Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта

— Анна, Анна, Аня, Анечка, а откуда у тебя раны?.. Тебя-то кто задел?.. Иль это он тебя успел? убил? Ударил?..

— Ах, Царь Дарий! Ах, зачем вы не взяли меня в страну своих воспоминаний?.. Но теперь я навсегда поселюсь в вашей стране воспоминаний…У меня ведь и тут никого не было, кроме вас, и там никого, кроме мамочки Людочки Кашиной…

— Анна! Но кто тебя поранил?..

— Ах, Царь Дарий!.. Страшная ошибка… Этот мальчик невиноватый… Он никакой не олигарх!

Он всего лишь шофер олигарха… Ели голубые не он выкопал… А я убила его… Невинного… Он так испугался, каялся… Он сам тоже сирота… из дет дома… Похвастался!..

И вот себя я уколола за его безвинную смерть…

Батюшка прав был: напоролась я на свои вилы за грехи…

Царь! похороните меня на болоте… сразу за лиственницей есть дорога…

Царь, я не хотела говорить вам… но у меня ведь завязался, сотворился, замесился ребеночек… но я и его проколола…

Нельзя, чтобы от матери убийцы рождался ребеночек…

Царь! Срубите, спилите то Дерево! Спасите себя…

Я вас люблю, Царь… Как эфы любили царя Дария!..

Сонно сонно сонно сонно… Оооо…

И она лучисто улыбается и замолкает… навсегда.

…Я уже видел и знаю, как умирают человеки…

Она лежит на павловопосадском своем мокром платке вся гранатовая, текучая…

И я вдруг думаю, что скромная снегурушка вдруг оказалась в малиновом наряде, а снегирь остался в старом костюме, в сером…

Я остался…

Но они — снегири — на всю жизнь связаны и верны друг другу…

А мертвые всегда верны живым…

О Боже!..

…Я легко пеленаю, заворачиваю ее в платок… Так много крови изшло из нее, что она легкая стала.

В последний раз чародейное тело ее в моих руках. Поднимаю ее и несу к машине…

Сонно мне…

Мышь-полёвка вышла из стога и лизала кровь, и она не убоялась меня, и не вернулась в стог, ибо опьянела, одурела от свежей крови. Один юный дымок над кровью стлался в русском ледяном поле необъятном…

Один! был! жив! дымок! в ледяном просторе…

…Тут опять с небес заструился хрупкий, млечный, звездистый, огнистый снежок…

И туманно, снежно, празднично, словно в Новый год, жемчужно стало, стало окрест…

Опять метель соткалась на дороге, и я ехал медленно, осторожно, как и положено ехать с усопшим…

Я боялся, что пропущу ту лиственницу, которая вела к сгинувшей в болоте родной деревеньке Аниной — Лиственницы…

Но лиственница была в осеннем, золотом пожаре, обсыпанном молоденьким, прозрачным снегом, и я сразу увидел ее…

Я повернул к ней.

Под ней была разбитая, былая, давно похороненная дорога. Я поехал по этой дороге в Блудово болото, куда уже много лет никто не ездил…

Опять сон нашел на меня, метель густо, лепетливо, мокро шла окрест, я ехал думал, что если машина забредет, завязнет, закочует в болоте — то я уж не выберусь отсюда никогда…

Да и что-то не хотелось мне расставаться с Анной.

Да и что-то захотелось мне полечь с ней рядом навек, навек, навек…

Ой ли! Ай ли!..

И тут я почуял, что машина мягко, нежно стала вязнуть, опускаться, погружаться в живую, податливую землю…

Я понял, что попал в яму, в омут, в елань, в топь сосущую, чавкающую, непролазную, последнюю…

Я попал туда, где живут те советские забытые солдатики… и Людочка Кашина… и русалки… И самая крупная гранатовая клюква…

А теперь тут будет и Анна…

И я буду тут похоронен заживо?..

И тут я слышу ее дальний шепот: “Царь! Срубите, спилите то Дерево! Спасите себя и других человеков!..”

…Анна, Анна! Ты молчишь, ты мертвая, далекая, а я не знаю, что делать мне… Что делать? Я не знаю…

Болото тянет, влечёт меня… смерть зовёт…

А сонно, сонно, сонно…

Машина уходит в елань…

Но я успеваю…

Я открываю с трудом тяжкую, всю в хляби, в глине, в иле, в тесте-перегное болотистом, дверь и встаю на какой-то камень…

Откуда здесь камень? валун?..

Но я спасаюсь… Но я не знаю, радоваться ли мне…

А сонно, сонно… болото тянет… как сырое тесто…

И метель все заметает, заволакивает…

Я почти не вижу, а только чую, как машина моя пропадает, погружается, исчезает… вместе с чемоданом Эф…

Вместе с Анной…

Это — анина матушка-кружевница Людочка Кашина насылает оттуда летучие кружева свои…

Да!..

