Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта
….Я иду по тропе, где мы стояли, томились целомудренно с Гулей моей…
Гуля, Гуля, почему ты молчишь?.. замерзаешь? замираешь в Водопаде нашей любви?..
Говорят, что у женщины нет прошлого, а у мужчины есть только прошлое…
Но у мертвых есть только прошлое…
…И почему-то этой ночью тропа не звенит, не трепещет, как струна, а она глуха, далека, мертва!..
Как убитая, не вьется змея — пряма она…
Смерть пряма…
Анна!.. Мы продадим черешню… и убьем, потравим бесов Руси… и поставим памятник Капе…
И поедем на Кипр, где жива? жива! жива тахта, ладья нашей любви, и она плывет, плывет… плывет…
Нас ждет!..
…Анна! Я на горе нагой Кондара!..
И тут я пожалел, что не взял тебя… страшно без тебя…
Тьма… Луна ушла за горы…
Высится тьмовая громада исполинского Дерева….
Я гляжу на Дерево, как неофит на Храм…
..О Боже!.. Как судьба этого Дерева издавна, с детства переплелась с моей судьбой!..
Что-то чудится мне, что кто-то следит за мной…
Что-то чудится мне, что множество глаз следит хищно за мной…
О Боже! Кто это? Кто?..
Может, это снежный барс?.. иль гималайский медведь?.. иль тяньшаньский волк?..
Кто?..
Я стою под Деревом… Открываю чемодан… Вынимаю нейлоновую сумку и вешаю себе на шею…
Опять шепчу молитву всем земным Богам:
— О, Элоим Яхве!.. О, Авраам!.. О, Заратустра!..
О, Иисус Спаситель!.. О, Аллах!.. О, Мухаммад!.. О, Будда!..
О, Шива!.. Спасите меня в эту ночь! Спасите меня, вашего муравья!.. Муравья! муравья…
Спасите от Эф меня, меня…
Я трижды влезаю на Дерево и смело, голыми пальцами, не дрожащими уже, собираю ягоды в сумку…
Я знаю, что Эфы ночью спят….
Ягоды хладные, полные, атласные, чреватые… знакомые…
Я даже чую перстами, где на ягодах есть ранки от входа змей таящихся, а где нет…
Чемодан мой полон малиновых, реликтовых, роящихся тайно ягод, я закрываю его…
Но кто-то глядит на меня…
И вдруг я вижу, что на Дереве сидит Сова…
И она глядит на меня ясными очами, как двумя янтарными снопами, пожарами, огнями…
Она ест черешню. Она уже обречена, а не знает…
Я хочу закричать, прогнать, но боюсь кричать…
Тогда я немо швыряю в неё ягоду…
Сова тяжко, шумнокрыло отлетает…
О Боже…
И вот я тащу, влеку тяжкий чемодан по родным горам…
Луна выходит из-за горы и глядит на меня.
А впереди меня по тропе низко летит Сова…
Ей летать осталось тридцать дней…
Но как я могу помочь ей?..
А может, давно она уже съела ягоды… И вот-вот изойдет из нее змея?..
— Анечка! Анна!.. Но кипрская ладья-тахта нашей любви летит? летит! летит!..
Как тогда! На Кипре!..
И скоро опять полетит она? Да?..
Как сова, что обречена в необъятной, благоуханной, звездотекучей ночи?..
О Боже…
Но все мы станем ночью… Ночь победит, упокоит всех нас…
Но нашу любовь не победит она… Никогда!
…Анна, ты ждешь меня?..
…Аминадав! Царь! Я жду тебя…
Но уже не Здесь…
А Там…
… А я уже хочу смерти… хочу туда…
Глава двадцать восьмая
АННА
…Не жизни жаль с ее томительным дыханьем…
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идет. И плачет уходя…
А. Фет…Ноябрь-листогной… Колючие утренники…
В ноябре зима с осенью борется…
Вместо соловьев — снегири в раскидистых кустах и в зарослях лебеды и крапивы поют: “Рюм-рюм-рюм” — трепещет живая, румяная флейта…
Снегирек-петушок, словно в черной шапочке на затылке, а на груди у него горит малиновый огонь-жар. Снегурушка скромна: вместо малиновых перьев — у нее бурые и серые перья без блеска, и она похожа на воробья…
Но снегириные пары на всю жизнь связаны и верны друг другу…
— Анна, а мы уже ноябрьские снегири?.. ииииииии…
…Я прилетел в Москву рано утром…
Я оставил свою машину в Домодедове, на стоянке, и потому “такси” мне не понадобилось…
Я погрузил японский заветный страшный чемодан в машину и по покрову-первопутку тихо поехал домой…
Я ехал медленно, потому что уже чуял, уже знал…
Уже чувство обреченности давно охватило меня — с того дня, когда я увидел на дороге Анну: “Сударь! Вам не нужна женщина? Вам не нужна древняя русская любовь в свежем духмяном стогу? с песнями и плясками забытыми?..”
