Рассел Хобан - Кляйнцайт
Библию написал не Мильтон, сказал Кляйнцайт.
Да не будь ты таким педантом, обиженно сказало Слово. Не делай ты из своего знания фетиша, это не важно, кто там что сказал. Я видело — великие умы валились наземь, как огромные деревья. Я слышало — ветры времен вздыхают в тишине. О чем это я? Да. Сделай так, чтобы Госпиталь сказал тебе его имя.
Чье? — спросил Кляйнцайт.
Это должно прийти ко мне, сказало Слово. Или к тебе. Тачка, полная клади, и все такое.
Что — тачка, полная клади? — спросил Кляйнцайт.
Разумеется, сказало Слово.
На ту сторону
Утро, очень рано. Рыжебородый, в котелке, со скаткой, с сумками, накренившись ковыляет по холодным переходам Подземки, среди молчания говорящих стен и афиш. Малолюдно. Свет ламп еще четок, но уже обречен, поезда заспанные, медлительные. С одной станции на другую переходит он, слыша вой в своей голове, разбрасывает желтую бумагу, потом собирает ее, чувствуя дурноту и головокружение.
Пиши, приказала желтая бумага.
Нет, отрубил Рыжебородый. Ни фига. Ни словечка.
Пиши, повторила бумага. Ты что, думаешь, я тут в игры играю?
Мне до фонаря, что ты там делаешь, сказал Рыжебородый.
Пиши, или я убью тебя, проговорила бумага. И твоя история подойдет к концу сегодняшним утром.
А плевать, сказал Рыжебородый.
Я убью тебя, угрожающе сказала бумага. Я серьезно.
Давай, отозвался Рыжебородый. До фонаря.
Ладно, сказала бумага. К реке.
Рыжебородый сел на поезд, идущий к реке.
Выходи, приказала бумага. Вверх, к набережной.
Рыжебородый оставил поезд, вышел на набережную, глянул через парапет. Отлив. Тина. Вода упала почти наполовину.
На ту сторону, приказала бумага.
Отлив, сказал Рыжебородый.
Все равно на ту сторону, сказала бумага.
Рыжебородый вытащил из своей сумки всю желтую бумагу, метнул ее через парапет, так что она рассыпалась веером и тихонько опустилась на речную тину.
Себя, а не меня, завопила желтая бумага. К ней метнулись чайки, покружились вокруг, отвергли.
Рыжебородый тряхнул головой, вытащил из другой сумки бутылку вина, отошел к скамейке, принял привычную позу бродяги–с-бутылью–вина.
Это был твой последний шанс, сказала бумага, лежа на тине. Больше никакой желтой бумаги для тебя не будет.
Рыжебородый кивнул.
А что бы мы могли сотворить вместе! — произнесла бумага, ее голос становился все слабее.
Рыжебородый тряхнул головой, вздохнул, откинулся назад, допил вино.
Стретто
— Вы поразительно быстро идете на поправку с «лихолетом», — произнес доктор Налив. Плешка, Наскреб и Кришна по виду были довольны ничуть не меньше. — Ваш диапазон почти в норме.
Вот они и снова вместе, занавески вокруг койки Кляйнцайта задернуты, отгораживая весь остальной мир. Эти точно на моей стороне, зародилась мысль в глубинах Кляйнцайтовой вызывающего вида пижамы. Они мне как отец и три брата. Он благодарно улыбнулся, преисполненный чувств к докторам Наливу, Плешке, Наскребу и Кришне.
— Как насчет результатов Шеклтона–Планка? — спросил он.
— Гипотенуза не особенно хочет поддаваться, — ответил доктор Налив. — Гипотенуза ваша неподатлива и искривлена еще более, чем когда‑либо.
Плешка и Наскреб наклонили головы, соглашаясь с тщетностью попыток урезонить гипотенузу. Кришна пожал плечами, словно бы допуская мысль, что гипотенуза могла быть искривлена еще больше.
Вы ведь уболтаете гипотенузу? — спросил Кляйнцайт взглядом. — Вы заставите ее смягчиться?
Щелк, сказала Память. Вы выиграли другое воспоминание: молодчик с гадким лицом, который грозил вам и каждый день поджидал после школы. Однажды вы сцепились с ним, но быстро сдались. Вот он, уже не забудется: Фолджер Буйян, ваш навсегда с этого мгновения. Фолджер строил рожи, обнажал в ухмылке желтые зубы, грозил кулаком, разевал рот, погоди, после школы я тебя уработаю.
Спасибо, поблагодарил Кляйнцайт. У меня богатое прошлое: похороны отца, задушенный кот, Фолджер Буйян. Там было кое‑что еще, не так ли? Когда же это было? В тот день, когда умер М. Т. Пуз, тот толстяк.
Не жадничай, сказала Память. Тебе еще рано это иметь.