Сонно!..

А в кружевах ледяных сонно…

… А я уже хочу вечного сна…

Глава двадцать девятая

ПОСЛЕДНЯЯ ТАЙНА КОРАЛЛОВОЙ ЭФЫ

…Легкой жизни я просил у Бога: “Погляди, как грустно все кругом!”

И ответил мне Господь: “Пожди немного! Ты еще попросишь о другом!”

Вот уже кончается дорога… Истончилась жизни злая нить…

Легкой жизни я просил у Бога… Легкой смерти надо бы просить…

…Почему мы так любим этот мир?.. Потому что мы много раз были в нем…

… Сонно… Я стою на болоте в метели… Не знаю, куда идти… И зачем?

Но метель жалеет меня… Она утихает…

Метель любит меня, и я вспоминаю, как она играла, резвилась, плясала со мной покорно на дороге, и вот она опять помогает мне…

Открывает мне болото метельное, а иначе я бы заблудился…

Это Людочка Кашина оттуда пожалела меня… Убрала, уняла свои кружева…

Я иду по болоту по следам моей машины и выхожу к лиственнице… И тут, в снегу молодом, на низких кустиках стелющихся, остроконечных, вижу темно-гранатовые крупные капли — это клюква.

Я набираю горсть кровавых, ярых ягод и кладу их в рот, — их упругая, обильная сладко-кислая мякоть живительна и свежа — она возвращает меня к жизни что ли… как мало надо человеку что ли…

Но потом я вспоминаю анины слова о самой крупной клюкве на Блудовом болоте, явившейся, родившейся от убиенных, незрелых, советских солдатиков — и больше не подбираю клюкву с низеньких матерчатых кустиков ее…

Но солдатики и с того света помогают мне, обернувшись спасительной ягодой?.. Да!..

И я ем их клюкву и люблю их… и помню их…

…На попутных машинах редких я добираюсь до дома своего…

Дверь дома почему-то открыта, но я не обращаю внимания ни на открытую дверь, ни на ямы, оставшиеся от голубых елей наших майских…

Мне так страшно входить в пустынный дом мой…

Дом мой стал мне чужим…

Теперь он вечно будет напоминать мне о ней…

Теперь он будет вечным, больным для меня, памятником ей…

На болоте ведь не поставишь памятника — и памятником будет мой дом…

Живой памятник — и я в нем…

Я вхожу в дом.

У двери лежит конверт. Я поднимаю его — он полон денег…

Это мусорный олигарх Николай Ивлев, которого я так и не увидел, прислал мне деньги за выкопанные, угнанные голубые ели наши майские…

Теперь я могу поставить памятник Капе… и Анне…

О Боже! Что это?..

…А на волчьей шкуре у камина лежит Анино клетчатое платье…

Почему она бросила его на шкуру? Она ведь была очень аккуратной…

Значит, она знала, что не вернется назад?.. Или просто хотела, чтобы я пришел и сразу увидел мое самое любимое платье и вспомнил ее?..

…Анна! Я вспоминаю… вспоминаю…

Я беру в руки твое платье — в нем твой девичий, полевой, льняной, пшеничный, сокровенный дух, запах…

Я зарываюсь в этот летучий, кроткий, быстротечный запах, запах, в эти обреченные ароматы ушедшего навек хозяина…

Анна! я зарываюсь в твои пшеницы, в твои льны, в твои лесные колокольчики, в твои стога золотые, а потом гранатовые — увы, увы — гранатовые…

Анна, прости, прости…

Я знаю, знаю, что ты не любишь, когда люди плачут…

Но… Но я плачу…

Нестерпимо жить в доме, где она жила…

Нестерпимо бежать из дома, где она жила…

Как будто рухнула высоковольтная линия, и вокруг кипят, кишат оголенные провода…

Господь! и куда мне средь них? куда?..

…Потом я уснул у ледяного камина на шкуре волчьей вместе, в обнимку с ее платьем и проспал много ночей иль дней — не знаю, не знаю, не знаю…

…Потом я проснулся и опять стал собираться в дорогу…

Я взял с собой только небольшую сумку, положил в нее самые необходимые вещи, потом положил анино платье…

И тут я вспомнил про мою забытую Эфу…

Она давно уже лежала в аквариуме недвижная — в спячке, что ли? в смерти, что ли?..

Я вытащил ее из аквариума…

Она была, как плеть, хладная… Глаза закрыты.

— Эфа, Эфа!.. Ты ушла, умерла, уснула от обиды? от печали?.. Я похороню тебя в твоих родных, колыбельных фан-ягнобских горах…