Хосе Сампедро - Река, что нас несет
— Так ведь я иду к ним мирно, — снова заговорил Дамасо, — без навахи, без дубинки. Хе! Разве что постращаю малость привидением. Насажу на конец длинной палки одеяло, проделаю в нем дыру и вставлю в нее фонарик. А они пугаются, думают, это привидение явилось.
— Дождешься ты, что они пожалуются священнику, — предупредил его Сухопарый, — и тот с помощью святой водицы да дюжины здоровенных мужиков намнет бока привидению, и станет оно тощим, словно плащаница.
— Подумаешь! За мной не так-то легко угнаться, — ответил Дамасо. — Сеньор священник обойдется им дороже, чем пара куриц в год.
Их позвали есть. Сплавщики прервали работу. После полудня они снова вернулись на перекат. Отсюда было видно, как поднимаются в гору Горбун и Паула, направляясь за провизией в Уэртаэрнандо, который находился в двух часах ходьбы от лагеря. Хмурые тучи рассеялись, робко светило зимнее солнышко.
— До Буэнафуэнте намного ближе, — сказал Балагур Шеннону, — по там всего шесть-семь домов. Зато монастырь там чудесный! Монастырь бернардинок, которые никогда не показываются посторонним. Они поселились там один бог знает когда! С тех пор, как прогнали мавров. В нем захоронены принцессы и важные вельможи, а чудотворная вода бьет ключом прямо из-под распятия в монастырской часовне.
— О таком монастыре только мечтать можно! — воскликнул Шейной. — Вот бы взглянуть!
— Снаружи можно осмотреть и монастырь и часовню… Сходи туда вечером. Вверх по этому оврагу живо доберешься.
Они продолжали работать, слушая болтовню Балагура.
— Глянь-ка на эти стволы, — говорил он, как всегда с усмешкой, — идут, точно барашки, словно маленькое стадо… Вон тот, красноватый, еще понастырнее Дамасо будет. Так и лезет куда не просят! Да остановись ты, неугомонный, — прикрикнул он на ствол, отталкивая его багром. — Совсем как люди, как ты, как я… Глянь-ка на этого жадину, захватил все пространство вокруг и никого не пропускает. Как Обжора… А этот скрюченный, как Горбун. А тот, острый, похож на Сухопарого…
— А где же я, Балагур? — пошутил Шеннон.
— Ты нам не чета, дружище… Впрочем, постой-ка… вон там, видишь, идет один — прямой, породистый, почти совсем отесанный; видно, он всем по душе, сначала они его окружили зачем-то со всех сторон, а потом… расступились… Так-то лучше. Знаешь, чем отличается сплавной лес от всякого прочего? Вода вымывает из него сок, очищает его и делает сухим, чистым и прочным.
«Да, — подумал Шеннон, — пожалуй, лучше быть неотесанным. Во всяком случае, не до конца, чтобы сохранилось хоть что-то от живого дерева».
— По нынешним временам, — продолжал Балагур, — когда весь мир куда-то спешит, сплав но реке идет слишком медленно. Если машины заберутся в горы, сплавщики станут не нужны. Что будет тогда с бедным Кинтином из Таравильо, который всю свою жизнь только тем и занимался, что сплавлял лес? Таких, как я, раз, два и обчелся. Я люблю это дело — настоящее, привольное… Послушай, — вдруг заговорил он о другом, — как же ты войдешь в церковь, если тыне христианин?
— Я христианин, Кинтин.
— Но ведь все англичане еретики…
— Зато почти все ирландцы — католики. К тому же протестанты ведь тоже христиане.
Балагур с сомнением покачал головой. Воспользовавшись тем, что к ним подошел Американец, Шеннон попросил у него разрешения сходить в Буэпафуэнте. Получив согласие, он перешел на другой берег по бревнам и стал взбираться вверх по косогору.
Подъем был довольно трудным, но недолгим. С вершины холма он увидел в низине маленькое селение. Там действительно было не больше шести-семи домов, которые теснились у огромного здания с высокой оградой вокруг фруктового сада, где копошилось несколько фигур в белом. Миновав дома, Шеннон очутился перед фасадом почти безо всяких украшений, с несколькими стрельчатыми арками в готическом стиле. Дверь церкви была заперта и, хотя Шеннон подергал засов, не открывалась. Он стал подниматься по наружной лестнице, начинавшейся от самого портала, и столкнулся с послушницей монастыря. На расспросы Шеннона женщина ответила только, что в монастыре теперь всего тринадцать монахинь. Да, во время войны они оставались здесь, хотя рядом была вражеская зона; и при карлистах оставались, хотя те тоже воевали в этих селениях. Монастырь стоит с той поры, как его построили… Нет, она не знает, когда это было: много лет уже прошло. Да, верно, в нем захоронены две инфанты: донья Санча и донья Мафальда. Она видела их гробницы и статуи обеих женщин в полный рост, с очень благородными лицами.
Шеннон внимательно осмотрел здание снаружи. Время было еще раннее, и он решил дойти до часовни Божьей матери. Это было невзрачное заброшенное строение. Сквозь зарешеченное окошко в двери виднелись полуразрушенное помещение, скамьи, сложенные из камня, вдоль стен и разбитые красноватые плитки пола. В глубине — простой побеленный каменный алтарь с аляповатыми деревенскими святыми, в центральной нише — изображение божьей матери, едва различимое под мятыми лептами и кружевами. Несколько грязных восковых пожертвований и женских кос висело в углу. Пахло пылью и забвением. Царило полное запустение. И все же Шеннон невольно подумал о боге.
Давно уже он не слушал проповедей, не держал молитвенника в руках и не испытывал никакого религиозного трепета, входя в золоченые соборы, полные молящихся. Но эта убогая часовенка заставила его испытать настоящее волнение. Шеннон верил в существование сверхъестественного, верил в то, что мольбы множества людей, обращенные к богу с надеждой и отчаянием на протяжении долгих веков, продолжают оставаться здесь, словно стены вобрали их в себя, в отличие от степ городских храмов, оскверненных роскошью и корыстью. Он почувствовал себя ничтожным среди этой бедности, еще одним деревом в стаде Балагура, наконец, человеком в руках божьих. Ему не надо было ни говорить, ни просить о чем-то. Оставалось только открыть душу для бога и смиренно ждать, когда высохнет и потрескается кора, которая тебя покрывает.
Внезапно повеяло холодом. Должно быть, он довольно долго простоял у дверного окошка. Солнце уже клонилось к закату. Вдали виднелась река, устланная, словно паркетом, стволами, и Люди, идущие из Уэртаэрнандо. Вероятно, это возвращались Горбун и Паула. Шеннон заметил, что Паула свернула к часовне, а Горбун пошел вниз, к лагерю, вслед за Каналехасом. Шеннон подождал ее.
Несколько часов назад Паула и Горбун пришли в Уэртаэрнандо. Поглазеть на них выходили из домов женщины в черных платках.
Два паренька и девочка, смуглые, тощие, проводили их до самой площади. Там Горбун привязал Каналехаса к железным прутьям окошка и вместе с Паулой вошел в деревенскую лавку.
Ребятишки остановились возле осла и с серьезным видом принялись его разглядывать.
— Цыгане, — высказал предположение старший, почесывая голову.
— Циркачи, — возразил ему другой.
Девочка что-то обдумывала. Затем, вытащив палец из носа, решительно заявила:
— Воры.
— Молчи, дура, — сказал ей младший, — женщин-во-ров не бывает.
— А вот и бывает, — не уступала ему девочка. — Мамка говорила, что твоя мать — воровка.
Мальчишка толкнул ее, и девочка, не удержавшись на ногах, плюхнулась на землю. Однако по-прежнему стояла на своем:
— Все равно воры.
— Они не горцы, — заметил старший. — Цыгане.
— Циркачи, — не сдавался младший.
Дети замолчали. Наконец старшему пришла в голову счастливая мысль.
— Сейчас узнаем.
Они приблизились к ослу, и старший легонько ударил его по передним ногам палкой, которую держал в руке.
— Если встанет на задние ноги, — сказал он, — значит, циркачи…
— Не встает, — произнес младший.
— Это воры, — повторила девочка.
— Поднимайся, поднимайся… — приказывал старший ослу. — Поднимайся, проклятущий!
Каналехас, уставший с дороги, недовольно встрепенулся и взбрыкнул. Ребятишки отскочили подальше с радостными криками. Младший паренек и девочка принялись искать, чем бы ударить осла. Дразнить Каналехаса было куда занятнее, чем гадать, кому он принадлежит. Сидевший на другой стороне площади старик блаженно улыбался.
Горбун услышал из лавки веселые ребячьи голоса и крик разъяренного животного.
— Ах вы, молокососы паршивые! — закричал он. — Сейчас я вам задам!
Лавка помещалась в тесной комнатушке с небольшим прилавком. В углу, рядом с пустыми мешками, метлами и вьючным седлом, стояли весы. С потолка вместе с лампочкой и липучками для мух свисали пакеты со свечами, треска, связка серпов. Возле прилавка стоял бидон масла с жирным насосом. Ящики с выбитым дном служили полками, на которых лежали мыло, табак, альпаргаты, скобяные товары, бечева, порошки от зубной боли, всякого рода продукты и табачные изделия. На самом верху выстроились бутылки со слабительным и жавелем. При тусклом свете, сочившемся сквозь окошко, казалось, что все засижено мухами, покрыто пылью, убого и мертво, словно умерло еще до того, как стало кому-то служить. На прилавке, обитом цинком, было сделано углубление, по которому монеты попадали прямо в ящик, и его не приходилось открывать. Чаши весов не были уравновешены. Паула почувствовала, что задыхается.