И вот я во власти любви этой смертной, погибельной… в стогу духмяном, последнем….
Ангел Серебряные Власы…
…Это Древняя Святая Русь в сарафане-кумачнике казнит вилами нынешних иуд… а нынче Времена Двенадцати иуд, когда не один иуда предаёт Христа, а двенадцать…
…Я подъехал к дому своему.
Мои кривые, подгнившие воротца были выломаны и жалобно лежали на юном, хрупком, обиженном снегу, снегу, снегу…
Дворик мой зиял сиротской пустотой…
На месте голубых елей зияли страшные, глубокие, уродливые ямы, похожие на оскверненные могилы…
И въехать во двор было нельзя…
Я медленно, медленно, нехотя вышел из машины. Медленно обходя скользкие от свежей, потревоженной, корневой земли ямы, ямы, пошел к дому…
Я уже все знал, все чуял…
Но дверь была закрыта, и я подумал, что я ошибся в предчувствиях своих…
Я открыл ключом дверь и понял, что не ошибся…
…Царь Дарий! Возьмите меня с собой… Я хочу увидеть то Дерево… тот Водопад… и ту Реку…
Я хочу поехать вместе с вами в страну ваших воспоминаний…
…Анна, и что же я не взял тебя?..
Я сразу увидел, что велосипеда с вилами в сенях не было…
…Царь Дарий!.. Но стога золотые опять тянут, влекут меня…
Опять я хочу отомстить бесам Руси… За этих пав в платках на дорогах… За Людочку Кашину — тростинку, соломинку, паутинку, стрекозку, мамочку беззащитную мою… за забытых советских солдатиков на болоте…
…Я вернулся к машине и медленно, сонно поехал туда, на знакомую дорогу владимирскую, к Блудову болоту, к лиственнице, к золотым стогам, уже серебристо, причудливо, дивно обсыпанным первоснежком, перволедком…
О Боже… только Ты надежда моя…
А туманы, туманы, как пуховые подушки, окрест плыли и, как несметные одеяла, сокрывали…
Я долго, долго, долго ехал…
Засыпать, что ли, стал в туманах серебряных… Томно, дремно в туманах снежных…
В подушках, в ватно-белых простынях, в зыбучих одеялах…
Я устал от перелета, от бессонной ночи, от тяжкого чемодана, от Водопада замерзающего…
Сонно, сонно мне… чудно, далеко, дремно как-то на дороге… я едва еду, чтобы не уснуть за рулем…
И вдруг из тумана выплывает сверкающий джип “Мерседес”. Джип стоит на обочине.
Сонно мне кажется, что я уже видел его. Сонно-сонно…
Я останавливаюсь и медленно, сонно выхожу из машины…
Иду мимо джипа. У него окна затененные — не поймешь, есть ли кто-нибудь в салоне иль нет…
Сонно… сонно…
Я иду в тумане, в поле, словно я много раз был здесь…
Я иду и вижу золотой, словно знакомый, высокий, богатый стог свежего сена… Сонно…
О Боже! Стог золотой серебряно осыпан жемчужным первоснежком!.. Словно жемчужные ожерелья во множества лежат на духовитом, золотом, еще более пахучем от снега сене, сене, сене… Сонно, сонно, сонно…
Я уже чую, что увижу…
О Боже!..
Но этого я не чуял! не знал!.. О Боже!.. Сонно…
У подножья стога в золотой рассыпчатой соломе лежит голый отрок… Это Николай Ивлев… Мусорный олигарх… Он уже свежо мертвый… изломанный, как сухие ветки… в инее… истекший кровью… У него личико, как в инее…
Я вижу, что он совсем мальчик…
Раны от вил уже почти высохли, обмелели…
Но как много крови в человеке… даже в таком невзрачном, худом…
И много золотой первозданной соломы кровью окроплено… Сонно, сонно мне, далеко…
Душа моя летит в небо — и оттуда глядит на меня, как зимняя птица… обмороженная… как черный дятел-желна…
Я вдруг вспомнил Фирдоуси: “Рубины крови в изумрудах травы…”
Но тут было: “Гранаты крови в золоте соломы…” Много было гранатовых зерен…
Но тут не только кровь отрока была…
Тут была и кровь Анны…
О сонно мне…
И она лежала нагая, нагая (О Боже, ты-то почему нагая?) на своем павловопосадском платке…
А она еще, еще тлела, еще была живая, хотя кровь уж, уже тоже вся изшла из ее ран… Сонно, сонно…
— Анна, Анна, Аня, Анечка, а откуда у тебя раны?.. Тебя-то кто задел?.. Иль это он тебя успел? убил? Ударил?..
