Януш Гловацкий - Good night, Джези
Там она увидела своего Костю, который стоял и разговаривал с той самой критикессой на слоновьих ногах, а Маше только по старому знакомству кивнул. Это было уже чересчур, она даже не взглянула на работы и выбежала из зала. А на лестнице какой-то студент сказал, что все это говно и что если она хочет посмотреть в глаза настоящему искусству, то в двух остановках метро отсюда, в доме, поставленном на капитальный ремонт, выставка современного искусства, подпольная и максимум однодневная, о которой знают только свои и избранные. Она поехала, дом, казалось, качается, позвонила условным звонком, дверь с трудом открылась, Маша шагнула вперед и чуть не упала. В длинном темном коридоре пол дрожал и прогибался. Он был беспорядочно выстлан кусками поролона, надувными матрасами и шуршащими газетами. На каждом шагу теряешь равновесие, тебя швыряет налево или направо, отлетаешь от стены и плюхаешься на колени.
А сверху и снизу на голову обрушивается смех, вероятно записанный на пленку, а через щели в стенах подглядывают развеселые лица.
Маша споткнулась, упала, поднялась, до двери впереди было добрых шагов пятнадцать, до входной двери — семь, она хотела вернуться, но за спиной у нее уже валялась на полу очень довольная парочка, дальше еще одна, и отступать было некуда. Маша закусила губу, почувствовала себя голой, обокраденной и осмеянной. Ползла, катилась, на четвереньках продвигалась вперед, пока не ударилась лбом в дверь, и это был конец выставки.
Маша слетела по скользким деревянным ступенькам во двор, и тут только ее бросило в дрожь, она несколько раз пнула ногой стену, разрыдалась и увидела Клауса Вернера. Высокий, гладко причесанный, в дорогом костюме и белоснежной рубашке — вне всяких сомнений, иностранец. Он протянул ей носовой платок и приветливо заговорил на безукоризненном русском языке. Сказал, что они знакомы, что однажды виделись у Соломона Павловича.
«Ты — моя лошадь, а я — твой ковбой»
До Брайтон-Бич с Верхнего Манхэттена на метро тащиться почти целый час. На машине быстрее: сперва едешь через тоннель Бэттери, то есть под Ист-Ривер, в Бруклин, потом по Оушн-паркуэй к реке Гудзон, которая, прежде чем впадет в океан, широко разливается и в этом месте всегда забита торчащими из воды, как многоэтажные дома, океанскими лайнерами. Еще несколько поворотов — и вот уже Маленькая Одесса, то есть Брайтон-Бич, где шум океана заглушает грохот метро на эстакаде.
Кафе «Каренина» стоит прямо на boardwalk[23], между «Татьяной» и гастрономом «Москва». Boardwalk — это деревянный помост шириной метров тридцать и длиной несколько километров, тянущийся по самому краю пляжа вдоль океана до конца Бруклина, то есть до Кони-Айленда. По дороге есть луна-парк, там заканчивается территория, завоеванная в тяжелых боях русской мафией. Остальное под контролем пуэрториканцев.
Летом лучше места, чем кафе «Каренина», не найти. За выставленными наружу столиками можно выпить «Столичной», сыграть в шахматы, поесть сибирских пельменей и посмотреть, как чайки с криком дерутся за выброшенных океаном на пляж крабов, а также послушать популярные русские шлягеры:
ТатуировкиИ в кармане «Playboy».Ты — моя лошадь,А я — твой ковбой.
Зимой уже не то, поскольку сидишь внутри.
Рышеку жилось неплохо, но счастливым он себя не чувствовал. В Польше он был известным театральным актером, сыграл пару шекспировских ролей и — превосходно — Тузенбаха в «Трех сестрах». А в кафе «Каренина» служил официантом и, в отместку за все обиды, каковые польский народ веками сносил от России, в особенности за то, что в 1939-м она воткнула ему нож в спину и спустя год уничтожила пленных офицеров в Катыни, трахал владелицу заведения Ольгу, хотя не то что не любил ее — толстуха Ольга ему даже не нравилась.
Мы попивали кофе вперемежку с «Абсолютом» и смотрели на дремлющий океан. Как всегда в первую половину дня, в зале было пустовато. Только в углу неподалеку от нас какая-то тетка с усталым, но жестким лицом — сразу видно: такую голыми руками не возьмешь — запивала сладким чаем селедку в масле. А у окна двое официантов с опухшими физиономиями расправлялись с яичницей с беконом.
— Вон тот, — Рышек указал на маленького кругленького с прилизанными остатками волос, — говорит, что в России был директором атомной электростанции, а второй утверждает, будто бы преподавал теоретическую механику в Московском университете. Хер их знает, может, врут, а может, так оно и есть. Здесь и сейчас это не имеет значения. У нас как в психушке — сам выбираешь, кем хочешь быть, и вся недолга. А ты, Янек, послушай меня: забудь про этот сценарий, Джези твой никого уже не интересует, ни вот столечко. Сочини мюзикл про польского Папу на Бродвее, я б сыграл его святейшество, мы похожи, любой тебе подтвердит, и акцент бы не помешал.
