Ричард Форд - День независимости
Я посматриваю украдкой на облицованный старым кирпичом фасад и занавешенные окна дома 44, никакого шевеления занавесок там не наблюдается, однако я знаю, что наблюдение за мной ведется по-прежнему, и на миг меня охватывает уверенность, что мои 450 долларов так и останутся заложниками вросших в сознание Мак-Леодов убеждений касательно уединения и одиночества, – убеждений, не имеющих никакого отношения к финансовым трудностям, потерянной работе или смятению (с этими-то я справляться умею). По сути, меня заботят не столько деньги, сколько перспективы – при нерешенности проблемы МакЛеодов – счастливого продолжения моей собственной жизни. Между прочим, каковы бы ни были обычные в таких случаях шаги, я способен и на нечто сверх оных, на более сложный подход к неведомому, – например, я могу никогда больше не потребовать у них ни единого клятого цента и посмотреть, во что это со временем выльется. В конце концов, сегодня не просто четвертое число, но Четвертое. И, как показал пример флегматичных, малообещающих, не вызывающих никакой приязни Маркэмов, настоящую независимость следует иногда просто-напросто силком запихивать людям в глотку.
Где-то на улице, а где, нам не видно, опять срабатывает автомобильная сигнализация (возможно, та же, что и прежде), и тут же громкие, горячечные бвуп-бвип, бвуп-бвип подхватываются колоколами Святого Льва – десять часов. Возникает небольшая какофония. Джо и Филлис улыбаются, смотрят в небеса, как будто те уже разверзлись и звуки эти – неоспоримое тому свидетельство. Впрочем, они решили попытаться стать счастливыми, прониклись настроением неуклонного всеприятия и все в этот миг им должно нравиться. Следует сказать, что я любуюсь ими.
Я бросаю прощальный взгляд на дом Мирлен Биверс – там, за сетчатой дверью, явно просматриваются ее ходунки. Готовая к новым бесчинствам, она наверняка наблюдает за нами, держа в трясущейся руке телефон. «А эти-то кто? Что они задумали? Если бы Том был жив, он им показал бы».
Пожимаю, почти не заметив этого, руку Джона Маркэма. Самое время откланяться, я сделал все, что мог. Дать приют сбившимся с пути странникам – что может быть лучше?
Катаюсь по утреннему городу – так, без всякой цели, – проезжаю мимо Лужка с моим сосисочным лотком, миную, чтобы принюхаться к праздничным запахам, площадки, на которых собираются участники парада, проплываю (подобно туристу) по моей улице, чтобы взглянуть на место находки Homo haddamus pithecarius, чье появление, безотносительно к какой-либо его принадлежности – М или Ж, человек или обезьяна, свободный человек или раб, – представляет для меня некоторый естественный интерес. В конце концов, кто из нас отбывает на собственное погребение без надежды вернуться когда-нибудь к воздуху и свету, к пытливому, робкому и даже любовному уважению наших собратьев? Никто, уверяю вас, не стал бы возражать против возможности вторично опробовать – по прошествии изрядного времени – белый свет.
По правде сказать, я всякий раз наслаждаюсь этой ежегодной поездкой по городу, не связанной с неотложными делами (проверить нашу недвижимость, описать крышу и фундамент, нанести визит продавцу перед оформлением купли-продажи), когда можно просто смотреть, не пытаясь что-то понять, прочувствовать, поучаствовать. Такие прогулки порождают ощущение тихой сопричастности, поскольку положению свидетеля, наблюдателя, одного из тех, кому и должны служить вещественность и обличие города, то есть человеку из народа, свойственно возвышенное гражданское достоинство.
На Семинарской улице царит, куда ни посмотри, убогая, безлюдная, предпарадная статичность. С трех ее светофоров свисают, покачиваясь, новые флаги города, флаги же вдоль тротуаров недвижно поникли. Немногие гуляющие граждане выглядят полными бездельниками, лица у них основательные, выражение необщительное, они останавливаются посмотреть, как рабочие расставляют вдоль бордюров деревянные козлы, чтобы оградить от зрителей оркестрики и платформы, которые вскоре проследуют мимо, и кажется, что гражданам охота сказать: этому дню следовало быть обычным понедельником, каждому из нас следовало найти себе дело и заняться им. Тощие соседские мальчишки (я их не знаю) виляют посреди улицы на скейтбордах, размахивая, чтобы сохранить равновесие, руками, а тем временем продавцы «Всего навалом» и те, что прежде работали в «Бенеттоне» и «Лауре Эшли» (теперь они перебрались в «Сундучок» и «Дефицит»), затаскивают выносные лотки в магазины, чтобы отсидеться там в прохладе, дожидаясь послепарадного наплыва покупателей.
