Анастасия Ермакова - Точка радости
Внучка Игоря Ивантеевича, юная Инна, сказала, что его, если к весне не помрет, увезут домой насовсем — так решила после развода с мужем ее мать. Внучка просила морально подготовить деда к перемене места жительства.
— А если не захочет? — засомневалась я.
Насмешливый взгляд, энергичная жвачка во рту, короткая курточка, из-под нее дерзко торчит голый живот с пирсингом.
— Что значит — не захочет? Мы же его домой забираем. Домой, догоняете?
— Я-то догоняю, — пришлось тоже перейти на сленг, — а вот догонит ли дед?
Инна расхохоталась.
— Ну, вы даете! Кто ж в этом обезьяннике добровольно торчать станет?
— Обезьянник, по-моему, в милиции.
— Вам видней, — съязвила девушка. — Все равно — зверинец. Или как там правильно — богадельня?
— Богадельня — уже ближе к истине. Но тоже не точно. Здесь, как вы знаете, проживание далеко не бесплатное.
— У меня мозги с вами мутируют. Короче, весной дед отбывает. А уж как вы ему об этом скажете — не мои заморочки.
Пришлось переговорить с Игорем Ивантеевичем.
— Как забирают? Куда? — испугался дед.
— Так решила ваша дочь. Дома в любом случае лучше, правда?
— Тамарка решила? Но что я там… Как я буду… То есть оно, конечно… Только как же это так, а?..
— Не переживайте, Игорь Ивантеевич. С вами будут близкие люди — дочь и внучка. Они обеспечат необходимый уход.
— А если я не хочу?! — неожиданно вскипел старик. — Не хочу, и все. На восемь лет, значит, сбагрили, а теперь вдруг давай, батя, вертайся! Дудки! А Тамарке передайте вот что! — Игорь Ивантеевич показал мне крепкую фигу.
Я долго уговаривала его. Кончилось тем, что он разревелся у меня в кабинете.
Обняла:
— Ничего, ничего.
— Я же говорил вам — сентиментальность…
— Значит, все-таки поедете?
— Куда ж я денусь? — всхлипнул дед. — Ведь они платить за меня не будут? Не будут. А за бесплатно только уморить могут. Жаль, у меня здесь друзья…
— Друзья и там появятся, — обнадежила я.
— Какие? Скамеечные бабуси? А здесь я и в шахматы, и в нарды, и вообще поговорить. Эх, да что теперь! Только помереть им назло и осталось!
После собрания ко мне подскочила разъяренная Ироида:
— Что еще за сентиментальная чушь? Детский сад у нас, что ли? Смешно!
— Вот и пусть будет смешно. Для этого все и делается. Понимаете, Ироида Евгеньевна, праздник должен быть запоминающимся, а зрительный ряд — ярким, это поможет преодолеть нашим пациентам инерционность будней.
— Да ну вас! — махнула она рукой. — Придумали тоже. Хоть бы меня предупредили.
— Вы уже отвергли мое предложение.
— Естественно!
— Поэтому и не предупредила.
— Я только одного не пойму, Анастасия Александровна, вам-то зачем все это надо? Ну, скажите — зачем?
9
Опаздываю. Из-за растянувшейся почти до Пушкино пробки. На работе надо быть к десяти, а уже без двадцати одиннадцать. У заведующей есть прекрасный повод отомстить за мое выступление на собрании. За то, что старики не торопятся умирать и дарить пансионату свои квартиры.
На охране Витя, напарник Толика. Витя всегда молчалив и серьезен, профессионально зорко оглядывает мой пропуск, виданный им уже много раз.
Ироида ехидно кивает мне, ее высокие шпильки высокомерно цокают по длинному коридору.
Проходя мимо физкультурного зала, слышу, как гоняет своих «спортсменов» Антон Иннокентьевич: «И — раз, и — два, и — три, и — четыре… Дышим, дышим!»
Уборщица тетя Груша возит по ступеням вялой дыряво-серой тряпкой.
— Здравствуйте, — прижимаюсь к стене, стараясь не испачкать еще влажные ступени.
— А, Анастасия Александровна! Вы знаете новости?
— Нет, а что случилось?
— Как же, вчера-то вас не было, «скорая» приезжала, увезла Юрия Андреевича. Инфаркт. Сейчас в больнице. Помните его?
— Да, недавно мы с ним беседовали.
— Кто бы мог подумать! Ну, есть тут у нас те, кто постоянно болеет, а он вроде и не жаловался ни на что. Вот ведь жизнь какая! А еще-то слышали? Поговаривают, что Марьяна наша — того… Не в себе малость. У нее недавно с заведующей какой-то спор вышел, теперь вон — в номере закрылась, сидит там второй день, не выходит. Ни в столовую, никуда. Может, вы с ней поговорите?
— Попробую. В каком она номере?
— В тридцать девятом, на третьем.
Я постучала.
— Не открою! Не стучите! — напряженный голос старухи.
