Чезаре Дзаваттини - Слова через край

Все восторженно заохали, пораженные его находчивостью. На миг воцарилась тишина, зрители затаили дыхание. И тут итальянец Бинакки сказал: «Миллиард миллиардов миллиардов».

В зале раздались аплодисменты, но сразу смолкли, едва президент Мауст сердито махнул рукой. Отец с видом превосходства огляделся вокруг, улыбнулся госпоже Каттен и начал: «Миллиард миллиардов миллиардов миллиардов миллиардов миллиардов…»

Зрители восторженно заревели: «Ур-ра, ур-ра!» Госпожа Каттен и я, крепко обнявшись, плакали от волнения.

«…миллиардов миллиардов миллиардов….»

Президент Мауст, бледный как полотно, шептал отцу, дергая его за полы пиджака: «Довольно, довольно, вам станет плохо».

Однако отец неумолимо продолжал: «Миллиардов миллиардов миллиардов миллиардов…» Мало-помалу голос его стал слабеть, он в последний раз еле слышно выдохнул: «Миллиардов» — и без сил рухнул на стул. Зрители, вскочив с мест, бешено хлопали в ладоши.

Принц Оттон подошел к отцу — и уже собирался повесить ему на грудь медаль, как вдруг Джанни Бинакки завопил: «Плюс один!»

Толпа, ворвавшись на кафедру, с триумфом вынесла Джанни Бинакки из зала.

Когда мы подъехали к дому, на пороге нас в неописуемом волнении ждала мать. Шел дождь. Отец, едва он вылез из дилижанса, бросился в объятия моей матушки и, всхлипывая, прошептал: «Скажи я „плюс два“, победа осталась бы за мной».

Наконец настал черед Кадабры, нашего старого знакомца.

И он начал рассказывать:

— Наступила пасха, даже солнце утром появилось вовремя, а может, и чуть раньше. Меня всего распирало от доброты. Сегодня мы все немного ангелы. Ощущаю в теле такую легкость, что, кажется, вот-вот взлечу. Выхожу из дому, что-то весело насвистываю. Я всех люблю, всех до единого. Раздаю приветствия налево и направо. Хочу совершить доброе дело, но это невозможно: у всех — что видно по сияющим лицам — то же тайное желание. Посмотрите-ка, посмотрите-ка, кто идет мне навстречу… Синьор Антонио, мой портной. Я мгновенно поворачиваю назад и прячусь в первом попавшемся подъезде.

Автомобили едут медленно-медленно. Поезда останавливаются у шлагбаумов, машинист слезает, смотрит влево и вправо, и если у перехода никого нет, снова сигналит отправление.

Воры сидят дома и красят яйца для своих детей.

Куры копаются на гумне с гордым видом — ведь это до некоторой степени и их праздник. Но не успело еще солнце зайти, как хозяйка заперла их в курятнике. «Это насилие, — думают куры, — хоть сегодня могла бы добавить нам часок». Наседки говорят: «Ох, детям хочется яйцо с сюрпризом». И засыпают, все думая об этих странных яйцах. Кто знает, может, со временем они и смогут нести такие яйца. Им снится, всю ночь снится мальчуган, который с трепетом разбивает белую скорлупку. И что же он находит? Цыпленка, читающего стихи. Мальчик радостно хлопает в ладоши, а куры во сне плачут от избытка материнских чувств.

В публике прошел неодобрительный шепот, явно не вдохновивший Кадабру.

Он начал рассказывать вторую историю чуть потише: — Мои родители всего боялись. После вечерней молитвы запирали дверь, и никто уже не мог войти. Когда отцу нужно было спуститься в погреб, он с важным видом говорил: «Посвети мне». Не понимаю только, чем я, крохотный сморчок, мог бы ему помочь. Спали мы все в одной комнате. На стене висело изображение Мадонны, и перед ней всегда горела восковая свеча — благовидный предлог, чтобы не лежать в темноте. Когда из других комнат доносился шум, мы говорили вполголоса, даже если воздух стыл в неподвижности: «Это ветер». Либо притворялись, будто уже спим, сжавшись в комок под одеялом.

Вот уже год, как я один. Я сплю внизу и всю ночь гляжу на тени, ползущие по стене, прислушиваюсь к каждому шороху. Едва начинает светать и на улице слышатся шаги первых прохожих, я засыпаю. Но с каждым днем становлюсь все бледнее и печальнее. Я решил: женюсь на крупной, смелой женщине. Она встретит призраков пинком, а воров — подзатыльниками. Я тайком положу ей в постель хлебные крошки, и она не сможет заснуть. А я рядом с ней, бодрствующей в ночи, буду спокойно спать даже при потушенной лампе.

Рассказ нашего давнего приятеля был встречен общим молчанием. До появления Макнамары его небесная слава непревзойденного рассказчика достигла было своего апогея, но теперь стремительно покатилась вниз.