Странный праздник, что и говорить, и любой из нас, мужчина или женщина, может со временем прийти к выводу, что его собственная роль в навечной отмене возврата к хаотическому и темному прошлому совершенно не очевидна. Объявление независимости словно слишком важная штука, чтобы праздновать его вкупе с другими событиями; словно всем нам достаточно просто быть независимыми и дальше, ведь нормальное человеческое существование следует считать само собой разумеющимся, а если кто-то станет препятствовать этому, вот тогда надлежит сопротивляться, ничем, даже здравым смыслом, себя не ограничивая. Может быть, самое лучшее – просто прожить этот день на манер тех, кто подписал Декларацию (я предпочел бы именно это), – где-нибудь на природе, но невдалеке от дома, наедине со своими мыслями, страхами, надеждами, «мгновениями благоразумия», нацелив все это на пугающий новый мир, который поджидает нас в будущем.
Я направляюсь к большому недостроенному «Ритуалу покупок» на восточной окраине города, где проходит граница самого Хаддама с его лесистым «городом-спутником», миную «Храм Шалом», усопший салон японских автомобилей, «Мадьярский банк» и выбираюсь на старое, идущее к Нью-Брансуику 27-е шоссе. «Ритуалу покупок» предстояло открыться под Новый год, однако после спада на фондовой бирже и последующего «охлаждения» экономического климата его компании-сателлиты («Ти-Си-Би-Вай», «Цветная плитка» и «Гостиница для зверушек») стали приволакивать ноги, и строительство остановили. Я, строго говоря, не опечалюсь, я даже обрадуюсь и не сочту себя изменившим делу развития страны, если вся эта шушера улепетнет в кусты, предоставив заниматься бизнесом коммерсантам нашего города, сказав им: разбейте здесь публичный парк или общественный огород, заводите друзей по-новому. (Но, конечно, такого попросту не бывает.)
На широкой, основательно пропеченной солнцем парковке ожидает начала парада большая часть его участников, блуждая по стоянке в решительно непарадном беспорядке: «колониальный», флейты-и-барабаны, оркестр Академии де Токвиля; отряд «регулярных войск» в енотовых шапках и оленьей коже, а с ним несколько крепких мужчин в длинных деревенских платьях (одевшихся так, чтобы показать: независимости можно добиться и выставив себя на посмешище). Здесь же команда мускулистых, взволнованных, облачившихся в рубашки цветов американского флага ветеранов в инвалидных колясках, одни перекидываются баскетбольными мячами, перемещаясь зигзагами, отъезжая назад, другие просто сидят на солнцепеке, курят и беседуют. Пребывают в ожидании еще один «мустанг», женская клоунская труппа, компания автомобильных продавцов в ковбойских шляпах, готовых повезти на парад избранных нами представителей власти (еще не прибывших), усадив их на задние сиденья новеньких кабриолетов, между тем как ватага политических инженю в детских подгузниках и куртках каторжников последует за ними на грузовой платформе. Шикарный серебристый автобус одиноко стоит под не дающей тени вывеской «Ритуала покупок», в нем поедет оркестр «Банджо и саксофон», прибывший к нам из Довера, штат Делавэр, впрочем, сами музыканты еще не появились. И последнее по счету, но не по значению – два «шевроле-бигфута», один красный, другой синий, стоят в центре парковки, готовые с громом прокатить по Семинарской, замыкая парад, их крошечные кабины схожи с чайными чашками на огромных армированных колесах. (После парада им предстоит раздавить несколько японских машин на Поле сражения Войны за независимость.) В общем, не хватает здесь, на мой взгляд, только гаремной стражи, которая порадовала бы Пола Баскомба.
С того места на обочине, где я остановился, чтобы осмотреть парковку, никакого праздничного воодушевления я не замечаю. Несколько устланных оберточной бумагой платформ пусты и даже не взяты на прицеп. Студенческий оркестр, главное украшение парада, пока не приехал. Церемониймейстеры во фраках (вот кому жарко-то) и треуголках слоняются по парковке со своими «уоки-токи» и пюпитрами, переговариваясь с капитанами парадных команд и поглядывая на часы. В сущности, все выглядит выпавшим из времени, бессмысленным, участники парада переминаются под солнцем в своих дурацких костюмах и кажутся почти такими же потерянными, как химерические бейсболисты вчерашнего Куперстауна, и, уверен, почти по тем же причинам: им скучно, а может быть, их томит тоска по чему-то, чего они толком и обозначить-то не умеют.
