Мюриэл Спарк - Избранное - Романы. Повесть. Рассказы
— Я почти каждое воскресенье бываю у Люси, — заметила Гвен.
— Зачем?
— Она моя подруга. Я к ней привыкла. Мне с ней не скучно.
На неделе Труди виделась с Ричардом всего раз — они на минутку зашли в бар.
— Экзамены, — сказал Ричард. — Я весь в делах, дорогая.
— Экзамены в ноябре? Они же в декабре начинаются.
— Подготовка к экзаменам, — ответил он. — Контрольные. Дел по горло.
Он подвез ее домой, поцеловал в щечку и уехал.
Труди посмотрела вслед машине и на мгновение возненавидела его усики. Но потом взяла себя в руки, вспомнила, что она совсем еще молоденькая, и решила, что не ей, юной девушке, судить об оттенках настроения такого мужчины, как Ричард.
Он заехал за ней в воскресенье, в четыре.
— Мама тебя ждет не дождется, — объявил он. — Надеется, что ты останешься к ужину.
— А ты сегодня не уедешь, Ричард?
— Нет, сегодня не уеду.
Но Ричарду все-таки пришлось отправиться на встречу, о которой миссис Ситон напомнила ему сразу после чая. Ричард улыбнулся матери и сказал: «Спасибо».
Труди посмотрела фотографии в альбоме, а потом миссис Ситон рассказала ей, как познакомилась в Швейцарии с отцом Ричарда и какое на ней тогда было платье.
В половине седьмого пришли гости. Явились три женщины, и среди них — Гвен. Одна, которую звали Грейс, была довольно миловидна и застенчива. Другой, которую звали Айрис, уже перевалило за сорок. Это была весьма крикливая особа.
— Где сегодня наш разбойник? — спросила Айрис.
— Откуда я знаю? — ответила мать Ричарда. — Кто я такая, чтобы спрашивать?
— Зато он целыми днями пропадает в школе. Блестящий педагог! — сказала волоокая Грейс.
— Так себе учитель, — сказала Гвен.
— Но, Гвен, не забудь, как его ценят на работе! — возразила миссис Ситон.
— По-моему, — вставила Грейс, — у него свой особый подход к детям.
— А какие великолепные шекспировские спектакли он ставит в конце учебного года! — завопила Айрис. — Этого у него, негодника, не отнимешь.
— Да, великолепные постановки, — согласилась миссис Ситон. — Ты должна признать, Гвен, что…
— Так себе постановки, — сказала Гвен.
— Может быть, ты и права, но ведь это школьники. От любителей большего не добьешься, Гвен, — печально ответила миссис Ситон.
— Я обожаю, — сказала Айрис, — когда Ричард в рабочем, деловом настроении. Он такой…
— Да-да, — закивала Грейс. — Ричард — чудо, когда чем-то увлечен.
— Еще бы, — подхватила миссис Ситон. — Однажды, когда он только начинал работать в школе… вы только послушайте… он…
Когда они собрались уходить, миссис Ситон сказала Труди:
— В следующее воскресенье приходите вместе с Гвен! Знайте: вы здесь своя. У Ричарда есть еще две знакомые, с которыми вы должны подружиться. Старые знакомые.
По дороге к автобусу Труди спросила Гвен:
— Тебе не надоело ходить по воскресеньям к миссис Ситон?
— И да, и нет, милая моя девчушка. Иногда встречаешься со свежими людьми — тогда вовсе не скучно.
— А Ричард когда-нибудь остается дома в воскресенье вечером?
— В общем-то, нет. Кстати, его и по субботам часто не бывает. Как тебе известно.
— Кто эти женщины? — спросила Труди, остановившись посреди улицы.
— Так, старые знакомые Ричарда.
— Они с ним часто видятся?
— Теперь нет. Они стали членами семьи.
Дочери своих отцов
Она оставила старика в шезлонге на берегу — только сперва собственными руками передвинула зонт и собственными руками поправила у него на голове панаму, чтобы солнце не било в глаза. Пляжный служитель уже косо на нее поглядывал, но она считала, что незачем бросаться чаевыми ради того, чтобы передвинуть зонт или поправить панаму. После денежной реформы меньше одного франка на чай не дашь. А по всему побережью словно сговорились припрятать от приезжих всю мелочь, и в кошельке только франковые монеты, и отца расстраивать ни в коем случае нельзя, и…
Держась в раскаленной тени, она торопливо шла по улице Паради, а вокруг носились старые-престарые запахи Ниццы: не только запах чеснока, долетавший из разных кафе, и аромат горячего прозрачного воздуха, но и запахи, сохранившиеся в воспоминаниях о тридцати пяти летних сезонах в Ницце, о снимавшихся прежде гостиничных номерах, о летнем салоне отца, о детях его приятелей и самих приятелях, писателях, молодых художниках, бывавших в Ницце пять, шесть, девять лет назад. А тогда, до войны, двадцать лет назад… когда мы приехали в Ниццу, помнишь, отец? Помнишь пансион на бульваре Виктора Гюго — мы тогда еще жили небогато? Помнишь американцев в Негреско в 1937 году? Как они изменились с тех пор, как поскромнели! Помнишь, отец, в старые времена мы не любили толстых ковров… точнее, ты их не любил, а того, чего не любишь ты, не люблю и я, разве не так, отец?
