Джойдип Рой-Бхаттачарайа - Сказитель из Марракеша
Мой дядя Моханд, у которого мы останавливались, когда приезжали в Марракеш, был поденным рабочим и считался в семье паршивой овцой, но боготворил моего отца. В глазах дяди Моханда отец не мог ни ошибиться, ни содеять дурного. Несмотря на то что ветхий его дом состоял всего из двух комнатенок, дядя Моханд упрямо отправлялся спать во двор, обе комнатенки предоставляя старшему брату и племяннику, чем вызывал бурное недовольство своей склочной, сварливой жены. Она не могла смириться с тем, что муж не берет с нас платы за постой, и бранила его всякую минуту, когда поблизости не было моего отца. Однако дядя Моханд оставался непоколебим и слышать не желал об изменении заведенного порядка.
Первые два года отец просто усаживал меня рядом, когда рассказывал свои истории, чтобы я учился слушать и ни на миг не ослаблять внимания. Отец знал: Джемаа обладает способностью оттачивать воображение: изменчивый состав ее обитателей — это настоящая библиотека, где ученик рассказчика, наугад раскрывая книги, совершенствует хрупкие орудия своего ремесла. Правда, я был беспокойным ребенком и отвлекался от сложных отцовских повествований. Обычно я садился подле отца с твердым намерением слушать со всей внимательностью, но, раз потеряв нить, связующую истории, уже не мог ее найти. Отец часто ловил меня на этом, однако никогда не наказывал. Напротив, он побуждал меня давать ход собственному воображению, плести свои истории.
Так было и в тот день, когда я впервые увидел картину «Вторжение мавров в Испанию». Несколько часов я проигрывал в уме битву, представлял многочисленные драматические эпизоды, из которых мусульмане неотвратимо выходили победителями. Я сидел подле отца, на краешке килима, и в геометрическом его узоре видел позиции обеих армий. Вне пределов килима, в моем воображении, находились долины и горы. За несколько часов напряженной работы я вырезал из щепок сотни солдатиков и сформировал из них полки. Эскадронам бесстрашных мусульман я дал названия стихий — Дым, Огонь, Вода, Земля, Воздух. Тощие испанцы были сработаны с куда меньшим старанием и представляли собой темную массу, что обращалась в бегство всякий раз, когда я выпускал на волю невидимые стихии. То была моя месть художнику, и я получал огромное удовольствие, восстанавливая историческую справедливость.
Целых два года я вновь и вновь проигрывал битву при Бадахосе, пока однажды немецкий турист, дородный и добродушный, не предложил огромную, в моем понимании, сумму за расставание с моими искусно сработанными Альморавидами. Сначала я наотрез отказался, но когда немец пришел на следующий день, в момент безрассудства принял медь из его кошелька и изменил долгу хранителя истории.
В ту ночь я плакал, в последующие дни ходил сам не свой. Дядя советовал вырезать новых солдатиков, но вдохновение покинуло меня. Обуянный прискорбной жадностью, я больше не мог доверить себе защиту основ Ислама.
Отец посмеялся над моим запоздалым раскаянием.
Когда мы улеглись спать, он взъерошил мне волосы и произнес:
— Никогда не торгуй мечтами, сынок.
Глаз-скиталец
На третий марракешский год я работал в харчевне, вносил вклад в наши финансы. Хозяином был Абдеслам, уроженец Марракеша. Низкорослый, тщедушный, бледный, он вышел из полунищей семьи и многолетним тяжким трудом скопил на разрешение держать харчевню. Ей Абдеслам отдавал все силы; работал как вол, от рассвета до заката, и от своих помощников ожидал того же. Порой, когда ему казалось, что помощники делают меньше положенного, он гонял их палкой, однако меня не трогал, боясь моего отца. Наверно, он считал, что отец обладает колдовской силой.
Абдесламу нравилось декламировать стихи из Корана. Он чередовал их с песнями в стиле рай, сложенными в Алжире и на Рифе. Клиенты текли к нему рекой, деньги он делал хорошие, вот только моя работа была скучна и утомительна. Я был мальчиком на побегушках, выполнял самые разные задания — от нарезки овощей до мытья из шланга длинных деревянных столов и скамей, стоявших перед входом. У нас подавали шашлыки, салат с оливками, сандвичи с рыбой, кефту, хабру, мечоуи, б’стиллу, фекку, деллахи, миндальное молоко, а также терпкий напиток из женьшеня под названием «кенденьяль», считавшийся афродизиаком. Чаще всего клиенты спрашивали кроваво-красную мергез — колбасу из баранины. Абдеслам приправлял ее пикантным соусом хариса собственного приготовления. Он ужасно гордился своей харисой. «Настоящего мужчину видно по тому, как он ест мою харису» — вот какое у него было любимое присловье.
