Ольга Постникова - Роман на два голоса
Действительно, она нашла себе работу. В институте научно-технической информации — ВИНИТИ — пристроилась в редакции реферативного журнала “Химия” писать структурные формулы к предметному указателю. Ей давали насаженные на металлическую спицу стандартные карточки, и она, ловко расправляясь с замысловатыми названьями веществ, чертила связи и вырисовывала латинские буквы радикалов. Работала споро и быстро выполняла норму. А вечером, после ужина важно объявляла: “Пойду винитийствовать”.
Правда, в одном журнале у нее появилась как-то надежда на публикацию своих опусов. Квадратнощекий сотрудник отдела поэзии, поинтересовавшись сначала, что за украшение висит у нее на цепочке на шее (это был крестик), не отверг принесенных ею стихов и несколько дней она ходила, что называется, с улыбкой Джоконды на курносом лице. Дальше он как будто издевался над ней: возвращал тексты и срочно требовал принести еще, и снова возвращал все, что она приносила. Как-то сказал, что стихи уже “на собаке”, как оказалось, перепечатаны на специальный бланк для подачи редколлегии. Тем не менее велел опять: “Давайте встретимся, добавьте новое”.
У метро “Кропоткинская”, получив подборку ее новых стишат, стал читать тут же, на бульварной скамейке, и на одном стихотворении вдруг остановился: “Это мне посвящено?” Она опешила, а его руки, не стесняясь, при всем честном народе, устремились ей за пазуху, и он со странной деловитостью, почти безэмоционально спрашивал: “У вас высокая грудь?” Она вскочила и, не взяв своих страничек, понеслась через дорогу вверх по переулку.
38
Вообще-то наш герой не расценивал самое попытку творчества своей подружки как нечто особенное. Казалось, стихи писали все. И у него в “ящике”, и у нее в вузе было до невероятности много стихоплетов. Почти все они числились не вполне нормальными и только за одним-двумя утвердилась слава настоящих поэтов. Эти пользовались постоянным успехом у девушек, были желаннейшими участниками вечеринок и загородных туристических слетов, происходивших с обязательным сентиментальным пением под гитару у костра и крупной попойкой в итоге сборища.
Пишущие сочиняли не от скуки и в большинстве своем совсем не от несчастной любви. Мой философ считал, что выкормыши двадцатого съезда партии, так и не узнавшие по-настоящему текста хрущевского доклада на этом съезде, были запутаны перепадами в идеологических установках и ждали от кого-то изречения некоей истины. Из-за душевной инерции, в силу которой в человеке долго сохраняются представления, сформировавшиеся в юности, молодые технари все надеялись найти нравственную опору в словесной культуре. В кругу заведомо лояльных государству отборных комсомольцев, в котором индивидуалист наш очутился по службе, самиздат, о существовании которого ему, конечно, стало известно, был недоступен, хотя и передавалась в “ящике” от одного младшего научного сотрудника к другому поэма Бродского “Шествие”. Сами описываемые мною трущобные жители из подпольной литературы прочли только “Собачье сердце” да письмо Раскольникова Сталину, благодаря тому, что дальние знакомые в свое время попросили перепечатать это на машинке.
Восседая в кресле с высоченной спинкой и с отштампованным на жестянке инвентарным номером районного суда, которое выбросили при ремонте казенного дома, мой резонер поучал свою поэтессу, объясняя ей сущность духовных исканий пишущей братии, страдавшей стихом даже и без всякой надежды на публикацию: “Тут у человека один путь — делать все самому: взять не у кого, прочесть негде. Приходится все извлекать из себя, самому написать обо всем. А получается убожество”. Обычная ее покорность, когда на каждое его высказывание она отвечала, кротко иронизируя: “Да, мой судия!”, тут исчезала. “А Евтушенко, а Рождественский!” — защищалась она именами. “Тоже убогая писанина”. И когда его стихотворица приходила, воодушевленная, после поэтических вечеров, наслушавшись своих кумиров, безжалостный критикан, с сарказмом выслушав ее восторги, пытался обличить романтичную подругу: “Тебе хочется в стадо, радоваться вместе со всеми. Ничего они не стоят, твои леньки королевы”. “Но неужели правда и искренность ничего не стоят?” “На черта мне их простая советская искренность! Я сам по себе”, — отмежевывался он и читал, действительно, только “Письма темных людей”, книжицу в розоватом коленкоре, купленную в “Книжной находке”. Правду сказать, ее чердачный гений понимал, что такие филиппики можно отнести и к нему самому, пытающемуся вырезывать на досках свои эпохальные бредни. Но его резкость не могла поколебать любови нашей героини к поэтам, в чьих стихах была нота исповедальности, искупающая примитивность текста.