Да, Дора, мы не стремимся к роскоши. Комфорт — другое дело.
Боюсь, в этом году жить в гостинице у моря нам будет не по карману, отец.
Что? О чем это ты?
Я о том, что нам, наверно, не стоит в этом году жить в гостинице на набережной, отец. На Променад-дез-Англе толпа туристов. И ты сам говорил, что не любишь толстых ковров…
Да-да, разумеется.
Разумеется. Вот я и предлагаю остановиться в гостинице, которую я подыскала на бульваре Гамбетты, а если нам там не понравится, то и на бульваре Виктора Гюго есть совсем неплохой отель — как раз нам по средствам, отец, недорого и…
О чем это ты?
Я о том, что это не какие-нибудь плебейские номера, отец.
А! Да.
Тогда я напишу им и забронирую две комнаты, пусть небольшие, но зато питание…
С видом на море, Дора.
Гостиницы с видом на море — страшное плебейство, отец. Там такой шум! Ни минуты покоя. Времена изменились.
А! Ладно, дорогая, оставляю все на твое усмотрение. Напиши им, что номер должен быть просторный, чтобы было где принимать гостей. Не жалей никаких затрат, Дора.
Ну конечно, отец.
«Дай-то бог, чтобы нам повезло в лотерею, — думала она, торопливо шагая по переулку к лотерейному киоску. — На кого-то же должен прийтись выигрыш». Загорелая блондинка-киоскерша не без интереса относилась к Доре, которая не пропускала ни одного утра — нет чтобы купить газету и узнать о результатах. Киоскерша склонилась над билетом и, держа в руке табличку с цифрами, проверила Дорин билет с выражением искреннего сочувствия на лице.
— Не везет, — сказала Дора.
— А вы рискните завтра, — ответила блондинка. — Как знать! Жизнь — лотерея…
Дора улыбнулась, как человек, которому остается либо улыбаться, либо плакать. По пути к морю она подумала: «Завтра куплю пятисотфранковый билет». Потом решила: «Нет-нет, не стоит, а то кончатся франки, и придется прежде времени везти отца домой».
Дора, здесь отвратительно кормят. — Знаю, отец, но во Франции всюду теперь так, времена изменились. — По-моему, нам надо переехать в другую гостиницу, Дора. — В других гостиницах очень дорого, отец. — Что? О чем это ты? — Из-за туристов, отец, нигде не осталось свободных номеров.
По дороге к морю она проходила мимо красивых юношей и девушек с загорелыми ногами. «Здесь надо ценить каждую минуту, — подумала она. — Может быть, все это в последний раз. Это лазурное море, эти белозубые улыбки и невинный лепет, эти пальмы — за все это мы и платим».
— Все в порядке, отец?
— Где ты была, дорогая?
— Бродила по улицам, смотрела, чем дышит город.
— Ты вся в меня, Дора. Что ты видела?
— Загорелые тела, белые зубы. За окнами кафе мужчины, сняв пиджаки, играют в карты, а на столе перед ними бутылки зеленого стекла.
— Хорошо… Ты все видишь моими глазами, Дора.
— Теплынь, воздух, загорелые ноги — за это мы и платим, отец.
— Дора, извини, но что за плебейский тон! В глазах истинного художника жизнь — не предмет купли. Мир принадлежит нам. По праву рождения. Мы берем его даром.
— Я не художник, не то что ты, отец. Давай я подвину зонт — тебе вредно долго сидеть на солнце.
— Времена изменились, — сказал он, глядя на прибрежную гальку. — Современная молодежь равнодушна к жизни.
Дора понимала, что имеет в виду ее отец. По всему побережью юноши радовались воздуху, девушкам, солнцу: отряхиваясь, они выходили из моря, ступали по гальке, снова бросались в воду; они впитывали в себя жизнь всеми порами тела, как сказал бы отец в прежние времена, когда еще писал книги. Теперь, говоря, что «молодежь равнодушна к жизни», он хотел сказать, что растерял всех молодых учеников, всех почитателей — они состарились, у них появились свои заботы, и никто не пришел на их место. Последним, кто домогался внимания отца, был малокровный юноша — хотя дело, конечно, не во внешности, — который лет семь назад приехал к ним в Эссекс. Отец частенько сидел с молодым человеком по утрам в библиотеке и беседовал с ним о книгах, о жизни и о добром старом времени. Но он, последний ученик отца, через две недели уехал, пообещав прислать им статью, которую собирался написать об отце и его творчестве. Вместо этого он прислал письмо: «Глубокоуважаемый Генри Каслмейн! У меня не хватает слов, чтобы выразить восхищение…» И больше о нем ничего не было слышно. Дора не очень огорчилась. Его и сравнивать нельзя было с теми, кто когда-то посещал отца. В юности Дора могла бы выйти замуж за кого-нибудь из трех-четырех активных членов каслмейновского кружка, но не вышла, потому что должна была помогать своему овдовевшему отцу в общественной деятельности; а теперь ей порою казалось, что, выйди она замуж, отцу было бы лучше — наверно, в старости ему перепало бы что-нибудь из доходов ее мужа.