Я часто заглядывал в «Каренину» поболтать с Рышеком — Азия, что уж тут скрывать, мне ближе, чем Америка. Пару лет назад на Брайтоне все действовало как часы. Сбои начались с тех пор, как посадили Годзиллу. Годзилла — самый высокий еврей из когда-либо рождавшихся на свет, росту в нем ровно два метра четыре сантиметра. Он управлял Маленькой Одессой, его уважали и местные, и американская полиция, и даже ФБР, которое здешней мафией занималось с осторожностью, чтобы не обвинили в антисемитизме, к тому же русские были еще более жестокие, чем ямайцы, и мстили семьям.
Годзилла, после того как выиграл войну с пуэрториканцами, навел порядок на Брайтоне. Школьное образование было отлично поставлено, русскому языку учили старательно: Пушкин, Гоголь, Чехов, Есенин; устраивались поэтические вечера, чтения Тургенева и Солженицына. Ремонты и инвестиции делались своевременно, бордель содержался на высоком уровне. У Годзиллы, кстати, размах был широкий, он не ограничивался контролем над доливом воды в бензин, подделкой кредитных карточек, наркотиками и проституцией, но и прокручивал требующие немалого воображения операции типа продажи в Иран двадцати российских военных вертолетов, вооруженных ракетами. К таким операциям относилась и неудачная — но только из-за утечки информации — продажа российской подводной лодки колумбийским наркоторговцам. Тогда у ФБР уже не осталось выхода, и Годзиллу устранили.
В здешнем борделе было двадцать пять комнат с прекрасным видом — окна выходили на океан. Работали там в основном девушки из Украины и Белоруссии. Чаще всего приезжали целыми классами после окончания школы на пару месяцев, а потом, неплохо заработав, возвращались и их сменяли подружки. Каждое утро они песней встречали рассвет, а старушки-эмигрантки выносили из домов стульчики и, покачиваясь в такт, с удовольствием их слушали. После падения Годзиллы все пошло наперекосяк. С ремонтами запаздывали, американская полиция охамела, один класс не получил виз, и на работу стали брать случайных девушек из России, которые (понятное дело — русские) вечно были недовольны: то у них слишком много клиентов, то слишком мало.
И тогда же начались неприятности; в одной из комнат борделя окно даже затянули проволочной сеткой, потому что якобы девушка взбунтовалась и, короче, пыталась выпрыгнуть. Ну и наконец, недавно приехал один — молодой, голова обритая, — и распространилась информация, будто его прислали из Москвы на место Годзиллы. Он-то сам помалкивал, просто снял номер в дешевой гостинице «Невская» и, по слухам, тайком приглядывался. Потом стал захаживать в «Руслана и Людмилу», где собирались чрезвычайно сомнительные личности. Вначале к нему отнеслись с подозрением: очень уж молодой и не больно похож на еврея.
Лед тронулся, когда муж с женой, пенсионеры, отправились к нему с жалобой на соседей, которые слишком громко пускали радио, и вручили ему какой-то подарок, — и тут пошло-поехало. Он ничего не обещал, только брал, кивал и слушал, но страх крепчал, радио приглушили, двух крепко пьющих школьных учителей выгнали, а потом, в один прекрасный день, этот малый исчез, и вместе с ним та самая бунтарка из борделя. Тут-то и оказалось, что он вообще не тот, кого ждали.
— А с ними что сталось?
— Хер их знает. Может, вернулись в Россию, может, здесь где-нибудь, — поморщился Рышек. — Нью-Йорк все равно что океан — растворились. Погляди на Гудзон — огромная река, и что? Впадает в океан, и следа не остается, кругом сплошная Атлантика. А ты знаешь, что во время прилива Гудзон начинает течь вспять? — Рышек на минуту задумался, а потом продолжил: — При Годзилле Джези частенько сюда захаживал. Его уважали: знаменитый еврей, хорошо говорит по-русски. Даже пригласили членом жюри на выборах Мисс Маленькой Одессы в категории от четырех до семи лет. Пришел, оглядел этих перепуганных, разодетых как секс-куколки девчушек на шпильках и обратился с речью к родителям. «Не мучайте, — говорит, — малышек. Дайте им еще два-три года. Меня тоже в детстве мучили, и это мне искорежило жизнь. Да, я много чего добился — успеха, славы, денег, — но я не могу без наркотиков, хожу в секс-клубы, якшаюсь с проститутками, ни детей, ни семьи у меня нет. Хотите, чтобы ваши дети стали такими же?» На что все родители хором завопили: «Да!»
