Чезаре Дзаваттини - Слова через край

— Мы тоже хотим послушать интересную историю, — прошептали они.

Кадабра немного поломался, потом уступил:

— Пусть будет по-вашему, нежные херувимы. Я расскажу вам сказочку, которую очень любил мой сыночек.

Херувимы обступили рассказчика, который в лучах солнца, скользивших по его голове, вид имел совершенно небесный.

— Жил-был когда-то больной мальчик — сирота, без отца и без матери. Жил он со злыми родичами, а злыми они были из-за множества долгов. Кредиторы стучались к ним в дверь непрерывно, с утра до вечера. Однажды к ним пришел господин Филе — требовать квартирную плату. «Приходите завтра», — сказали ему родственники мальчика. Наступило «завтра», и они со страхом ждали появления господина Филса, ведь они не смогли достать ни гроша. И что же придумали, чтобы выиграть время? Уложили малыша в кровать и сказали, грозно сверкая глазами: «Вот пошевелись только!» Сложили ему руки на груди, закрыли и занавесили окно, по обоим краям постели поставили по горящей свече. Мальчик испугался и продолжал плакать. Ему заткнули рот рукой и даже ударили несколько раз кулаком. Господину Филсу его показали через полуоткрытую дверь. «Сейчас не время, господин Филе, не так ли?» Домовладелец ушел. Спустившись с лестницы, он услышал доносившийся сверху громкий смех. Он их знал, этих Грантов, все сразу понял и вернулся, багровый от ярости. Увидев его, все онемели.

Господин Филе подошел к постели — мальчик лежал неподвижно. Едва господин Филе понял, что малыш в самом деле умер, он поспешил удалиться, низко опустив голову. Когда и супруги Грант это увидели, они какое-то время молчали, а потом жена сказала: «Придется купить еще и два цветка».

Херувимы со слезами на глазах поблагодарили рассказчика, один из них от имени всех поцеловал его в лоб, а затем вся стайка полетела дальше на северо-запад. Легкий шум их крыльев еще долго отдавался слабым эхом у нас в ушах.

Мой новый гид и я пошли было дальше, как вдруг один из блаженных крикнул:

— Долой Кадабру! — И, к всеобщему изумлению, добавил: — Я бросаю ему вызов и докажу… Словом, вызываю его на поединок…

Остальные встретили это странное предложение яростным свистом. Но один из ангелов, судя по виду — главный здесь, заставил всех умолкнуть и сказал:

— Почему бы нам и этого не послушать? Пусть говорит. Давайте устроим настоящее состязание. Каждый из соперников расскажет две истории, а в конце мы все назовем победителя.

— Ур-ра, ур-ра! — хором закричали блаженные.

— Конечно, я принимаю вызов, — пробурчал Кадабра, — только не пойму, как это завистников пускают в рай?

— Довольно болтовни, — отрезал главный ангел. — Приступим к делу. Первым рассказывает Тэд Макнамара, вторым — Кадабра.

— А третьим я? — покраснев, спросил бледный призрак, вынырнувший неизвестно откуда.

— Вы? А вас как зовут?

Призрак поднял голову и робко произнес:

— Прежде я был служащим.

Ангел повторил:

— Я спрашиваю, как вас зовут?

Призрак назвал какое-то странное имя.

— Раньше я был служащим, служил в муниципалитете города Дег. Но я написал несколько произведений… тайком. Тогда, при жизни, у меня не хватило мужества их прочесть кому-либо. Но здесь, в раю, все такие добрые, и я осмелился…

— Хорошо, вы будете третьим, — согласился ангел.

— Спасибо, — ответил человек и с решительным, сосредоточенным видом сел в углу.

Макнамара в благоговейной тишине начал рассказывать:

— «Хотите позировать для меня? — спросил он. — Две лиры в час».

Я был голоден и согласился бы даже чистить ему ботинки. И я покорно пошел за ним.

Сразу было видно, что он артист. Я возблагодарил небо за то, что оно помогло мне встретить его в этом маленьком кафе. Жил он на пятом этаже.

Он сел за стол. Взял в руки перо. Перед ним лежали стопки белых листов бумаги. «Можете походить. Словом, делайте все, что хотите». Я стал ходить взад и вперед, робко, осторожно. Он смотрел на меня, погружал перо в чернильницу, опускал глаза и смотрел на стол. «Стоп!» — вдруг крикнул он. Я увидел, что он что-то выводит на листе. «Садитесь и сморщите нос», — приказал он. Я повиновался. «Посвистите». Я снова повиновался, но с большим трудом. Все знают, как трудно свистеть и одновременно морщить нос. Я насвистывал песенку квартета «Гомбос». А он смотрел на меня, вскидывая и опуская голову, хмуря брови и вновь окидывая меня взглядом сверху вниз, как это принято у художников и у скульпторов. «Пройдитесь, теперь повернитесь…»

Проходя за его стулом, я увидел нечто такое, что заставило меня вздрогнуть, — на листе был не рисунок, а черной линией в две строки вытянулась фраза: «Элизабет протерла туфли старой шерстяной тряпкой…»

Через час он отпустил меня домой. «Приходите завтра», — сказал он. Больше я к нему не пошел.

