Анастасия Ермакова - Точка радости

Старуха обиженно смотрит то на меня, то на свой многослойный наряд.

— Еще чего — учить меня вздумала!

— Я же просила не обижаться. Простите. Скажите, что вас еще беспокоит, кроме постройки больницы?

— Ты мне зубы-то не заговаривай! Ишь ты! Поживи с мое, тогда и учи!

Некоторое время мы молчим: я делаю вид, что привожу в порядок бумаги на столе, хаотично перекладывая их с одного места на другое, Евсюха сопит, теребит руками верхнюю, до пят, темно-синюю юбку.

— Бессонница проклятая замучила, — наконец говорит она. — Ворочаешься, ворочаешься до света, и все мысли, мысли вертятся… А потом глядишь — и спать некогда.

— Какие мысли?

— Да все про дочь. Несколько месяцев уже, гадина, не приезжает. Не нужна ей мать стала! Во как!

Всему пансионату известно, что дочь Евсюхи — запойная, а содержание старухи оплачивает внук, но приезжает он тоже нечасто.

Советую ей попить успокоительное:

— В нашей аптеке, думаю, это лекарство есть.

В холле на первом этаже стоит маленький аптечный киоск, в котором обычно и отовариваются жители «Кленов». Рядом — продуктовый, с напитками, шоколадками и всякой бытовой мелочью: мылом, зубными щетками, туалетной бумагой.

— Да разве такое мне нужно успокоение, Настасья Александровна? — качает головой Евсюха. — Кабы все было так просто…

Из динамиков льются легкие, сами собой очарованные ноктюрны Шопена. Они будто прозрачные и прохладные на ощупь, под них так хорошо ни о чем не думать.

Успею, наверное, прослушать диск целиком — пробка. Первая передача, тронулась, затормозила. Тронулась, затормозила. И так бессчетное, изматывающее количество раз. Зато можно сколько угодно думать. Или не думать вообще. Неторопливая дорожная медитация. Почти как тот медлительный полет осенних листьев, которым любовался Философ Иваныч.

Передо мной красные огни «Нивы», слева и справа — медленно движущиеся змейки из звеньев-машин. Мороз отпустил, под колесами — раздавленные лужи. Щетки исправно стирают с лобового стекла вечернюю снежную пыльцу.

Мама без конца звонит — просит переезжать. Остается все меньше и меньше времени до чуда. Чувствую, как с каждой неделей тяжелеет ожидание, наливается, как поспевающее яблоко, радость от ощущения себя драгоценным сосудом, вмещающим еще одну жизнь, выцветает, как ситцевое платье на солнце, злость на мужа. Не надо обременять мужчину отцовством. Не надо лишать женщину материнства. Мне не пришлось делать никакого выбора, он сделался естественно, сам собой.

У моего подъезда Володя с традиционной розой. Только теперь не белой, а желтой с красными прожилками. В сущности, все мы мыслим стереотипами, даже подарки друг другу делаем по уже отработанной схеме… Оригинальными быть обременительно. А может быть, просто лень.

— Ты сегодня долго, — целует меня в щеку, — устала?

— Пробки…

— Я купил картошку и шампиньоны. Ты любишь шампиньоны?

…Успокаивающий свет торшера, добродушное мерцание елочных огоньков. Я на коленях у Володи. Он всю исколол меня своей щетиной, он специально не бреется, по моей просьбе. Но сегодня это раздражает.

— Ты почему небритый?

— Настюш, ты же сама просила…

— Ты карябаешь меня. В следующий раз, пожалуйста, побрейся.

— Хорошо.

— Поиграй мне.

— Что?

— Все равно.

Он берет гитару и сипло, с монотонной интонацией поет «Я дежурный по апрелю…» Перебираюсь на кровать. В полутьме Володя кажется старше своих сорока. Зачем, в сущности, он ко мне ходит?

— Иди сюда, — зову его.

Он осторожно и послушно ложится рядом:

— Ты когда переезжаешь к маме? — спрашивает.

— Не знаю. Пока не хочется.

— А вдруг преждевременные роды?

— Слушай, не болтай ерунду!

— Извини. Настюш, я решился.

— На что? — поворачиваюсь к нему спиной, — сделай массаж, только тихонечко.

Володя начинает осторожно поглаживать спину.

— Я решил развестись с женой, — говорит тихо.

— Зачем?

— Я должен жениться на тебе…

— Ничего ты не должен.

— Но я хочу этого!

— Не хочешь. Тебе просто жалко меня. Давай больше не будем об этом, хорошо?

— Но все может измениться после родов, понимаешь?

— Для меня — да.

— А что же делать мне?

— Оставаться в семье. У тебя семнадцатилетняя дочь, ты ей сейчас нужен.

— А тебе?

— Мне тоже, но это совсем другое дело.

