Гюнтер Грасс - Собачьи годы
Матерн что-то мямлит и пьет чай. Внутри него, обмотавшись четками вокруг сердца, селезенки, измученных почек, стучит и стучит один и тот же рефрен: «Приспешник! Нацист недоделанный! Пидер! Приспешник! Нацист недоделанный! Пидер!» Но вслух, над краем чашки, вдруг раздается малодушное:
— Театр? Да никогда в жизни! Неуверенность в себе? Может быть. К тому же и нога. Внешне почти незаметно, но на сцене… А так-то все вроде бы еще при мне: голос, силушка, да и охота. Еще какая охота! Вот только возможностей никаких.
И тут, после минутной паузы, во время которой трое старинных часов в стиле ампир беспрепятственно могут слушать свое тиканье, с уст Рольфа Цандера начинают слетать судьбоносные слова. Рассуждая умно, проникновенно и вполголоса, этот почти тщедушный человечек расхаживает взад-вперед по соответствующей торжественности момента гостиной. За окнами тяжелые капли с деревьев напоминают о капризах переменчивой августовской погоды. Пока доктор Цандер разглагольствует, рука его ласково поглаживает корешки переплетов на просторных книжных полках, а то и снимет нужный том, раскроет его, помедлит, покуда хозяин не найдет и не зачитает нужную цитату, которая непринужденно впишется в смысл его речи, после чего любовно поставит книгу на место. За окном сумерки смыкают строй деревьев. Здесь же, в комнате, доктор Цандер задумчиво замирает перед чудом уцелевшими раритетами, гордостью его коллекционерской страсти: балийские танцевальные маски, дьявольские китайские марионетки, раскрашенные фигурки мавританских танцовщиков — но при этом ни на секунду не останавливает поток своего красноречия. Дважды появляется экономка со свежим чаем и печеньем; она тоже в своем роде редкостный экземпляр — как и часы ампир, первые и прижизненные издания, древнеиндийские музыкальные инструменты. Матерн обмякает в кресле. Деревянный стебель торшера отлично корреспондирует с его отполированным черепом. Похрапывает во сне Плутон — пес, столь же старый, как и деревья за окном. А здесь, в гостиной, Цандер рассказывает о своей работе на радио. Ему поручены ранние утренние и совсем поздние, на сон грядущий, часы: детское вещание и ночная программа. Для Цандера тут нет противоречий, скорее напротив. Он говорит о продуктивном напряжении, о наведении мостов между… Пора повернуться к прошлому, с тем, чтобы. Кстати, в свое время и Матерн у него в детском вещании озвучивал, верно? Волком был в Красной Шапочке и сожрал семерых козлят.
— Ну так! — подытоживает Цандер. — Голосов, вот чего нам сейчас недостает, Матерн! Голосов вроде вашего. Которые заполняют собой пространство. Голосов, которые сродни стихиям. Которые несут в себе и дают почувствовать связь времен. Голосов, в которых обретает голос наше прошлое. Мы, к примеру, готовим сейчас новую серию передач, которую хотим так и назвать: «Дискуссия с прошлым». Или нет, еще лучше: «ДИСКУССИЯ С НАШИМ ПРОШЛЫМ». Один молодой сотрудник, ваш земляк, кстати, — способный, я бы сказал, почти опасно одаренный юноша — надумал разрабатывать новый жанр радиовещания. И мне кажется, что как раз вы, мой дорогой Матерн, вполне могли бы сжиться с этой новой задачей, которая под стать вашему дарованию. Истовый поиск правды. Вечный вопрос о человеке. Откуда пришел — камо грядеши. Там, где прежде были засовы молчания, теперь отворяются врата речи. Ну как, хотите?
Тут древний Плутон нехотя просыпается, а Матерн хочет.
— Решено?
— Решено!
— Послезавтра в десять утра на радио?
— Послезавтра в десять утра на радио. Без опоздания.
— Без опоздания и желательно в трезвом виде. Позвольте я вызову вам такси.
Отчего же не позволить доктору Цандеру вызвать такси за счет западногерманского радио? Любой расход можно списать. Любой риск не облагается налогом. На всякого Матерна найдется свой Цандер.
СОТАЯ, ПУБЛИЧНО-ДИСКУССИОННАЯ МАТЕРНИАДА
Он вещает, гремит, ревет. Его голос проникает в каждый дом. Матерн, популярный исполнитель в радиопередачах для детей и юношества. Малыши видят во сне его самого и его голос, который материализует все страхи и еще долго будет звучать в их памяти, когда сами детки, уже дряхлыми развалинами, будут вспоминать:
— А вот во времена моего детства был дядя-сказочник, так его голос просто за живое брал и не отпускал, и держал, и до сих пор еще, но это со многими матернойдами, которые тогда…
Однако сейчас голосом Матерна в воспитательных целях с радостью пользуются взрослые, чье детство сформировано совсем иными голосами; когда чада не слушаются, мамаше достаточно просто пригрозить:
— Мне что, радио включить, злого дядю вам поставить?
На длинных, средних и даже коротких волнах можно заполучить прямо в дом голос дяди-бяки. На него, кстати, большой спрос. Другие радиостанции тоже хотят в своих диапазонах вещать, греметь, реветь голосом Матерна. И хотя промеж собой многие коллеги высказываются в том смысле, что по-настоящему, как профессиональный диктор, он вообще говорить не умеет, однако и они вынуждены признать, что какая-то изюминка в его голосе все же есть:
— Какие-то флюиды, какая-то варварская неотесанность, и эта, знаете, хищная натуральность, за все это в наши дни, когда благозвучие и благопристойность у всех вот где, платят втридорога.
