Рассел Хобан - Кляйнцайт
Логично, сказали улыбки на лицах трех других врачей.
Доктор Налив тактично опустил глаза, поднял свой стетоскоп, будто собирался петь в него, отставил его снова.
— Стретто, старина, ну, вы знаете, тут ничего не поделаешь. Вам уже не двадцать лет, разные обстоятельства не ослабляют своего нажима, и вот в одно прекрасное утро вы просыпаетесь, твердо зная, что у вас есть стретто. Со временем ведь наша фуговая система уже не так хорошо разграничивает тему и ответ, и если к тому же новые проведения вступают слишком быстро, то это становится похожим на воскресную пробку на магистрали М4. Тут уж любое стретто закупорится как пить дать. А если учесть, что у стретто одна–единственная функция — регулировать проведения, то, закупоренное, оно вообще никому не нужно. У вас появляется небольшая одышка, вам кажется, будто вас распирает изнутри, и вы совершенно не можете заставить себя от этого отвлечься. Это, безусловно, мучительно, не говоря уже о том, что дальше будет еще хуже. Вот что я обычно на это заявляю: «Сделайте это со стретто прежде, чем стретто, знаете ли, сделает это с вами».
Голос доктора Налива стал одним долгим и сплошным воскресным полуднем, навевающим на Кляйнцайта дрему. А к концу речи настало утро понедельника, перемена не обязательно к лучшему. Кляйнцайт немного задыхался, ему казалось, будто его распирает изнутри, и он совершенно не мог заставить себя от этого отвлечься. Просто поразительно, думал Кляйнцайт, откуда доктор Налив знает про разные ощущения, которые могут возникать. Я бы вовсе не хотел с ним встречаться. Один Бог знает, что в следующий раз взбредет ему в голову, а я потом ощущай это.
Я не знаю, сказал Бог. Что я, врач? Это между тобой и Наливом. Кляйнцайт его не услышал.
— Думаю, этот вопрос можно проработать с обеих сторон, — сказал Кляйнцайт доктору Наливу. Но врачей уже не было. Занавески, задернутые вокруг его койки, были раздвинуты. Пижама была уже на нем. Он проверил небо на предмет самолетов. Ничего.
— Апробация, — произнес голос.
Ну что ж, можно назвать это и так, подумал Кляйнцайт. Или голос сказал: «Апелляция»?
— Операция, — произнесла высокая полногрудая женщина, стоящая у его постели. — Если вы заполните эту форму, мы сможем произвести операцию.
Кляйнцайт пробежал форму глазами:
Я, нижеоказавшийся, настоящим уполномочиваю Госпиталь произвести следующие операции:
Гипотенектомия, асимптоктомия, стреттоктомия
Я осознаю, что при использовании всех высококачественных операционных материалов и оборудования и приложении всех усилий для удовлетворения нужд наших пациентов Госпиталь не несет никакой ответственности за смерть или любой иной случившийся казус.
Лицо, которое следует оповестить в первую очередь и т. д.
— Нижеоказавшийся, — повторил Кляйнцайт. — Вы можете, конечно, так думать, но я Господне творение в той же степени, что и все. — Голос его сел на последнем слове. — Все, — повторил он возможно баритональнее.
— Боже мой, — произнесла женщина, — да ведь никто об этом и не говорит.
Кляйнцайт протянул ей форму, ткнул в слово.
— Нижеподписавшийся, — сказала она.
— Здесь совсем не это написано, — ответил Кляйнцайт.
— Мама родная, — сказала женщина. — Вы правы, они все слово переврали. Здесь должно быть написано «нижеподписавшийся». Такой, знаете, юридический язык. — Ее большая тугая грудь прямо звала, чтобы уткнуться в нее и порыдать. Кляйнцайт не искусился.
— Я бы хотел сначала чуточку поразмыслить над этим, прежде чем подписывать, — произнес он.
— Как хотите, голубчик, — сказала женщина и удалилась в административный отдел.
Ну? — сказал Кляйнцайт Госпиталю.
Госпиталь не ответил, не отпустил ни единой колкости, замечания или злобной шутки. Огромный, больше неба, сероликий, каменноликий в своей грубой тюремной одежде, сумасшедший дом, безумец. Госпиталь в ожидании обходит свой бедлам, ступая тяжелыми ботинками. Госпиталь немотствует, растет, руки его толсты и пусты.
Играют
Кляйнцайт с глокеншпилем в руках у подножия пожарной лестницы. Внезапно не смог уяснить, какое на дворе время года.
Какая разница, в один голос сказали уличные огни, небо, ступеньки тротуара. Зима либо еще впереди, либо уже позади.
Кляйнцайт вместо ответа завел свои самозаводящиеся часы, которые сами уже не заводились. Небо, куда ни глянь, было ровного серого цвета, так что не поймешь, утро ли, вечер. До меня совершенно случайно дошло, сказал Кляйнцайт, что сейчас послеобеденное время.
