Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта
Ты уйдешь там, уплывешь там по волнам Фан-Ягноба к твоим Царям…
Я положил Эфу в сумку…
…Потом я поехал в Москву и в самом дорогом супермаркете купил японскую бесшумную суперэлектропилу фирмы “Фудзияма” в роскошном пластиковом футляре, похожем на изысканный футляр для диковинного музыкального инструмента. На пиле был изображен самурай, сладострастно, кровожадно подпиливающий гигантскую сосну на вершине горы…
Теперь с этим футляром за плечами я походил на странствующего музыканта…
…И вот уже я лечу в Душанбе…
И вот я уже в родных фан-ягнобских горах…
Ночь благоуханная… Звезды… Горы…
Такие близкие, дремуче, первобытно родные, родные…
О Боже! Не сон ли?..
И я вспомнил стихи японского поэта: “Леса, потоки, горы — все в лунном серебре — о, если б вновь родиться — сосною на горе…”
…И вот я, словно одинокий музыкант со скрипкой, бреду с пилой моей по ночной Вселенной, средь родных гор, гор, на последний концерт свой?.. (В детстве я, как и все еврейские дети, играл на скрипке…)
О Боже!..О Господь мой!..
Но кто будет слушать меня средь гор?.. средь звезд?.. средь ночных текучих вод?.. Средь немых рыб?.. Средь спящих Эф?..
Только Ты, Господь мой!..
И я бреду на концерт, где Ты один Слушатель и Судья мой…
И вот я опять стою у подножья несметного, кипящего, кишащего Водопада моего…
Несколько дней назад я стоял здесь, и льдины уже, уж собирались, сотворялись, позвякивали по-хозяйски в Водопаде-Ледопаде…
Но теплый ветер опять пришел с далеких азийских, саксаульных, солончаковых, родильных пустынь…
И вода опять потеплела, набухла, опухла, и льдинки истаяли в Водопаде…
И вот я сладостно раздеваюсь и вновь окунаюсь, встаю под струи пылящие, рассыпчатые, жемчужные, щекочущие, как дальные материнские губы и персты неумирающие…
Водопад, как древний хмельной друг, встарь, вновь принимает, обвивает, обволакивает нежно меня, меня, меня…
И опять всхлипывает Он, и опять оживают замерзшие, замершие голоса, голоса, голоса, которые раньше замирали в текучих льдах…
…И вот голос матушки моей свежо, близко, близко шепчет, щекочет ухо мое…
Сынок, сынок… сосунок… спи, спи, спи…
Когда рассыпаются звезды — в реках песок прибывает…
Когда палых звезд множество — пустыни тогда насыпаются…
И потому верблюды звездопады любят…
А я напекла тебе в дорогу любимых твоих пирожков со свежим зеленым луком… луком…
Ааааа!..
…А вот Гуля, Гуля шепчет мне из вод ниспадающих, шествующих с ночных небес, с ночных звезд: (есть! Есть жизнь на звездах и Плеядах! и оттуда ниспадает, струится живая, звездная вода! вода! вода!)
— Алик! Алик! Аминадав! Я все эти пятнадцать лет воспоминала тебя… И ждала…
Я не рыба-форель… Я не женщина-лосось…
Но я пришла к тебе… Я такая же нагая в Водопаде, как ты… Я прилепилась к тебе навек…
Но я вся алая от стыда… И Водопад алый… алый… алый…
Я стою под Водопадом… и радуюсь…
И вдруг — о, радость!.. о, счастье!..
Анна, Анна лепечет, шепчет в воде — значит, они приняли, полюбили тебя?.. пустили в Мой Водопад…
И вдруг шепот, плеск, льняной голосок Анны вплетается в струи Водопада:
— Царь Дарий!.. Я согласна! Пойдемте!.. Затеряемся!.. заблудимся насмерть в золотых листопадах!..
Теперь я навсегда поселюсь в стране ваших воспоминаний!.. В вашем Водопаде!..
У меня ведь и тут нет никого, кроме вас! кроме вас! кроме вас! кроме вас!..
О Боже!..
…Я радостный, чистый, раздольный стою, раскидав руки и ноги в лепечущем, шепчущем Водопаде…
Почему-то вдруг мне кажется, что это я омываюсь перед смертью… Смываю грехи?..
Но нет таких водопадов, чтобы смыть, унести грехи смертоубийства моего…
Да и откуда смерть идет, крадется ко мне?..
Я выхожу из Водопада… Я не одеваюсь…
Теплый, пахучий, целомудренный, овечий, горный, целительный ветр, который излечивает даже туберкулез, обвивает, обнимает, высушивает меня…
Откуда тут смерть, когда даже туберкулез изгоняет этот древний речной ветер?..
И тут я вспоминаю про бедную мою уснувшую иль усопшую Эфу…
Может быть, тут и таится смерть моя?.. Что-то хочется мне со смертью поиграть, погулять?..