— Марьяна Игоревна, это Анастасия Александровна. Поверьте, я не сделаю вам ничего плохого. Откройте, пожалуйста. Нам нужно поговорить.
— Уходите! Я ни с кем не желаю разговаривать.
— Марьяна Игоревна, я понимаю, в каком вы сейчас состоянии. Но дело в том, что по поводу вас у меня был разговор с заведующей. Я должна вас предостеречь.
С той стороны двери притихли, потом что-то зашуршало, наконец, замок, смирившись с принятым решением, щелкнул, и меня впустили в комнату.
Кровать с панцирной сеткой, два стула, тумбочка, стол. В блюдце — потемневшие подсохшие дольки яблока с аккуратно вырезанной сердцевиной. На обоях давно отцветшие блеклые лилии. Растрепанная, заплаканная старуха в застиранном байковом халате.
Вкратце передала ей наш разговор с Ироидой. Мадам Марьяна враждебно слушала, болтая ногой со стоптанным мужским тапком. Удивил размер ее ноги — наверное, сороковой или сорок первый. Без косметики, которой она пользовалась одна из немногих в пансионате, и без своих экстравагантных шляпок мадам Марьяна выглядела совсем старой.
— Мой вам совет, Марьяна Игоревна, оставайтесь здесь. Разве вам в «Кленах» плохо? И не злитесь на дочь. Попытайтесь простить ее — у нее своя, уже устоявшаяся жизнь: муж, подрастающие дети, ей сейчас очень нелегко. И потом, здесь у вас друзья.
— У меня нет друзей, — огрызнулась старуха.
— Как же? А наш славный моряк Олег Степанович? Кстати, открою вам тайну: недавно на приеме он признался в своей симпатии к вам.
У мадам Марьяны вдруг по-девичьи застенчиво порозовели щеки, заблестели глаза.
— Правда?
— Правда. Он ведь вам тоже небезразличен?
— Вы заметили?
— И не только я. Ему тут без вас будет очень одиноко. Подумайте об этом. И немедленно приведите себя в порядок. У вас такие элегантные шляпки.
Она улыбнулась:
— Это мне племянница из-за границы привозит. Вам в самом деле нравится?
— Очень. Но главное — они нравятся Олегу Степановичу.
Возле кабинета меня ждет Инна Федоровна. Пару раз в месяц она приходит, чтобы рассказать о своих страхах. А боится она всего на свете: темноты, сглаза, болезней…
Вообще, человеческие страхи удивительно разнообразны. Мой дачный сосед, лет шестидесяти, боится, например, ходить в лес. Чаще всего боятся заблудиться, реже — диких зверей, которых в Подмосковье немного, но у него страх особый.
— Ты вот в лес любишь ходить? — спросил он у меня как-то.
— Люблю.
— Одна?
— Иногда одна, а что?
— А топор с собой берешь?
— Зачем? Я же не за дровами иду.
— Не за дровами… А если бомжи нападут?
— Какие бомжи?
— Голодные!
— Да откуда же они в нашем лесу возьмутся?
— А где же им еще еду искать?
— Но при чем здесь я? Что с меня взять-то? Только грибы.
— Грибы! Будто им грибы нужны, — сосед зловеще посмотрел на меня. — Ты-то повкуснее будешь!
— Да вы что…
— Что-что? Зажарят и съедят! И как зовут, не спросят.
— Вы это серьезно?
— Что я, шутки шутить с тобой, что ли, буду? Время такое — без топора из дома не выйдешь.
— Ну, если бомжей много, топор вам не поможет, — успокоила я его.
— Это правда, — вздохнул он. — Но все-таки с ним спокойнее. Может, отобьюсь как-нибудь.
Из наших бесед с Инной Федоровной выяснилось, что причина страхов этой меланхоличной и грузной шестидесятичетырехлетней женщины кроется в детстве. Мать ее постоянно чем-нибудь пугала: «Будешь себя плохо вести, отведу ночью в лес…», «не плачь, а то отдам тебя чужой тете…», «если будешь вредной девочкой, то можешь заболеть страшной болезнью…»
Инна Федоровна осталась бездетной старой девой, и, после смерти матери, отписав свою московскую квартиру в Свиблово, «Кленам», переехала сюда.
— Ну что, опять чего-нибудь испугались? — улыбаюсь ей.
— На этот раз, Анастасия Александровна, вы мне вряд ли сможете помочь.
— Почему же? Попробуйте все-таки рассказать.
Женщина затравленно оглядывается, берет с моего стола карандаш, начинает машинально крутить его.
— Я думаю: а вдруг меня там никто не встретит? — шепотом говорит она.
— Где — там?
— После смерти.
— Умирать собрались?
— Пока нет. Но рано или поздно…
— А почему вы решили, что не встретят?
— Некому. Отец ушел, когда мне было семь, и больше я его не видела. Бабушку с дедушкой вообще не помню. А мать… Мать злилась на меня, даже когда умирала.
