Е. Бирман - Игра в «Мурку»
— Слева христианские монастыри, в том числе молчальников, вроде тебя, — объяснял в дороге Борис, — а справа от дороги — музей танковых войск Еврейского Государства. Мы с тобой и туда как-нибудь съездим.
Серега вздохнул. Между зелеными холмами, поросшими хвойным лесом, показались красные крыши домов. И на эту пасторальную картину обратил Серегино внимание Борис. И если Теодор на еврейском севере сам увлекался красотами, то Борис передавал свои чувства Сереге тем способом, которым учат домашней гигиене котят. Таким в точности способом ткнул он Серегу носом в покрашенные от ржавчины остовы сгоревших машин, везших продовольствие осажденному Иерусалиму в 1948 году.
Вот наконец и сам Иерусалим. Вот и парковка. Отработанным маршрутом провел Борис Серегу в Иерусалиме через миленькую пешеходную зону, где можно купить картины с евреями либо летающими, либо молящимися. Таков условный язык искусства: все знают, что в жизни евреи занимаются добыванием денег, едой, сексом и другими «гешефтами», а на картинах, которые сами пишут, они летают или молятся, или, окончив летать и молиться, смотрят с картин на прохожих и думают, например: а не купит ли картину со мною вот этот внук еврея, похожий на русского поэта Есенина, которого прогуливает еврей, похожий на христианского поэта Пастернака? Но у этого еврея, который прогуливает внука еврея, выражение глаз совсем не такое, как у поэтов серебряного века, веет от него практицизмом и решительностью, что несомненно выдает в нем пламенного сиониста. У такого кость не отнимешь!
Таковы уж картины (холст, масло) в Иерусалиме! Их от прочих картин отличает необычайная проницательность! Но нет, не купит картины внук еврея. Во-первых, сегодня суббота, и дверь магазина заперта, а во-вторых, жалованье, которое платит внуку еврея некий полковник Громочастный, невелико, картину на него не купишь. Жалованье внука еврея в Электрической компании было побольше, но внук еврея сбежал из Димоны, а значит, и из Электрической компании, а ему еще нужно каждый месяц изыскать 600 долларов дополнительно к получаемым им квартирным на оплату двух комнатенок в Шхунат-Бавли в Тель-Авиве (престижное, говорят, местечко: парк «Яркон» рядом, до Нетании двадцать минут на автомобиле без пробок). И убереги его Всевышний, строго смотрит на Серегу еврейский портрет, от того, чтобы зарабатывать внуку еврея эти 600 долларов содомским грехом, на что намекал ему гой Громочастный.
А еще — много серебра в витринах. Серебро и деньги — одно слово в еврейском языке, объясняет Борис Сереге, на что Серега ему возражает, что он уже год в стране и такие мелочи и сам знает. Да, говорит Борис, забылся — это объяснение для туристов из России, а ты — наш. И Борис ласково и легонько потрепал Серегу за мочку уха, зная, что так принято выражать расположение к человеку в Димоне.
«Что он подразумевает под этим „наш“, — подумал Серега, — разве не они сами состоят в моей шпионской сети? Да он и не главный в „Брамсовой капелле“. Теодор — главный, его я первым завербовал на набережной в Тель-Авиве. Зря заносится этот псевдопастернак над Есениным, — подумал еще Серега, — это Есенин — настоящий русский поэт».
Впрочем, Серега быстро оттаял. Во-первых, потому что он вообще быстро оттаивает, как всякий, кто хоть год прожил в Димоне, а во-вторых, не мог не признать, что Борис — человек, судя по всему, неплохой, идейный и к нему, Сереге, относится с явной симпатией. Оттого и позволяет себе иногда фамильярности и амикошонство. А кто в Димоне, например, не позволяет себе фамильярностей и амикошонства? Ладно, давай рассказывай дальше, Борис.
— Не течет кровь терактов по пешеходной зоне потому только, что смывают ее в тот же день, не дают ей взывать к небу, — говорит в Борисе поэт сионизма.
От этих слов уже в Серегиных жилах вскипает кровь и сжимаются кулаки. Эх! И что толку от этих «лаф-лафов» (рохля, дрянь человек, левый интеллектуал[14])! Сюда бы Володю! Уж с ним вместе разобрался бы Серега с Соседями! Раз и навсегда! «Сибирь», «фуфайка», «ушанка» — запомнили бы пару-тройку полезных слов, вместо того чтобы русский мат заучивать! Надо бы доклад написать на эту тему полковнику с предложениями о рациональном использовании колымской инфраструктуры. Серега представил, как катят тачки несостоявшиеся шахиды. Правда, добавил им тут же мысленно каши в миску и снизил норму выработки, поскольку по природе не был жесток.