Кадабра ушел, в отчаянии колотя себя кулаками по голове.

Один из ангелов тут же пошел за ним, намереваясь его утешить.

Кто-то потянул главного ангела за тунику.

— Простите, а я?

Это был бывший служащий муниципалитета в городе Дег. Ангел водрузил его на стол и повелел блаженным выслушать его без всякого пристрастия.

Бледный человек развернул слегка пожелтевший широкий лист бумаги, на котором записал свои два рассказа. Потом осипшим от робости голосом начал:

— В углу кладбища есть уголок, где еще не рыли могил. Там будет моя могилка. Я купил клочок земли, и там, на деревянной крестовине, уже выведено мое имя: «Маккеннел из Нороны, в знак его бесстрашия перед смертью». Время от времени я отбрасываю ногой ком земли, и часто оттуда вылезает розовый дождевой червь. Но гроб будет металлическим, и червь, ползая по нему, оставит лишь тоненькие серебристые следы.

Дети, улизнув от родителей, которые молятся на могилах своих близких, прибежали сюда поиграть; они топчут траву. Я молча гляжу на них. Ага, я велю поставить высоченный гранитный камень. Или же в завещании попрошу Дика приходить хоть в погожие дни на мою могилку — пусть спокойно читает там свои странные книги. Дик своей тросточкой будет грозить проказникам, и они убегут и спрячутся за кипарисами. О, если бы я мог не умереть и сам ухаживать за своей могилой! Я бы всегда держал ее в чистоте, там горело бы множество поминальных свечей, и в день усопших я бы нежно оплакивал бедного Маккеннела из Нороны.

У маленького человечка не хватило смелости сделать даже короткую паузу, и он сразу приступил ко второму рассказу.

— Я болен, уже много дней лежу в постели, но не испытываю никаких мучений. Я вообще чувствую себя нормально, вот только кровь чуть горячее, чем обычно, да глаза покраснели. На мне лучшая из моих ночных сорочек, свет притушен, я лежу на целой горе мягких, чистых подушек. Меня старательно причесали, руки у меня бледные, а взгляд кроткий. Мне очень хотелось бы, чтобы таким меня запечатлели для потомков. В полдень меня навещают двое друзей. Когда уходят, стоят с минуту на лестнице и о чем-то говорят вполголоса.

Ночью я остаюсь наедине со своими мыслями. «Как я умру — медленной смертью или же внезапно?» Оглядываюсь вокруг. Комната в относительном порядке. Ох, я оставил на видном месте рваные ботинки! С трудом слезаю с кровати. Прячу в шкаф еще и старое пальто. На двери истершаяся визитная карточка, меняю ее на новую. Под именем и фамилией чернилами добавляю: известный писатель. Наваливается усталость, я бы охотно поспал. Но боюсь испортить прическу, ведь на похороны придут, надеюсь, и юные девушки с нижнего этажа. Я снова спускаюсь с постели, беру расческу и кладу ее под подушку. Может, я все-таки успею причесать волосы и…

Человечек со странным именем поднял глаза, чуть-чуть, еле заметно, и увидел, что остался один. Он долго стоял неподвижно в каком-то оцепенении, потом слез со стола и побрел к парку. Там он сел на скамью и уперся взглядом в камень.

Какие здесь прекрасные аллеи, какие укромные уголки, какое царит спокойствие. На берегу озерца, окруженного кипарисами, один из блаженных мирно удит рыбу. Он улыбается небесной улыбкой, курит трубку и держит руки в карманах. Время от времени из воды выскакивает рыба и, извиваясь всем телом, сама падает в корзину у ног рыбака.

В двадцати метрах от него супружеская пара обедает на лугу, разместившись прямо на нежной, свежей траве. Весеннее солнышко окрашивает воздух в золотой цвет.

— Лучи солнца мне мешают, — сказал рыбак.

— А нам они приятны, — ответила с луга женщина.

Вмешался ангел — по мановению ока сдвинул озерцо в сторону, и теперь обе спорящие стороны остались довольны.

До меня донеслись радостные крики детей. Сквозь деревья парка я увидел стайку детей-призраков, догонявших друг друга. Я подошел к ним. Одни играли в солдат, другие — в «добеги до круга», третьи — в прятки. Мамы с улыбкой глядели на них.

Но в углу парка одиноко и печально стояли два мальчугана.

— У них мамы в аду, — объяснил мне ангел.

Мама! Говорят, все матери хорошие. Может быть. Но для меня моя мама — самая загадочная женщина в мире. Когда она спит? Кто знает? Возвращаюсь домой после полуночи, а она все еще роется в шкафах. Если просыпаюсь еще до рассвета, она уже ходит по комнате легкими, неслышными шагами или шепчется с младшим братом. Они всегда о чем-то тайком беседуют, хоронясь от остальных членов семьи.