Айрис Мердок - Ученик философа
— Нет, — сказал священник, успев спросить себя: какой ответ будет правильным?
— Я пытаюсь вспомнить, — сказал Джордж, — помогите мне.
Он подошел к священнику и взял его за руки у локтей, глядя ему в лицо сверкающими глазами.
— Прошу вас, умоляю, скажите правду, я должен точно знать, что случилось, это важно. Я вел машину… машина подошла к краю и остановилась, и я вылез… да остановилась ли она? Я вылез… что было потом? Я не вижу… я действительно обошел машину и пытался толкать ее? Или я это придумал? Ради бога, скажите мне, я вас умоляю об истине, умоляю.
Отец Бернард невольно отступил, вырвавшись из вцепившихся в него рук. Он сказал:
— Ты выскочил, когда машина падала с набережной. Конечно, ты не пытался ее толкать. Это был несчастный случай.
— Вы уверены, как перед Богом?
— Да.
Джордж не выказал облегчения. Боль исказила его лицо. Он пробормотал что-то вроде «какая жалость», а потом «я совершил нечто ужасное».
— Сядь, пожалуйста, — снова сказал отец Бернард, но Джордж не сел, а подошел к книжному шкафу и повернулся спиной в печальной позе кающегося, что невыразимо расстроило отца Бернарда. Джордж прислонился к книгам и, не отрывая от них лба, качал головой туда-сюда.
— Джордж, ты ведь ничего плохого не сделал Стелле?
Джордж повернул голову вбок и тусклым голосом произнес:
— Стелле? Нет.
Он повернулся к священнику, сунул руку в карман, вытащил что-то, два маленьких белых кусочка, и положил на ладонь. Он сказал:
— Я ее сломал, разозлился, но ее можно починить. Видите, это японская фигурка, из слоновой кости, человек с рыбой, рыбак с корзиной, видите, у него под ногой, и узор складок одежды — голова отломалась, но это можно починить. Все можно сделать, все можно. О, если б вы только знали, как я несчастен, как у меня сердце болит в груди. Все так черно. Такая тяжесть…
Отец Бернард воображал, как Джордж придет к нему, но ничего подобного не ожидал. Он был расстроен, испуган, растерян, не понимал состояния души Джорджа, но был уверен, что обязан немедленно что-нибудь сделать. Отцу Бернарду хотелось бы, чтобы Джордж сел и рассказал какую-то связную историю, потребовал, чтобы с ним поговорили, а не метался по комнате.
Он хотел обрести власть над Джорджем, держать его в объятиях и утешать, но не мог понять, как этого добиться. Он спросил:
— А где Стелла сейчас?
— Не знаю. В Друидсдейле, наверное. Я оттуда ушел. Я живу у Дианы. Мы собираемся в Испанию.
— Вы с Дианой?
— Да. Но все так ужасно, так черно, как отвратительный сон, и мне теперь придется все делать снова, с самого начала.
— Что делать? Что за ужасную вещь ты сделал?
— Ничего, ничего не делал. Я видел своего двойника, он нес молоток. Как можно украсть сознание другого человека, разве это возможно? Могут ли зло и добро поменяться местами? Ну, ну, мне надо идти.
— Ты никуда не пойдешь, садись вот сюда.
Отец Бернард твердо уперся ладонью Джорджу в грудь и резко толкнул его на софу. Коснувшись его, священник моментально ощутил прилив тепла и энергии. Он встал на колени на софе, придавливая ладонями плечо Джорджа и не давая ему подняться. Джордж боролся, но священник был сильнее.
— Сиди. Вот так. Расслабься. Не надо так уныло смотреть. Надеюсь, плакать ты не будешь. Я не верю, что ты когда-либо сделал или сделаешь что-нибудь ужасное. Единственный, кому ты вредишь, — это ты сам. Твой ум кипит гневом, раскаянием, скорбью и черной болью. Отпусти это все. Обратись к Богу. Не важно, что это значит. Пусть чудо прощения и мира воцарится у тебя в душе. Прости себя и тех, кого считаешь своими врагами. Я хочу, чтобы ты прочитал вместе со мной «Отче наш».
— «Отче наш»? — спросил Джордж. Кажется, он удивился и почти заинтересовался, — Прямо сейчас?
— Да. Ты ведь помнишь слова? Отче наш…
Джордж произнес, быстро, глядя на священника, который, упершись одним коленом в софу, все еще крепко держал его за плечо:
— Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя, яко же на небеси и на земли.
Он остановился и произнес:
— Господи, ну вы и шарлатан.
— Хлеб наш насущный даждь нам днесь.
— И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим. И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Яко твое есть Царствие, и сила, и слава, во веки веков. Аминь.
Отец Бернард отпустил плечо Джорджа и уселся рядом. Они сидели молча, оба ошеломленные, осознавая только что происшедшее в этой комнате.
Джордж вздрогнул и встал.
— У вас, однако, старая магия работает как часы.
Отец Бернард тоже встал.