Я что-то чую, что смерть близка…
Я вынимаю из сумки Эфу… Но она, как плеть, мертва… недвижна… пряма…
Смерть всегда пряма, как водопад, это жизнь извилиста, как лунная, горная, козья тропа… да…
…Тогда я опускаю Эфу в воду Водопада… Долго держу ее, неподвижную, безвольную в руках, в воде хрустальной, нежной…
Долго держу… На прощанье глажу ее опавшие рожки…
О Боже!..
Какое счастье!.. Она медленно вздрагивает, струится, и оживает, плывет, льется в родной воде… Рожки оживают, восстают…
О, Боже! Этими бархатистыми рожками она в допотопные времена будила, соединяла Первофаллос Адама и Перволоно Евы!..
О, Боже!..
Уходит она по реке своей, по родной колыбели и могиле…
Уходит навек Коралловая Эфа из жизни моей? Навек?..
Вот и вся ее Тысячелетняя Тайна?..
Да?..
Я голый, потому что ветер ночной теплый, и я люблю голым ходить в ночных горах, растворяясь, теряясь в ночи, — тут нет человеков, и я бреду, как Адам, наг…
Я тихо, торжественно, вольно, необъятно бреду по знакомой тропе своей к горе Кондара, где стоит Черешня Пирамида моя, моя, моя…
Последние минуты стоит, живет Она!
О Боже!..
За плечами у меня в футляре японская бесшумная суперэлектропила с высеченным на ней кровожадным самураем…
И вдруг на тропе является, летит, низко плывет прямо на меня сова… та самая сова, которую пожалел я, когда она клевала, терзала алчно погибельную черешню…
Сова, сова, мне жаль тебя… но как спасти тебя?..
Как вынуть из тебя погибельного червя?..
Айя!..
О Боже!..
Уже поздно…
Сова неожиданно валится растрепанно, распято, безвольно, тяжко, падает на меня, и меркнут янтарные всеночные, всевидящие очи, очи ее…
В очах ночных умирает ночной, живой святой костер, пожар…
Умирают в ночи два святых пожара, два божьих костра!.. Да!..
У нее из клюва вьется белесый, ползучий альбинос…
Это она… Коралловая Эфа…
А я думал, что простился с ней навсегда…
И вот она с небес падает на меня…
О Боже!.. Иль это знак?..
И вот сова искала спасенья у меня, а я не помог ей…
Гегель говорил: “Сова Минервы вылетает только в сумерках…”
Мудрость приходит к человеку в конце жизни… А моя мудрость погибла, как сова, а вера еще не пришла?..
О Боже!.. Иль Ты оставил, забыл в этой ночи меня, меня, мя?..
И вот!..
Я вышел на голую вершину Кондара… Я сам наг, как гора Кондара…
Луна, пиала вселенская, слепящая, бухарская пиала вышла из-за гор и залила, облила жемчужным, океанским светом горы, и нагую вершину Кондара, и исполинское Дерево недвижное мое, исполненное мириадов темномалиновых ягод-плодов…
О!..
Ветер тепл… ветер родной…
Я стою под Деревом наг, и дышу всем телом нагим, и вся ночь, вся вселенная вливается в меня запахами всех камней, и дерев, и вод, и звезд…
Я открываю сверкающий футляр и вынимаю чудодейственную сверкающую бесшумную пилу…
И опять шепчу молитву всем земным Богам и древним Царям:
— О, Элоим Яхве!.. О, Авраам!.. О, Заратустра!.. О, Иисус Спаситель!.. О, Аллах!.. О, Мухаммад!.. О, Будда!.. О, Шива!.. Спасите меня, помилуйте меня, муравья, муравья…
О, древние Цари — Царь Гуштасп! Царь Сарданапал! Царь Ашурбанипал!..
Я посылаю к Вам всех ваших возлюбленных Коралловых Эф, что пережили Вас, но вот они навек возвращаются к Вам, чтобы ублажать несметно Вас, Вас…
Я принимаю хищную позу самурая, подпиливающего гигантскую сосну — так, чтобы убитое, падающее, подпиленное Дерево не упало на меня — я уже изучил инструкцию к пиле…
(Но разве древний рыцарь-самурай будет убивать беззащитное Дерево? Но мое Дерево не беззащитное. Оно убивает зверей, и птиц, и человеков.)
О Боже!..
И опять! опять чудится мне, что сотни чьих-то острых, пронзающих глаз глядят на меня!.. Выслеживают меня… стерегут… готовятся… ярятся…
Я включаю пилу — она действительно бесшумна, и только зубья ее, словно смоляные бешеные муравьи, кишат, пляшут, готовые убивать, вторгаться в чужое тело, резать, крушить, крошить…
Я подношу пилу, как мясник нож к горлу связанного барана, к древнему, измученному, сыпучему, неохватному стволу Черешни-Пирамиды, и пила убийственно бесшумно, нежно, легко уходит в ствол…