— И, конечно же, — произнес доктор Налив, — потеря тональности и 12–процентная полярность вполне объясняются гиперболо–асимптотическим пересечением. — На лицах Плешки, Наскреба и Кришны было написано, что они ничуть не удивлены.
— И кванты, — сказал доктор Налив. Кляйнцайт тут же увидел их, кванты, армию странствующих муравьев, пожирающих все на своем пути. — Если у вас асимптотическое пересечение, можете быть уверены — без квантов тут не обошлось. — Они больше похожи на тех огромных охотничьих собак, которые, случалось, пожирали бедных гну целиком, подумал Кляйнцайт. Плешка, Наскреб и Кришна пометили это для себя.
— Да, — сказал доктор Налив. — Сейчас все становится по местам, и нам следует ожидать закупорки стретто. По чести сказать, я бы сильно удивился, если бы на этой стадии оно не закупорилось.
Я, может, и трус, подумал Кляйнцайт, но я все‑таки мужчина и не могу позволить себе по малодушию обойти разговор о стретто. Он сделал слабую попытку.
— До этого никто ничего о стретто не говорил, — произнес он. Какой смысл, подумалось ему. Я сам себе напрочил это стретто, а теперь не знаю, с чем его едят и что мне от него будет.
Никто не удосужился ответить. Из уважения к приличиям они дружно отвернулись от Кляйнцайтова испуга.
— Ну хорошо, — наконец произнес доктор Налив. — Будь вы на двадцать лет старше… Сколько вам сейчас?
— Сорок пять. — Задушенный кот опять пришел ему на ум. Уж двадцать лет тому.
— Хорошо, — сказал доктор Налив. — Будь вы на двадцать лет старше, я бы сказал — живите с этим и ни о чем не беспокойтесь. Диета и так далее. Зачем в таком возрасте лишний раз переживать от мыслей о собственном болящем нутре. Но даже если и так, я стою за то, чтобы браться за дело скорее, пока есть возможность предотвратить необратимый регресс.
Какая разница, устало подумал Кляйнцайт. Я уже сейчас чувствую, что регресс во мне необратим.
— За какое такое дело? — спросил он.
— Я как раз к этому подхожу, — сказал доктор Налив. — Я сторонник жестких мер: поскорее избавиться от гипотенузы, асимптот и стретто, прежде чем они дадут о себе знать по–настоящему. Они играют не по правилам, что ж, и мы будем с ними не по правилам. — По блеску в глазах Плешки, Наскреба и Кришны всякий бы догадался, что несомненная отвага доктора Налива внушает им большое уважение.
— Избавиться, — повторил Кляйнцайт. — А за что они отвечают? В смысле, они же для чего‑то служат? — Они работали в конторе сорок пять лет, подумал он. А теперь вдруг — спасибо, всего хорошего, вы нам больше не нужны. С другой стороны, они точно сговорились меня уработать.
— Мы чертовски мало знаем о гипотенузе, асимптотах и стретто, — молвил доктор Налив. Трое молодых врачей одним коллективным взглядом признали, что он зрит прямо в корень. — Гипотенуза — это прямая, соединяющая точку А с точкой В, которая отвечает за то, чтобы ваш угол оставался прямым. Хорда, так сказать. Хорошо, говорю я, но это до тех пор, пока он у вас стоит. Когда гипотенуза работает без продыху все двадцать четыре часа в сутки и триста шестьдесят пять дней в году, неудивительно, что со временем начинаешь чувствовать некое напряжение. Могут появляться боли на отрезке между А и В оттого, что ваша гипотенуза, продолжая поддерживать угол, уже начинает искривляться. И вот тут я обычно говорю — пора, господа. Пора избавляться от гипотенузы. Некоторые мои коллеги указывают на то, что после ее удаления неизменно возникает этакое притупление или, наоборот, обострение чувствительности. На что я отвечаю — ну и что? Вы можете, конечно, сохранять ваш прямой угол и дальше, когда все другие органы один за другим выходят из строя, но тогда где в итоге вы окажетесь?
Нигде, сказали лица Плешки, Наскреба и Кришны.
— Асимптоты, — продолжал доктор Налив, — кажутся органом рудиментарным, отвечающим лишь за то, чтобы не допустить встречи с кривой, к которой асимптоты постоянно приближаются. Я подобных вещей не одобряю. Вот что обычно я говорю на это — если ты не собираешься встречаться с кривой, то зачем же тогда к ней приближаться? Естественным образом возникнет чувство напряжения, которое некоторые переносят лучше всех остальных. А если мы постараемся каким‑то боком от этого напряжения ускользнуть, то жди изменений в оси, в тональности, там, глядишь, возникает двойная расходимость, и вот вы лежите с асимптотическим пересечением. Тогда‑то и начинают приходить ко мне люди и жаловаться: «Господи, доктор, мне совсем худо, я по ночам не сплю». Можете догадаться, что я отвечаю им на это, — нет асимптот — нет и пересечения.
Логично, сказали улыбки на лицах трех других врачей.