— Джордж, не уходи, прошу тебя, сядь, помолчим немного. Не нужно говорить. Позволь, я тебе принесу кофе, виски, бренди, что-нибудь поесть. Дай старой магии на тебя подействовать, потрудиться в тебе, побыть с тобой, воззови к ней. Повторяй старые заклинания. Иисус Христос пришел в мир спасти грешников.
— Воззвать к ней! Даже если все это ложь?
— Не может такого быть. Она пойдет тебе на пользу. Она тебе уже помогла сегодня. Если ты произносишь священные слова с искренним, смиренным, страстным желанием спасения — они будут услышаны. Позволь благодати затопить твое сердце. Помни — ничто не может встать преградой между нами и любовью Христовой.
Джордж смотрел на священника секунду или две, словно обдумывая услышанное. Потом сказал: «Ох», внезапно повернулся и выбежал из комнаты. Священник бросился за ним. Хлопнула парадная дверь.
Отец Бернард вернулся в гостиную и какое-то время стоял неподвижно. Снаружи темнело, и он включил еще одну лампу. Затем позвонил по друидсдейлскому номеру и услышал спокойный голос Стеллы: да, Джордж был и ушел, и да, конечно, с ней все в порядке.
Священник посидел немного, думая о Джордже, смягчаясь и возносясь душой. Правильно ли я ответил Джорджу, думал он. Чего он хотел? Отец Бернард взял молитвенник и вспомнил, как мисс Данбери с фонариком читала по губам, когда отключили свет. Отец Бернард встал на колени и произнес вслух молитву за страдающих грешников. «Благословенный Господи, Отче милосердия и Боже всякого утешения, воззри с состраданием и жалостью на сего пораженного немощью раба твоего. Даруй ему истинное видение себя и Твоих грозных и благих обещаний, дабы он не отринул упование на Тебя, ниже возложил сие упование на что иное кроме Тебя. Даруй ему силу против всякого искушения и исцели всякое раздражение его. Трости надломленной не переломи и льна курящегося не угаси. Не отврати от него милосердия Своего во гневе, но доведи его услышать радостную весть и утешение, да исцелятся кости, сокрушенные Тобою».
Сбежав из Белмонта, Том медленно шел обратно на Траванкор-авеню. Временами ему приходилось останавливаться, тяжело дыша и держась за грудь. Словно что-то чуждое, слишком большое поселилось в его теле и неуклюже, болезненно пыталось вылезти, словно все его тело жаждало очиститься рвотой. Том чувствовал, что ему надо сделать что-то трудное, ужасное, может быть — роковое, но пытался об этом не думать. Он прислушивался к себе, к этим физическим ощущениям и странной, доселе неизвестной боли.
Дойдя до Траванкор-авеню, он поднялся наверх и лег в постель, но и это положение оказалось мучительным. Он сел на кровати, потом пересел на стул. Сказал вслух тусклым, гулким голосом и сам удивился, услышав: «Все было, а теперь ушло, я все потерял, все ушло, теперь я буду это оплакивать, и больше ничего не будет, больше ничего не будет».
Наконец он попытался думать. Сегодня, в этот самый день, Хэтти еще была в Эннистоне. Что это значит? Это действительно что-то меняет в его жизни или важно только потому, что ему от этого так ужасно плохо? Разве он не покончил со всем этим?
И вообще, ничего «этого» никогда не было. Просто выдумки, фантазии маньяка. Он отверг ее, она отвергла его. Даже это звучит слишком торжественно. Они, чтобы старый дурак отвязался, поздоровались, небрежно махнули друг другу и разошлись. Все кончилось еще до гнева Джона Роберта. Надо отчетливо держать эту мысль в голове и не пускать в нее Джона Роберта. Хотя какой в этом смысл, раз то с самого начала была его и только его идея? Том совершенно утратил ощущение времени, он не мог вспомнить, что случилось в какой день и что было после чего. Не мог вспомнить, почему для него так важно было пойти в Слиппер-хаус в день «беспорядков». Наверное, хотел опять увидеться с Хэтти. А потом она исчезла, они с Джоном Робертом вернулись в Америку, и Том избавился от всего этого кошмара, освободился. Чувствовал ли он облегчение? Эта история кончилась, и можно наконец отдохнуть. Но от чего он собрался отдыхать и какое ужасное возобновленное чувство возможностей, потребностей, власти ждало его после пробуждения? Разве теперь он свободен? Быть может, дело в ощущении, что он все еще может, если захочет, заполучить, захватить, выиграть? Но что такое «это», о чем он только что говорил, чего именно так желал? Имело ли это какое-то отношение к Джону Роберту, его мнению, одобрению или даже привязанности? Или пострадало одобрение самого Тома, его образ героя в собственных глазах? Да, его самооценка пострадала, но он мог заметить эту потерю и счесть ее временной. Что именно в рассказе Алекс, в истории про Хэтти, бегущую по садовой дорожке, и ее попытки проникнуть в Слиппер-хаус привело Тома в такое безумие? Он ведь даже не о Хэтти теперь думал; казалось, образ бегущей девушки затмил настоящую Хэтти в его околдованном мозгу.