Из пешеходной зоны вышли двое эти на улицу Яффо. И почти сразу предложил Борис Сереге посмотреть налево. Видишь, говорит, — православный храм. Это в Иерусалиме все равно как синагога в Москве на улице Архипова. А слева от храма — Русское Подворье, которое, как и полагается, для евреев — острог.
Да что этот Борис все нарывается сегодня, разозлился Серега. Вот еще русофоб сраный выискался! Ну и правильно, что острог! Потому что евреи — все жулики! Как только дождь, непогода в Димоне, так у Хаима жена приболела, у Моше дите нужно отвести к зубному врачу — зубы, видите ли, наружу торчат у ребенка, как у вампира. Вот и полезай Серега на верхотуру, ремонтируй высоковольтную линию, чтобы не осталась без электроэнергии текстильная фабрика! И молись какому хочешь богу, хоть своему, хоть ихнему, чтобы не подал Серегу подъемник в провода так, что вспыхнет он подобно вольфрамовой нити, осветив на краткий миг пустыню, преображенную руками и волею сионистов!
Но опять тает Серега, потому что Борис уже обнял его за плечи, а затем и припечатал такую «чапху» (дружеский хло пок по плечу), энергии которой и иной сантехник в Димоне позавидовал бы.
— Где это ты научился раздавать «чапхи»? — поинтересовался Серега. — Разве и в еврейском хай-теке печатают «чапхи» инженерам, будто в Димоне электрику, спустившемуся с электрического столба живым на землю?
— А как же, — отвечает Борис. — Со мной на работе как раз парень из Димоны работает, Морис Катан зовут. Он такие «чапхи» печатает, что начинаешь видеть пылинки на собственных туфлях без бинокля. Сестра его, Симона, и сейчас воспитательницей в детском саду в Димоне работает. Когда она по улице идет после работы, от звона ее украшений в русском магазине бутылки на полке резонируют, сталкиваются и звенят, особенно усердствуют «Финляндия» и «Русский стандарт».
— «Ганенет», значит, эта Симона, — продемонстрировал Серега знание еврейского языка.
— Ну да, — подтвердил Борис. — Воспитательница. А у нас, если не замечал, и министр на заседании правительства может такую «чапху» отвесить другому министру, особенно если тот «лаф-лаф» (рохля, дрянь-человек, левый интеллектуал), что у того от невозможности присесть (он уже и так сидит в министерском кресле) глаза из орбит сначала выскакивают, как кукушка в часах, а потом делают оборот на 360 градусов. Такому обороту глаз, между прочим, любые часы позавидуют, ведь им, чтобы так обернуться, нужно целых 12 часов и ни минутой меньше!
Спустившись по улице Яффо к стенам Старого Города, вошли агенты «Брамсовой капеллы» через Яффские ворота в Армянский квартал. Пока озирал Борис Башню Давида, Серегу занесло в сувенирный магазинчик, куда пришлось последовать за ним и Борису. Сереге то ли ничего не пришлось по вкусу из армянских сувениров, то ли что-то и пришлось, но показалось дорого, во всяком случае, когда он собрался выйти наружу с пустыми руками, Борису стало не по себе отчего-то. Наверное, из-за правительства, которое не признает геноцида армян, потому что не хочет портить отношения с турками.
Борис выбрал в армянском магазине сувенир, который показался ему недорогим: кусочек лакированного ствола какого-то дерева, на срезе которого Божья Матерь из сплава, похожего по цвету на серебро, держит Младенца из такого же серебристого сплава. Младенец — вылитый Сережа Есенин в детстве, и мать его, чуть курносая и чуть скуластая тоже, наверное, похожа на маму поэта Сергея Есенина, просто Борис ее фото или не помнил, или никогда вовсе не видал. Внизу на том же срезе приклеена табличка небольшого размера, причем из-под маленькой таблички довольно много клея выдавилось. А на табличке написано, что сувенир произведен в Вифлееме к юбилею 2000 года. Сувенир Борис подарил Сереге. Серега сначала не знал, что с ним делать, а потом решил, что подарит жене Пронина, скажет — от Теодора. Жена Пронина, бывшая Василькова, увлеклась очень в последнее время всем православным. Борис же, разглядывая славянские личики Божьей Матери и Иисуса на сувенире, изготовленном в арабском Вифлееме и продающемся русским туристам в армянском магазине в Еврейском Государстве, в очередной раз подивился мудрости и толерантности армян и даже подумал было, а не присоединиться ли и ему к ним, когда они в очередной раз будут чистить хари греческим монахам в храме Гроба Господня, но одернул себя быстро, почувствовав на своих плечах державную тяжесть еврейского нейтралитета в христианских спорах.