Приближается в своем облегающем брючном костюме Медсестра, у нее обеспокоенный вид, в сумке — каска. Приблизилась, лицо холодное, как яблоко. Осень, подумал Кляйнцайт. Скоро зима.
— Ты знаешь результаты Шеклтона–Планка? — спросил он.
Медсестра кивнула. Кляйнцайт улыбнулся, пожал плечами. Медсестра улыбнулась и пожала плечами в ответ.
Они вошли в Подземку, сели в поезд, сошли с него на станции, где оба они когда‑то разговаривали с Рыжебородым. Устремились по переходам будто во сне, в котором они были без одежды, и никто не обращал на это внимания.
Они остановились перед афишей, приглашающей посмотреть МЕЖДУ и ПЕРЕВОРОТ.
— Не уверен, хорошая ли это станция, — произнес Кляйнцайт, думая о Рыжебородом, — но это место, кажется, являлось мне. — Он что‑то волновался, рывком открыл футляр с глокеншпилем. — Для этой штуковины нужен стол, — отметил он, сел, скрестив ноги, на пол, положил глокеншпиль себе на колени. Пол был жесткий и холодный. Там, наверху, может, и осень. Здесь — зима. Он вынул из кармана бумажку с мелодией, сочиненной в палате.
Мы что, будем заниматься этим здесь? — спросил глокеншпиль.
Здесь, подтвердил Кляйнцайт и заработал палочками. Медсестра стояла чуть поодаль, держа перед собой сияющую каску. Серебряные ноты, сплетаясь вместе, постепенно образовывали в воздухе нечто вроде грешащего анатомическими несоответствиями скелета. Прохожие гримасничали, вздрагивали, смотрели на Медсестру, кидали в каску монеты. Кляйнцайт и Медсестра не смотрели друг на друга. Кляйнцайт сосредоточился на нотах, которые он написал. В его голове что‑то мелко дрожало и поскрипывало, будто поставленная на перемотку пленка, но он не хотел переключать ее на режим прослушивания. Медсестра подставляла каску для очередной монетки, благодарила, дивилась мелодии, которую сочинил Кляйнцайт, дивилась, когда же появится Рыжебородый.
Кляйнцайт доиграл до конца и начал сначала, допуская гораздо меньше ошибок.
Только не начинай снова, сказал глокеншпиль. Мне что‑то нехорошо. У меня голова болит.
Но Кляйнцайт пустился импровизировать. Посреди перехода стали возникать разные части скелета. Прохожие застонали. Кляйнцайт заиграл на мотив «Dies Irae», депрессия подобно туману осела на перемешанные кости, Медсестра заскрипела зубами, деньги посыпались в каску. Глокеншпиль, помешавшись, полностью отдался Кляйнцайту.
— На улице был еще один тип, с волынкой, но он был не так плох, как этот, — заметил какой‑то мужчина своей жене, бросая деньги в каску.
— Они прямо не знают, что с собой делать, — ответила та. — Что заставляет их выходить на улицу?
Молодой человек с гитарой глянул на Кляйнцайта, глянул на Медсестру, спросил глазами.
Нет, ответили глаза Медсестры.
Подошел Рыжебородый, обдав их смешанными ароматами вина, мочи, свалки и плесени, котелка на нем не было. Глянул на Медсестру, на Кляйнцайта.
— Эге, — произнес он. — Ох ты, ах ты. Конфетка, музыка, все тут. Так быстро, так скоро.
— Что? — спросил Кляйнцайт.
— Я вне игры, — сказал Рыжебородый. — А ты в ней. Так‑то. Даже афиша, и та не изменилась. Играют: МЕЖДУ, ПЕРЕВОРОТ и тебя.
— Вот так вот, — сказал Кляйнцайт.
— Да, вот так вот, — ответил Рыжебородый. Он хотел сказать что‑то еще, но раздумал. Пошел прочь, смердя и тяжело ступая под тяжестью своих сумок.
Кляйнцайт поимпровизировал еще немного. Сочинил мелодию для того, что ходило вверх тормашками там, в бетонном полу, и уже наложило свои холодные лапы на его зад.
Из глубины, снизу, промолвила Подземка, внимай.
Я внимаю, отозвался Кляйнцайт.
Соберись, сказала Подземка.
Делаю все возможное, ответил Кляйнцайт. Ему казалось, что он источает из себя холод и безмолвие, как батарея отопления источает тепло. Холод и безмолвие текли сквозь него, воздух вокруг застывал льдом, на нем расцветали ледяные узоры, возникали пузыри звука внутри прозрачного тонкого льда безмолвия.
Внимай, сказала Подземка.
Я внимаю, отозвался Кляйнцайт. От мелодии, предназначавшейся для того, что ходило вверх тормашками в бетоне, он перешел к мелодии для безмолвия.
Ты знаешь, это совсем не обязательно, смутилась Подземка.
Только заработка для, отвечал Кляйнцайт. Приношу свои извинения. Его зад совсем онемел от соприкосновения с бетоном, безмолвием и ледяной скалой там, внизу.
