Джойдип Рой-Бхаттачарайа - Сказитель из Марракеша
Однажды вечером дядя Моханд спросил, о чем это я мечтаю, и рассмеялся, услышав ответ.
— Что ж, — сказал дядя, — по крайней мере это безобидная страсть в отличие от многих других. — И тяжко вздохнул. — Неодушевленные предметы не огрызаются, — продолжал дядя, — не гнобят и не изводят человека. — Он с тоской покосился на кухню, где хлопотала тетка.
— Поделись со мной своей фантазией, — попросил дядя Моханд. — Я найду ей применение. — И добавил: — Остерегайся женщин. Они опасны.
Отель «Али»
— Но эта женщина была восхитительна, — с печальной улыбкой произнес Абдулла, и я не усомнился в его правоте. Абдулла взглянул на меня. Глаза у него блестели, будто он сподобился увидеть чудо.
Абдулла — завсегдатай моего кружка слушателей. Он бербер из долины Дадес, что на восточной стороне Атласского горного хребта. Говорят, он сын квайда, вождя племени, просто удача отвернулась от него. Сколько я знаю Абдуллу, он работает официантом в популярном отеле «Али», что на улице Муллы Измаила, сразу за Джемаа-эль-Фна. Кружок слушателей всегда кажется неполным, покуда не придет долговязый сутулый Абдулла и своим присутствием не благословит действо.
— О ком это ты, Абдулла? — раздался грубый оклик.
Кроткий Абдулла прикрыл глаза, будто вспоминая.
— О двоих чужестранцах, что бродили по нашей площади, — почти шепотом начал Абдулла. — О тех, что явились словно из другого мира. У женщины были синие глаза и золотые волосы. Я грежу о ней и поныне.
Тот же голос раздраженно перебил:
— Я думал, у нее темные глаза и темные волосы.
— Ты ошибаешься, — отвечал Абдулла с безыскусностью, заставлявшей поверить в его искренность. — Образ этой женщины отпечатан в моем мозгу. Забыть ее невозможно; никак невозможно.
Он на секунду замолк, уши его побагровели. Затем продолжал;
— Какой мне смысл лгать? У меня только что обнаружили рак. Мне недолго осталось. Память об этой женщине я унесу в могилу.
— Не будь таким фаталистом, Абдулла, — мягко произнес я.
Абдулла улыбнулся:
— На самом деле я реалист.
Он тихо кашлянул, и в этом приглушенном звуке мы уловили недуг, точащий его тело. Словно разгадав наши подозрения, Абдулла поник головой.
— Сейчас речь не обо мне, — смущенно сказал он. — Выслушайте мою историю. Вы будете удивлены.
Порывистым жестом Абдулла откинул со лба завиток волос. Устремил взгляд поверх наших голов, и зрачки его расширились, будто он бросился в темный водоворот памяти. Все так же глядя на дальнюю оконечность площади, Абдулла стал рассказывать о той ночи на Джемаа, нанизывая одну подробность на другую, с глубоким вниманием к мелочам, которое было его отличительной чертой.
— Я работал в ночную смену. Было ровно девять вечера, ибо старинные часы в ресторане как раз начали бить и я по обыкновению считал удары. Подобно этим часам большинство вещей у нас в ресторане — из прошедших эпох. Кушетки и диваны — со времен султана муллы Абдель Азиза, солонки, по слухам, принадлежали самому паше Эль-Глауи, изразцовые полы и стены датируются началом нашего века, а таджины и чайники — средними веками; говорят, они из малийского караван-сарая.
В ресторане было тепло. Я повесил куртку на вешалку в коридоре и работал в одной рубашке. Мой друг, бухгалтер Идрис, за стеклянной перегородкой подсчитывал дневную выручку. Повара на кухне играли в карты, не забывая следить за кушаньем в таджинах. В какой-то момент опрокинулся и упал стул. Раздались голоса, подобные крикам драчливых птиц. В остальном все было как всегда в людном ресторане — звон глиняной посуды и столовых приборов, приглушенные разговоры на многих языках, косые взгляды. В тот вечер особым блюдом был инжирный суп. Я едва успевал разливать по пиалам эту теплую прозрачную благоуханную жидкость.
Двое чужестранцев, казалось, возникли прямо из воздуха. Я буквально на секунду отвернулся — и вот они, уже здесь. В тот же миг для меня стихли все звуки. Все взгляды устремились на эту пару. Зал заполнили тени. Вдруг молодая женщина скользнула прямо ко мне.
— Мы очень устали, — почти прошептала она. — Можно нам сесть где-нибудь в уголке?
С первых же слов я понял, что они иностранцы. У женщины был незнакомый акцент, а одежда и манера держаться выдавали воспитание куда более свободное, нежели у нас.