“Ты пойми, — говорила она, поражая вдруг его своей мудростью, — после исповеди в церкви человек очищается, а мы становимся все грязней, все больше грехов на нас нарастает, и невозможно стать лучше, если прошлые проступки не прощены”.
39
В течение нескольких месяцев изнывая от безделья, каждый день взглядом спрашивая Паровикова: ”Когда же?”, молодой наш специалист наконец получил задание. Работа была срочная, впрочем, в “ящике” было системой: полгода спячка, а потом гонка. Вычерчивая узлы механического устройства, сопрягая в расчетах стандартные детали и уплотнители, которые придется изготовить по спецзаказу, мой герой почувствовал себя частицей большого содружества людей, делающих одно грандиозное дело. Он очень уставал, но был по-настоящему увлечен и только досадовал, что в институте запрещено оставаться после работы, что нельзя вынести ни одной бумажки из первого отдела. Все эскизы надлежало помещать в особую тетрадь с прошитыми суровой ниткой, пронумерованными страницами и сургучной блямбой-печатью на предпоследнем листе. Засекречено было все. Когда перед командировкой на подмосковный завод ему вручили бумажку-допуск, наш механик понял, что статус его вырос.
Во время этих трудов до него дошло вдруг, что толпы мужчин и женщин, спешащие по утрам в проходные по всей стране, отдают свою силу и сноровку не на постройку домов или другое какое-нибудь полезное деланье, необходимое их семьям, а на производство бомб, оружия и военных самолетов. И он представлял теперь, как стоят на дежурстве в глубоких своих обетонированных шахтах стратегические орудия, к производству которых имела отношение и его контора. И, не обманываясь относительно нашей военной мощи, якобы превосходящей силы противника, понимал, что и там, за океаном, и по всем пограничным территориям готовы к пуску несущие смерть, направленные в сторону СССР ракеты. “Тяга у них реактивная. Стоят вертикально, на бетонной платформе”, — растолковывал он своей зануде. “На цыпочках?” — догадалась дурочка, услышав об амортизаторах.
Защита сработанного институтом проекта, к которому присоединили и его чертежи, происходила в небольшом, обшитом вагонкой зале, куда впускали строго по списку. На заседание технического совета явились представители заказчика, демонстрирующие уверенность в себе мордастые мужики в добротных костюмах, к которым и обращали лица докладчики. Наш инженер напряженно ждал, что и по его части зададут вопросы.
Вечером того дня, когда сдан был проект, подружка, вместе с ним пережившая нервотрепку спешки и ответственности, встретила возлюбленного простонародно накрытым столом. Разлила вино и начала было торжественно возглашать поздравление проектанту, но он вдруг так ударил по столу кулаком, что тарелки задребезжали на фанере, и страшно, со спазмами в голосе завопил: “Т-ты понимаешь, идиотка, что я сделал? Я сделал… т-такую штуку, чтобы д-давить людей! Рассчитали зоны непоражения, так там носа не просунешь, тотальная гибель всего живого! Дикари были человечнее и добрее нас, они били камнями, дубинами. А тут один снаряд сразу убивает и калечит сотни людей — математически точный расчет. Не приходится и в глаза глядеть человеку, когда его убиваешь”.
После защиты проекта та работа, которой он так жаждал, исполненная, стала вдруг ему ненавистной. Казалось, задачи были чисто техническими, далекими от человеческого мира. Термины скрывали цель этого задания, осуществленного десятками инженеров, а потом подписанного к исполнению тысячам рабочих на военных заводах.
По ночам, сквозь верещание глушилок мой конструктор слушал радио, тот самый зеленоглазый ламповый приемник, отцовское наследство, который отчасти объяснял происходящее. Но порой он улавливал в голосе “из-за бугра” ноту злорадства.
Он чувствовал, жизнь настолько искажена в главных своих целях, что на судьбу каждого человека легло проклятье планируемой бойни. Каждое новое открытие приспосабливали на службу военной промышленности, и мой герой связывал свою депрессию и пьянство сослуживцев с тем, что все они работают на ведение неминуемой войны.