Много лет спустя я узнал, что этот тип был знаменитым писателем, но создавать свои произведения без натурщика не мог. Свой шедевр он написал, поставив перед собой старика, который каждые две минуты повторял слово «позума».

Ах, искусство для меня — великая тайна!

Восторг был всеобщим, и только уважение к святости места не позволило блаженным разразиться безудержным смехом.

Макнамара без долгих предисловий смело приступил ко второму рассказу:

— Казаки в траншее ожидали приказа наступать. Ровно в десять лейтенант Ильев скомандовал: «Примкнуть штыки!»

Минуту спустя могучие сыновья Дона с громкими криками ринулись на врага. Грохотали орудия, ружейные залпы слились в один сплошной гул. «Ну, ребята, и жаркая будет пляска!» — крикнул майор Васильев.

Тем временем из вражеских траншей, словно туча саранчи, поднялись японские солдаты. Еще миг — и начнется рукопашная схватка. Внезапно бежавший впереди взвода лейтенант Ильев споткнулся и упал. Он мгновенно вскочил, но лицо его побледнело. Дети степей остановились все как один и сгрудились вокруг своего командира. «Ничего, все в порядке», — улыбнулся им лейтенант.

В нескольких шагах от них остановились и японцы. Один из офицеров спросил взволнованным голосом: «Вы ушиблись?» — «Нет, спасибо», — ответил лейтенант Ильев.

Снова загрохотали орудия, и враги схватились врукопашную.

Невозможно даже описать, как весело и с каким восторгом встретили блаженные и эту историю Макнамары.

Они так настойчиво его упрашивали, что Макнамаре в нарушение строгих небесных правил пришлось рассказывать и третью историю.

— Это одно из воспоминаний детства. Я жил тогда в Гёттингене. Был декабрь тысяча восемьсот семидесятого года. Мой отец и я приехали в академию, когда ее президент Мауст уже зачитывал имена участников Всемирного Состязания Математиков. Отец сразу пошел записываться, поручив меня заботам старинного друга нашей семьи — госпожи Каттен. От нее я узнал, что сторож академии Помб выстрелом из пушки подаст сигнал к началу этого исторического состязания. Попутно госпожа Каттен рассказала мне малоизвестный эпизод из жизни Помба. Этот Помб вот уже тридцать лет подряд стреляет из пушки, возвещая о наступлении полудня. Однажды он забыл дать залп. Тогда на другой день он произвел выстрел за предыдущий день, и так до самой пятницы декабря тысяча восемьсот семидесятого года. И никто в Гёттингене даже не заметил, что Помб каждый раз дает орудийный залп днем позже.

Но вот все приготовления были завершены. В присутствии принца Оттона, а также большой группы писателей и ученых состязание началось. «Один, два, три, четыре, пять…»

В зале были слышны лишь голоса конкурентов. К пяти часам счет перевалил за двадцать тысяч. Зрители распалялись все больше, и громким спорам об исходе благородного состязания не было конца.

В семь часов вечера математик Ален из Сорбонны без чувств свалился на пол.

К восьми часам осталось всего семь участников. «Тридцать шесть тысяч семьсот сорок семь, тридцать шесть тысяч семьсот сорок восемь, тридцать шесть тысяч семьсот сорок девять, тридцать шесть тысяч семьсот пятьдесят…»

В девять вечера Помб зажег фонари. Зрители воспользовались этим, чтобы подкрепиться бутербродами, захваченными из дому.

«Сорок тысяч семьсот девятнадцать, сорок тысяч семьсот двадцать, сорок тысяч семьсот двадцать один…»

Я смотрел на своего отца. Лицо его вспотело, но он держался стойко. Госпожа Каттен поглаживала меня по голове и повторяла словно припев: «Какой у тебя замечательный отец!» А мне даже есть не хотелось.

Ровно в десять — первая крупная неожиданность. Алгебраист Пулл вдруг крикнул: «Миллиард!»

Все восторженно заохали, пораженные его находчивостью. На миг воцарилась тишина, зрители затаили дыхание. И тут итальянец Бинакки сказал: «Миллиард миллиардов миллиардов».

В зале раздались аплодисменты, но сразу смолкли, едва президент Мауст сердито махнул рукой. Отец с видом превосходства огляделся вокруг, улыбнулся госпоже Каттен и начал: «Миллиард миллиардов миллиардов миллиардов миллиардов миллиардов…»