Я провел их в отдельный кабинет, прикрутил фитиль масляной лампы и не подвинул, а поднял и переставил стулья. Мужчина опустился на диван и закрыл глаза. Лицо у него было тонкое и слишком усталое для туриста, борода холеная. Я принес им воды с лепестками цветов апельсина. Женщина бросила в стакан своего спутника белую таблетку и заставила его выпить все до капли. Я не сводил с них глаз. Казалось, движение одного из нас троих продолжается другим и завершается третьим. Мы были как соучастники.
Неожиданно для себя самого я спросил, откуда они приехали.
— Издалека, — равнодушно отвечал мужчина.
— Он из Индии, — сказала женщина. — А я наполовину француженка, наполовину американка. Мы впервые здесь, на Джемаа.
— А в Марракеше бывали?
— Нет, и в Марракеше впервые.
— А в Марокко?
— Тоже, — улыбнулась женщина. — Мы целый день бродили по старому городу. Отличное место, чтобы затеряться.
Указав на бороду чужестранца, я спросил, не мусульманин ли он.
Он приложил ладонь к сердцу, но ничего не ответил.
— Обожаю индийские фильмы, — снова заговорил я, — особенно пятидесятых — шестидесятых годов. Мне нравятся и актеры, и певцы. Например, Гита Датт, Кишор Кумар, Лата Мангешкар, Мохаммед Рафи. В них столько нежности и чистоты.
Мужчина неопределенно кивнул, но снова промолчал.
— Надеюсь, вам у нас нравится, — с чувством произнес я.
По пути в главный зал я остановился возле коробки с видеокассетами и не без труда нашел старую коллекцию песен в исполнении Мохаммеда Рафи. Вскоре в ресторане зазвучали слова любви; печальная мелодия, полная тоски и надежды, разлилась в воздухе.
Я вернулся, чтобы обслужить чужестранцев. Они так и сидели на диване в полном молчании. Мужчина, казалось, едва замечает происходящее вокруг. Внезапно он застонал и принялся массировать лоб. Женщина подалась к нему, вся — сострадание, и взяла его голову в ладони. Его правая рука стиснула ей запястье. Лаская своего друга заботливым взглядом, она что-то нашептывала и гладила его по щекам. Эти минуты принадлежали только им двоим; я вышел.
Через некоторое время я принес счет, и женщина спросила, скоро ли на площади начнут бить барабаны. Я остерег ее выходить на Джемаа с наступлением темноты.
— Мы непременно должны послушать барабаны, — отвечала она. Ярко-синие глаза горели нетерпением. — Нам столько рассказывали о музыкантах, что приходят на Джемаа из самых отдаленных мест.
— О да, они приходят издалека, из Нигера, из Мали; они приходят с Рифа и с Атласских гор, из Сахары и Сахеля. Они играют на джимбри, гайтах, лютнях-удах. Их барабаны будоражат ночь, как в незапамятные времена. Но для вас на Джемаа опасно. В эту пору там кишмя кишат карманники, мошенники и вообще преступники всех сортов. Мужчины курят киф и часто пьяны, даром что исповедуют ислам. Они себя не контролируют. Никто не застрахован. Мне всякое рассказывали. — Я обратился к мужчине: — Не ходите туда. — И повторил: — Не пускайте ее на Джемаа.
Не знаю, слышал ли он мои слова. Казалось, он где-то далеко. Он встал из-за стола, а женщина обернулась и долго смотрела на него с напряженностью, удивившей меня.
— Мы будем осторожны, — сказал мужчина вполголоса и пожал плечами, наконец приняв мой совет.
Женщина поблагодарила меня.
— Все очень вкусно, — сказала она. — Особенно мне понравился инжирный суп.
— Приходите днем, — пригласил я. — Днем мы готовим танджию. Наша танджия известна на весь Марракеш. Да, пожалуй, и на весь мир.
Она повернулась к площади:
— Жду не дождусь, когда смогу послушать тамбурины. Это будет словно шаг в прошлое. Сколько я об этом мечтала!
Я сказал достаточно. Оставалось только в бессилии махнуть рукой. Мужчина дал мне десять дирхамов чаевых.
Женщина улыбнулась и попрощалась по-арабски.
— Бессалама, — сказала она, приноровив улыбку к чужому наречию.
Я с тревогой смотрел им вслед. «Трек салама», — подумал я.
Масляная лампа на их столике догорела. На дне остался осадок. Одна из наших кошек вспрыгнула на стол и принялась ловить ночную бабочку. Я согнал кошку, она замурлыкала и потерлась о мою ногу. Мне почему-то вспомнился родной дом — массивная деревянная дверь, надежные стены. В таком доме живешь будто вне времени. Затем я подумал о Джемаа, о ее широком пространстве, где в любой момент может случиться все, что угодно.
В ту ночь мне снилось, что Джемаа покрыта снегом. Корка ослепительного льда лежала на крышах окружающих домов, и все словно было выточено из хрусталя. С тростниковых навесов над торговыми рядами спускались сталактиты; сталагмиты выросли на изразцовых полах дворцов. На месте Палмерии начиналась ледяная равнина, простиравшаяся до самых Атласских гор.