— Мы что, расстанемся с тобой?

— Разве кто-нибудь может ответить на этот вопрос?..

В одиннадцатом часу он, как всегда, собирается к жене, а я гашу свет и обнимаю Хвоста.

Бессонница все реже мучает меня.

В моем сне пахнет Евсюхой, она подходит ко мне и заставляет надевать ее жуткие одежды, одну за другой. Они шуршат, как целлофан и колются, как Володина щетина. Я отталкиваю старухины руки, кричу и — просыпаюсь. Хвост испуганно смотрит на меня. Фонарь равнодушно заглядывает в окно. Мерно и мудро живут своей жизнью часы, дробя бесконечность на крохотные, мгновенно проживаемые промежутки.

Я лежу и считаю дни. Дни, в которые не позвонил Саша. Они отщелкиваются, как на счетчике у таксиста: чем дальше, тем больше. Уже двадцать три.

Зато Володя звонит каждый день. Держу трубку и не знаю, что делать с его голосом, таким неродным. Все труднее с каждым разом приветливо улыбаться ему в коридоре, подолгу сидеть у него на коленях, стирать с губ, вместе с помадой, прогорклые поцелуи.

10

Толик, как всегда, рад мне.

— Настен, ты где Новый год собираешься встречать?

— У мамы.

— А гостей ждете?

— Нет. А ты где?

— Я у друзей. Может, приедешь?

— Нет, Толь. Маму ведь одну не оставишь.

— Пусть пригласит подружек! Какие проблемы?

— И я не в том состоянии…

— Нормальное для женщины состояние. Просто пить не будешь — и все. Приезжай, ладно? Или меня к себе пригласи, с мамой познакомишь.

— В другой раз, Толь. Лучше я тебе позвоню, хорошо?

— Плохо, конечно, но я так понял — у меня нет выбора?

— Выбор есть всегда.

— Эх, Настена, Настена! Но ты не рассчитывай, что я отстану!

Антонина Андреевна на своем обычном посту — вяжет что-то из сочно-красных ниток. Интересно, где она берет их? Улыбчиво кивает мне и снова ловкими неутомимыми спицами сплетает из ярких ниток свои однообразные черно-белые дни. Монотонное движение рук, повторяющийся узор. Так было вчера, так будет завтра. Это и пугает, и утешает одновременно. Ужасающий и спасительный закон повторения.

Навстречу мне Философ Иваныч.

— Анастасия Александровна, а я к вам от имени, так сказать, нашего коллектива. Вы, конечно, в курсе, что Юрия Андреевича — ну, того, который жаловался на отечество, помните? — положили в больницу. Так вот, мы, его друзья, хотели бы его навестить. Тем более к нему больше никто и не придет — единственный сын в командировке, в Германии. Внуки еще маленькие. Раньше отсюда в Пушкино автобус ходил, теперь маршрут отменили. Значит, только на попутках. Или такси заказывать.

— Но чем я могу здесь помочь?

— Мы целой делегацией ходили к заведующей, просили имеющуюся при пансионате машину, чтобы отправить на ней хотя бы двоих в больницу к Юрию Андреевичу. Ехать-то недалеко…

— И что же Ироида?

— Даже слушать не захотела! Может, вы на нее как-то повлияете?

— Скажу вам откровенно, Федор Иванович, вы явно переоцениваете мои возможности. — Она меня терпеть не может.

Застаю заведующую за важным делом: бархатной тряпочкой она ласково протирает своих разнокалиберных сов. Любуется ими, как мать — любимыми детьми.

— Извините, Ироида Евгеньевна, за беспокойство. Но дело безотлагательное.

Она недовольно поворачивается ко мне.

— Что, решили уволиться?

— Нет, напротив. Собираюсь обязательно вернуться сюда после декретного отпуска.

— Неужели?

— Я вот по какому вопросу. Вам, разумеется, известно, что у Юрия Андреевича, недавно попавшего в больницу с инфарктом, нет родственников, способных навестить его?

— Это меня совершенно не касается. И вас, кстати, тоже. Как только он поправится, нам сообщат.

— По поводу меня вы ошибаетесь. Меня это касается напрямую, ведь он один из моих пациентов. Так вот: друзья Юрия Андреевича желают навестить его. Я надеюсь, вы будете так любезны и дадите для этой благородной цели имеющуюся в распоряжении администрации «Волгу»?

— Милая моя, вы меня просто изумляете! Вы прекрасно знаете, машина предназначена исключительно для личных целей!

— А это и есть личная цель. Будьте любезны, отправьте завтра желающих навестить больного.

— Да что вы себе позволяете! По-моему, вы переходите все границы!

— Ироида Евгеньевна, вы же умная женщина. Неужели вы допустите ситуацию, когда весь пансионат узнает о вашей роли в деле мадам Марьяны?