Матерн вынужден купить себе деловой календарь, поскольку каждый день, то тут, то там, и все это к определенному часу, имеет место происходить консервация его голоса. Он вещает, гремит, ревет больше всего на Западногерманском Радио, зачастую на Гессенском, никогда на Баварском, от случая к случаю на Севернонемецком, с большим удовольствием, к тому же на нижненемецком наречии, на Радио Бремен, с недавних пор стал появляться на Южногерманском радио Штутгарта, а когда позволяет время — и на Юго-Западном вещании. Поездок в Западный Берлин он опасается. Поэтому радиостанции РИАС и «Свободный Берлин» вынуждены отказаться от идеи собственных передач, озвученных неподражаемым голосом Матерна, и в рамках творческого обмена пользоваться детскими программами Западногерманского Радио из Кельна, где этот высокооплачиваемый голос имеет, так сказать, штаб-квартиру.
Он теперь обустроился, он теперь тоже проживает: новостройка, две комнаты, мусоропровод, кухонный уголок, встроенные шкафы, мини-бар, двуспальная тахта; ибо по выходным его навещает, одна или с Валли, неотчуждаемая Инга-подружка. Завацкий, «Мужская мода», шлет с ней приветы. Пес, правда, мешает. В конце концов, хочется побыть наедине и немножко личной жизни. А он надоедлив как старая бабка, из которой уже песок сыплется. И при этом все время начеку, дрессированный ведь. Ну как тут, под неотступным собачьим надзором, почувствовать себя как дома? Глаза запали, местами уже ожирел, но на глотке все еще никакого провиса. Тем не менее никому и в голову не придет сказать: «Пора от него избавиться.» Напротив, Матерн, Инга-подружка и Валли единодушны скорее в другом: «Он заслужил свой кусок на старости лет. Долго он все равно не протянет. Пока нам есть что есть, и на него тоже хватит». А Матерн, бреясь перед зеркалом, частенько размышляет примерно так: «Всегда был мне другом в любой беде. Не бросил меня, когда мне было совсем худо, когда я места себе не находил, метался, как кочевник, в погоне за фантомом, у которого столько имен, но ни за одно так и не ухватишь. Дракон. Зло. Левиафан. Ничто. Морок».
Но Матерн, при всей своей нынешней обустроенности, нет-нет, да и вздохнет вдруг над утренним омлетом. Охотничий его взгляд, старательно избегая Ингу-подружку, рыщет по стенам в поисках заветных надписей. Но абстрактный узор обоев, увы, слишком прост и однозначен, да и репродукции в рамочках тоже дают уму не слишком много пищи — при всей их модерной замысловатости. Или вдруг стук в батареях, Матерн прислушивается, Плутон вскидывается, но стук замирает, и снова все кончается тяжким вздохом, словно лопнувший мыльный пузырь. И лишь с наступлением весны, едва проснутся первые мухи, Матерн находит себе занятие по душе и надолго, порой часами, забывает о вздохах. Храбрый Портняжка тоже начинал с мухобойки, а в итоге победил Единорога. Никому никогда не узнать, как величает он своих несчастных жертв, подстереженных и ловко пойманных у оконных стекол, какие имена хрустят у него между пальцами, как обращается он к своим преображенным врагам, отрывая им без всякой пощады и жалости одну мушиную ножку за другой, а под конец и оба мушиных крылышка. Однако вздохи остаются, они просыпаются вместе с Матерном и вместе с ним ложатся, сидят рядом с ним за столиками буфетов на радио, покуда он наспех еще раз пробегает глазами свой злодейский текст. Потому как опять запись. И Матерну надо снова вещать, греметь, реветь. Так что эти полкружки пива так и останутся недопитыми. А вокруг него уже старательно монтируют анонс самых заманчивых передач на сегодня: «Между нами, женщинами», «Что скажет сельский хозяин?», концерт «После полудня», проповедь «На сон грядущий», концерт духовой музыки, «Поразмыслим вместе», «Нашим братьям и сестрам за железным занавесом», спорт и спортлото, «Лирика для полуночников», сообщение службы водонадзора, джаз, оркестр Гюрцених. Детская редакция. Коллеги и коллеги коллег. Вон тот, или вон тот, или вот этот, в ковбойке и без галстука? Его-то ты вроде точно знаешь. Или, наоборот, вон того? А не тот ли это, который тебя в сорок третьем на Миусском фронте?.. Или вон тот, черно-белый, с молочным коктейлем. Разве не он тогда? Или он как раз тогда тебя не?.. Все, все они, все! Черно-белые и в клеточку, все мухи! Жирные навозницы — режутся в скат, в шахматы, кроссворды разгадывают. Одна к одной, не различить. Новые плодятся. О, Матерн, неужели они все еще зудят, эти столь долго зарубцовывающиеся имена? Уже в студии, такой мило-приятной и такой до смерти скучной, он снова вздыхает, и коллега, заслышав этот тяжкий, будто из самых недр нашей планеты исторгнутый вздох, дружески похлопывает его по плечу:
