Ольга Грушина - Очередь
А потом, в тот же вечер, стоя безмолвно и униженно в кабинете директора, Сергей пытался удержать в голове свою грядущую беседу с Селинским, поворачивая их разговор, словно бриллиант, разными гранями, проигрывая ту или иную фразу, чтобы только не подпустить к себе страх; но по мере того как в воздухе нагнеталась свинцовая тишина, благородные черты Селинского задрожали, превратились в расплывчатый образ на забытой сепии фотоснимка и вскоре окончательно растворились. Сергей переминался с ноги на ногу, стукаясь о свою тубу, которая побитой собакой свернулась на полу, и тоскливо взирал на подоконник с искусственными цветами, чудовищную пепельницу в форме умирающего лебедя на столе и толстую директорскую шею, тяжелыми складками спускавшуюся на бордовый шелковый ворот.
Директор не смотрел на Сергея. Директор барабанил пальцами-сосисками по неприметной конторской папке, открытой перед ним на письменном столе.
— Пожалуйста, Иван Анатольевич, — хрипло произнес Сергей. — Очень прошу.
С лестницы за директорской дверью доносились шаги: припозднившиеся актеры уходили из театра домой, к тихой, рутинной жизни.
Директор молчал.
— Ну, пожалуйста. У меня сын, жена, теща, всех тянуть надо. Я вас не подведу. Я… Иван Анатольевич. Буду вам чрезвычайно признателен. В пятницу.
В пятницу должны были выдавать зарплату. Этот неизреченный факт остался висеть в воздухе. Потом директорское туловище раздулось от глубокого вздоха.
— Сколько лет ты у нас служишь, Сергей?
— Двадцать четыре года.
— Двадцать четыре года, серьезно? Надо же, как время летит… Помню, как ты у нас появился: бойкий парень, кучерявый такой, практически мальчик, молоко на губах не обсохло… Ну, вот что. Я готов закрыть глаза на этот инцидент. Конечно, дисциплинарного взыскания тебе не избежать, особенно учитывая твою, скажем так, сомнительную анкету. — Его толстый палец скользнул по корешку папки. — Работать будешь на утренниках, с соответствующим понижением зарплаты. Утренние репетиции начинаются в десять. Кроме того, доверим тебе дневные занятия в музыкальном кружке, с пятнадцати до семнадцати ноль-ноль. Это дело сугубо добровольное, но ты же понимаешь: каждый должен вести общественную работу. Хотя, если вдуматься, тебе еще и лучше: домой будешь приходить, как человек, к ужину, не потерянный, так сказать, для лона семьи, верно я говорю?
Чувство облегчения вытекло из сердца Сергея, словно вода из опрокинутого стакана.
— Но это означает, — убито выдавил он, — что мне придется здесь торчать с десяти до пяти. Это… К сожалению, это не очень… Я хотел сказать, есть некоторые… то есть я бы предпочел…
Сергей хотел осадить этого мерзкого типа, стукнуть кулаком по столу, схватить папку со своим личным делом и разорвать пополам. Вместо этого он что-то пробормотал, брызнув слюной, и выдохся; руки-ноги налились свинцом, а горло забила дохлая мошкара. Он стоял не двигаясь, молча, глядя с откровенной, свирепой ненавистью на мраморного лебедя, издыхающего на письменном столе толстяка.
— Признаюсь, я ожидал большего энтузиазма с твоей стороны, — ледяным тоном произнес Иван Анатольевич. — С четверга выйдешь по новому графику. И помни: я с тебя глаз не спущу.
Сергей попятился из кабинета.
Киоск работал с десяти до пяти.
Если продажа билетов не начнется в течение ближайших трех дней, маловероятно, что он вообще попадет на этот концерт.
Ночью Сергей почти не спал, а на рассвете пришел в переулок первым, но киоск был закрыт, как и прежде. Не открылся он и во вторник, хотя к тому времени Сергей мог с удовлетворением отметить, что все его предположения окончательно подтвердились; очередь гудела от волнения, полнясь слухами о предстоящей симфонии Селинского. К утру среды в воздухе похолодало. Люди притопывали ногами в осенней обуви, пытались дыханием отогреть руки в перчатках; многие ушли пораньше, бормоча, что никакой концерт не стоит того, чтобы замерзнуть до смерти. Сергей упрямо ждал, хотя уже не чувствовал пальцев на левой ноге, а дыхание, вырывавшееся у него паром, нарастило целую бороду из мелких сосулек на его шарфе; но к середине дня ему тоже пришлось покинуть свое место в начале очереди, поскольку он рисковал опоздать на работу.
На следующем перекрестке навстречу ему проколесил видавший виды фургон. У Сергея заколотилось сердце; он повернулся и проводил его глазами. Фургон затормозил на обочине у киоска. Помятая дверь широко распахнулась, и Сергей, судорожно глотая воздух, бросился назад, но тут же наступил на шнурок, начал падать, но кое-как выпрямился и нырнул вперед, однако поскользнулся на льду и в этот раз уже не устоял на ногах, так что его подбросило на месте и понесло сквозь снежную пыль сугроба, и, закрыв глаза от мокрого хаоса, он скользил и кружился и еще не скоро остановился, растянувшись навзничь в ослепившем его вихре.
Какое-то время он не двигался. Потом, решив, что руки-ноги целы, открыл глаза и только попытался подняться, как увидел небо.
Бледное, пустое, необъятное, оно, казалось, плыло высоко-высоко в прозрачных сферах, постепенно оставляя позади все голубые тона и тени, пока на какой-то головокружительной, невообразимой высоте не представилось ему абсолютно отмытым от цвета, свободным от суеты, глубоким и чистым, словно суть одной постоянной, звонкой ноты.
Он лежал неподвижно и смотрел в небо.
Дверь фургона захлопнулась, и две пары ног под нелепыми углами пересекли опрокинутый горизонт. Первая пара, которая заканчивалась черными штиблетами, возможно, импортными, перешагнула прямо через него; вторая, неуклюжая, в валенках, обошла сбоку, запинаясь о привезенную стремянку. Сергей смотрел в небо. Откуда-то сверху послышался скрежет дерева по металлу, безапелляционный голос скомандовал: «Левее!» и «Не погни!» — и, спустя минуту, раздались удары молотка. Зима перехватывала каждый резкий стук, заглушая его в снежных завалах, не позволяя звукам отправляться в судорожный, вороний полет к небу; и небо оставалось к ним глухо, поскольку оно, такое далекое, было до краев переполнено своей собственной ясной, беззвучной, бесконечной музыкой. Когда удары прекратились, обе пары ног повернули обратно, прошагали мимо Сергея, дверца заныла, открываясь, и рявкнула, захлопываясь, мотор чихнул, кашлянул и крякнул — это фургон проехал мимо. Потом все затихло.
Люди из очереди помогли ему встать. Над киоском была прибита массивная вывеска. Блекло-синий текст объявлял: «КОНЦЕРТНЫЕ БИЛЕТЫ».
— Буквы-то выцвели: видать, не новая, — с неодобрением отметил гражданин в фетровой шляпе. — Наверно, где-то старый киоск снесли, а вывеску сюда присобачили.
Сергей безучастно посмотрел на вывеску, а потом, вспомнив про время, заторопился в театр. Ворвался он с опозданием на добрых полчаса, в облепленном снегом пальто, лишившемся двух пуговиц. Иван Анатольевич, с которым он столкнулся в коридоре у входа, испепелил его взглядом.
— Чтоб завтра в десять был как штык! — загрохотал он, когда Сергей протискивался мимо. — Кстати, если будет желание заглянуть — в пятницу я на месте.
Хрупкие январские дни — сплошное солнце и лед — вскоре помрачнели, сжались и убывающей серой вереницей потянулись к февралю. Как только Сергея отпускали из театра, он набрасывал пальто на плечи и, слишком торопясь, чтобы просунуть руки в рукава, бежал городскими улицами, а пальто скакало следом. День за днем он обнаруживал, что киоск заколочен, а пустынный переулок едва освещен лиловатым уличным фонарем. Тяжело дыша, Сергей ковылял к окошку, раз-другой обходил киоск и пытался заглянуть внутрь, чтобы определить, продавались ли днем билеты. Длину дневной очереди он теперь измерял на глаз, по состоянию тротуара: на дальних подступах асфальт сковывала твердая белая корка льда; по мере приближения к цели тротуар покрывался черными пятнами, а потом и вовсе обнажался, истоптанный десятками ног. Земля щетинилась сигаретными окурками; у него на глазах они за неделю-другую уверенно покорили ближайшие сугробы.
Когда их россыпь наконец переползла на тротуар, протянулась вдоль всего квартала и свернула за угол, Сергей оставил всякую надежду купить билет и стал ходить домой напрямик. Однажды вечером, увязая в снегу и стараясь не угодить в собачье дерьмо, он мельком увидел полноватую женщину с тяжелыми сумками, которая медленно, с трудом брела сквозь снегопад. На мгновение заколебавшись, он все же решил ее догнать.
— Эй! — окликнул он. — Давай помогу.
— Ох. — У нее вырвался короткий смешок. — Вот спасибо тебе, Сережа. Сегодня тетрадок просто горы.
Какое-то время они шли молча. Влажный снег залеплял ему глаза, попадал в рот.
— Как у тебя только сил хватает, — сказал он наконец. — Выстаивать каждый день в этой очереди.
— Приспособилась как-то. Сразу после уроков — сюда, еще засветло. Беспокоюсь, конечно: вдруг билеты завезут с самого утра, но в марте у меня планируется два утренних «окна». Правда, к тому времени продажа закончится — очередей на два месяца не бывает, но мало ли что. Эмилия Христиановна тоже стоит, мы с ней хотим скооперироваться, чтобы друг друга подменять.
