почему-то не возникало. Вот один из героев его длинной повести аккуратно обходит лужи, вот идет за хлебом, а вот, утомившись, лежит на диване и размышляет о бренности существования… Написано нудно и подробно, без капли юмора.
— Повесть надо сокращать, как минимум, вдвое, — сказала я.
— Ты же ничего в этом не понимаешь! — обиделся он.
Писал одновременно два романа, и ни один из них не мог закончить. Мечтал о мировом признании, не опубликовав еще ни одного рассказа.
Трепетно заботился о себе. После малейшего чиха начинал скрупулезно принимать микстуры, кутался в теплый шарф, отказывался пробовать блюдо, если оно, по его мнению, недостаточно аппетитно выглядело.
На медовый месяц в Ялте, когда мы гуляли по набережной прохладным вечером, снял с моих плеч свою куртку и надел на себя.
— Но мне же холодно! — пожаловалась я.
— Мне тоже, — невозмутимо ответил он. — Надо было одеваться теплее. Чем ты думала?
Тогда мне не казались наши размолвки важными, они быстро выветривались на теплом южном ветру.
Я уплывала далеко в море и оглядывалась на осторожного Сашу: он подолгу стоял и мочил ноги, потом проплывал туда и обратно вдоль берега и, выйдя, тщательно вытирался махровым полотенцем. Потом уезжал на долгие велосипедные прогулки, а я часами плавилась в пляжном одиночестве…
Уже тогда, в то свадебное ялтинское путешествие, начали пробиваться в наших отношениях первые ростки отчуждения и еще тщательно скрываемого друг от друга и от самих себя раздражения, уже тогда, быть может, закралась неосознанная робкая мысль о будущем расставании.
Накануне возвращения в Москву я впервые заговорила о ребенке. Саша оторопел: какой еще ребенок? Зачем?..
Отвечать на этот вопрос теперь придется мне одной.
Напротив меня, зажав коленями большие, грубые, будто приставленные от тела мужчины, руки, сидит Ефросинья Евсеевна, прозванная в пансионате Евсюхой. Одетая, как залежалая капуста, в несколько слоев несвежей, измятой одежды, с трясущейся головой и выпуклыми рыбьими глазами, она источает тошнотворный запах.
Это наша ходячая книга жалоб и предложений. Старуха жалуется буквально на все: на плохое питание и неудобную кровать, на скверное самочувствие, на неподходящую погоду. Кроме того, постоянно носится с какими-то сумасбродными идеями. Два года назад ей пришла в голову мысль, что наш пансионат надо немедленно переименовать. Правда, с названием вышла заминка… Летом ей не давал покоя бизнес-проект: начать выращивать в теплицах розы на продажу, а на вырученные деньги построить церковь при «Кленах», хотя часовенка, оставшаяся от бывшей когда-то на этом месте деревеньки, уже имеется — в ней раз в неделю беседует со всеми желающими хмурый отец Климент. Евсюха от него в восторге: он внимательно слушает, дает мудрые советы, строго, но справедливо наказывает.
— За что же наказывает? — полюбопытствовала я.
— Как за что? — возмутилась старуха, — за грехи, конечно.
— И как же он наказывает?
— По-разному. Например, налагает на несколько дней обет молчания. Или запрещает есть что-нибудь вкусное, то, что особенно любишь. Или обязывает прочитать сто раз «Отче наш».
— Но разве можно наказывать молитвой?
Евсюха свысока взглянула на меня:
— Не стоит, Настасья Александровна, размышлять о вещах, в которых ничего не понимаешь. Кстати, о вашей психологии отец Климент отзывался, как о ереси.
— Да ну!
— И сказал, чтобы мы больше к вам не ходили, что помочь нам может только Господь Бог.
— Это верно.
Я решила поговорить с батюшкой.
В одно из воскресений направилась в часовню. Высокий и худой, отец Климент стоял ко мне спиной и что-то горячо шептал. Особенно остро с мороза пахло воском и ладаном, и еще чем-то неоспоримо торжественным.
— Батюшка, — окликнула я его. — Вы можете уделить мне несколько минут?
Он вздрогнул, обернулся.
— Что вам? — удивление пополам с раздражением.
— Поговорить.
— О чем?
— Вы знаете, я работаю здесь психологом. Мне известно, как вы относитесь ко мне, точнее, к моей работе. Но поверьте, отец Климент, я искренне пытаюсь помочь старикам. Может, у меня не всегда получается…
— Это под силу только Господу нашему, — сурово сказал он.
— Да, конечно. В глобальном смысле. Но все же кое-что можем сделать и мы, не правда ли?
— Вот что я вам скажу. Занимайтесь лучше спасением своей собственной души. А об их душах, — батюшка махнул рукой в сторону пансионата, — позаботятся и без вас. Этим займется церковь и ее служители.
— Средневековье какое-то…
— Вы, я вижу неверующая, — заключил отец Климент.
— Скорее сомневающаяся. Мне, честно признаться, не все понятно в христианстве, не все для меня приемлемо.
— Вера должна быть беспрекословной!
— Но главное ведь не в этом.
— А в чем же? — насторожился он.
— Мне кажется, как это ни наивно звучит, в том, насколько сильна в человеке потребность делать добро. Постоянная готовность к этому деланию. Как бы вам объяснить?
— Не мудрствуй лукаво! — батюшка предостерегающе поднял вверх указательный палец. — Иди с Богом. Я помолюсь за тебя.
— Спасибо, отец Климент. Только у меня к вам большая просьба: не отговаривайте стариков приходить ко мне. Многим это необходимо.
Батюшка некоторое время молча смотрел на меня, потом повторил:
— Иди с Богом.
Я пошла и, пока за моей спиной не закрылась дверь часовни, чувствовала его тяжелый взгляд. Подумалось — живи мы в средние века, он, наверное, отправил бы меня на костер…
Теперь Евсюха планирует выстроить больницу с полным штатом медперсонала. Пытаюсь объяснить ей, что все это вряд ли возможно. Для сорока шести жителей пансионата делать этого никто не будет. Хотя, надо признаться, некоторые ее идеи не так уж и бессмысленны.
— А вы поговорите насчет больницы с заведующей, — советую ей.
— Да говорила уж!
— И каков результат?
— Обругала и выгнала. Сказала: «Совсем спятила, карга старая!»
— Ну, это она переборщила. Но вы не переживайте, Ефросинья Евсеевна. Скоро у нас здесь и так будет медперсонал в полном комплекте. Мой вам совет: попробуйте вашу неуемную энергию обратить на что-нибудь менее материально затратное.
Евсюха насторожилась:
— На что, например?
— Например, на свой внешний вид. Только, пожалуйста, не обижайтесь. Наденьте чистую, выглаженную одежду, и желательно — в один слой, у нас хорошо топят. Договорились?
Старуха обиженно смотрит то на меня, то на свой многослойный наряд.
— Еще чего — учить меня вздумала!
— Я же просила не обижаться. Простите. Скажите, что вас еще беспокоит, кроме постройки больницы?