Я работал в харчевне с девяти утра до четырех дня, а затем вместе с отцом устраивался на противоположной стороне площади. Самое тяжелое было — переждать время между трапезами; особенно оно тянулось, когда солнце стояло в зените. Я развлекался тем, что воображал себя глазом, который гуляет отдельно от тела. Этому приему научил меня отец, чтобы развивались воображение и память. Глаз-скиталец отправлялся по моим поручениям, а по возвращении представлял подробные перечни увиденного, я же, в свою очередь, воспроизводил эти перечни отцу. Отец дал мне задание; набрать сто разных объектов; я очень гордился, когда в один прекрасный день смог перечислить их все.
Эти мысленные перечни были словно струйки дыма, которые я наколдовывал из пустоты. Они позволяли вырваться из ловушки лакейских обязанностей и с каждым разом укрепляли уверенность в своих силах. Сначала я вносил в перечни все без разбора и порядка — клетку с соловьем, корзины ручной работы, берберские женские украшения, яркие рахалия — декоративные тарелки из Феса, выполненные в глянцевых синих, зеленых и желтых тонах; тонкой росписи глиняные масляные лампы, медные кувшины для воды и серебряные чайники, бронзовую руку Фатимы, защищающую от дурного глаза, кованые стулья, сердитых гусей и кур, шелковые кисти, кожаные чувяки, джеллабы и бурнусы, горки сушеных листочков мяты, пластиковые емкости для пряностей, наполненные ююбой, каба-каба, индиго, румянами, шамбалой, серой амброй. Затем я стал давать памяти более сложные задания, составлять перечни конкретных вещей — например засахаренных фруктов, или расписанных вручную шкатулок, или верблюжьих седел. Вскоре перечни наскучили мне. Задания для глаза-скитальца становились едва выполнимыми: наблюдать сквозь двери и стены или убирать камни, которыми вымощена Джемаа, чтобы открылись пики, а на них — мумифицировавшиеся головы с лицами, искаженными болью. А в другой раз под камнями обнаруживались целые акры спрессованных жасминовых лепестков.
Я стал мысленно называть себя Повелителем глаза-скитальца. Никто и ничто не укрывалось от щупалец моего взора. Я вселял страх гнева Господня даже в души самых отпетых преступников. Отец, узнав об этом из моих речей, предостерег меня от высокомерия.
Зуак
В самом сердце медины, на втором этаже дворца Дар-Си-Саид, расположен чертог для новобрачных, от пола до потолка расписанный цветочными и геометрическими узорами, выполненными на панелях из атласского кедра. В углу чертога есть небольшая деревянная панель, отличная от прочих, со стилизованным изображением марракешского уличного рассказчика. Подле рассказчика сидит его сынишка. Хотя резьба, уникальная уже потому, что представляет человеческие фигуры, была сделана более века назад, мне нравится думать, будто это наш с отцом портрет. Такие мысли вызывают улыбку — надо же, мы увековечены на деревяшке, чудом избегнувшей мусульманского запрета на образы живых существ.
Когда-то давно, сидя в тени отца на килиме, я думал об этой панели и пытался замереть подобно нарисованному мальчику. Однажды женщина в чадре, впечатленная моей способностью оставаться абсолютно неподвижным, дала мне пять дирхамов и кусок сладкого липкого пирога. При виде монет отец нахмурился, явно обеспокоенный — не за это, по его мнению, следовало получать плату. «Я верю, — говорил он, — в бессмертие слов. Но не верю в разного рода уловки. Нельзя путать реальность с чистотой воображения».
Наверно, по счастливой случайности в том же самом чертоге дворца Дар-Си-Саид мое внимание привлек подсвечник из бусин, тончайшей работы. В проволочную сеть были вплетены бусины, и огонь светил как бы из янтарной клетки. Я с первого взгляда влюбился в эту вещицу. Был вечер, закатное солнце окатило малиновой краской отдаленные горные вершины. Умирающий свет проникал сквозь мутное оконное стекло и поигрывал на подсвечнике. С тех пор каждую ночь, перед тем как заснуть, я грезил о нем. Я будто сам становился этим подсвечником, пронизанным светом, мои нервы вибрировали на той же частоте, что и невесомые проволочки; каждый раз, когда перед мысленным взором вставал подсвечник, меня охватывала сладкая дрожь. Я лежал в постели и улыбался от тайного счастья.
Однажды вечером дядя Моханд спросил, о чем это я мечтаю, и рассмеялся, услышав ответ.
