Ричард Форд - День независимости
Прошлой ночью я остановился в приречном городке Лонг-Эдди, штат Нью-Йорк, пронизанном лунным светом и обклеенном афишами «СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ СОБРАНИЕ ЖИТЕЛЕЙ». Повестка: «Член кабинета министров Рейгана выступит с разъяснениями и ответит на вопросы» – здесь, на берегах Делавэра, вдоль которых чуть ниже городка различались призрачные силуэты рыбаков, стоящих по колено в темно мерцающей воде; лески по дуге проносились, поблескивая, сквозь жаркие рои насекомых.
Из телефона-автомата при закрытой заправке я произвел разведывательный звонок Карлу Бимишу, желая узнать, не состоялось ли роковое знакомство грозных «мексиканцев» с рабочей частью его «чистильщика». (Только не это, молился я.)
– О, да, Иисусе, нет, Фрэнки. Вонючки они, – весело сообщил Карл из своей конурки. Времени было девять. – Копы всю троицу повязали. Они надумали «Фермы Хилл-крест» обчистить, в Нью-Хоупе. А парень, который там командует, и сам коп. Вышел он к ним с АК-47 и давай палить. Ветровое стекло вышиб, колеса прострелил, движок и раму искорежил, ну и им тоже перепало. Все живы остались, такая досада. Стоял на тротуаре и лупил очередями. Я так понимаю, в наши дни, чтобы управлять малым бизнесом, нужно быть полицейским.
– О боже… – выдавил я. – Боже, боже.
По другую сторону пустого 97-го шоссе сияли окна городской ратуши, перед которой замерло множество легковушек и пикапов. Интересно, что это за «министр Рейгана»? Возможно, кто-то, спешащий навстречу тюрьме и обращению в христианство.
– Поспорить готов, вы с сынишкой отлично провели время, так?
Вопрос сопровождался звоном кружек. Я слышал приглушенные, довольные голоса вечерних клиентов Карла, слышал, как он сдвигает и задвигает окошко, как тренькает кассовый аппарат. Приятные звуки.
– У нас были кое-какие проблемы, – ответил я, чувствуя себя оглушенным перечнем печальных событий, которые предложил мне этот день, плюс долгими часами за рулем, плюс болью в голове и костях.
– Ну, вы, наверное, слишком многого ждали, – сказал Карл, занятый делом, но настырный. – Это ж как армия, наступающая ползком. Быстро не получается.
– На «быстро» я никогда и не рассчитывал, – ответил я, слушая, как приятные звуки уплывают в комариную тьму.
– Вы как полагаете, он вам доверяет? (Звяк, звяк, звяк.) Спасибо, приятель.
– Да. Думаю, доверяет.
– Ну, с детьми никогда не знаешь, добился ты чего или нет. Остается только надеяться, что из них не вырастут прощелыги вроде наших мексикашек, которым лишь бы ограбить кого-нибудь да пулю схлопотать. Я теперь каждое третье июньское воскресенье буду угощать себя обедом и пить за удачу.
– А почему вы не завели детей, Карл?
Одинокий гражданин Лонг-Эдди, невысокий мужчина в светлой рубашке, вышел из парадной двери ратуши, закурил сигарету и остался стоять на верхней ступеньке крыльца, впивая дым и обдумывая благодеяния, коими может осыпать его ласковый вечер. Сбежал, надо полагать, от объяснений министра – возможно, гражданин этот придерживался умеренных взглядов, – и я ощутил зависть ко всему, что могло прийти ему на ум в этот миг, хотя набор не так уж и богат: удовлетворенность своим добровольным участием в жизни городка, искренние разногласия с близким к президенту слугой отечества, предстоящие дружеские посиделки за пивом, недолгая поездка к дому, тихое заползание в постель, затем неторопливые, усыпляющие ласки и сон в объятиях готовой порадовать его женщины. Знает ли он, до чего ему повезло? И сомневаться нечего – знает.
– Ну, мы с Милли старались как могли, – ответил, немедля начав паясничать, Карл. – Вернее, я полагаю, что старались. Может, чего-то не так делали. Дайте-ка припомнить, первым делом ты вставляешь эту штуковину, потом…
Карл явно пребывал в праздничном настроении – еще бы, не ограблен, не убит. Я отвел трубку в темноту, чтобы не слышать его захолустных острот, и на один пронзительный миг ощутил – с надрывной мукой изгнанника – тоску по штату Нью-Джерси и моей жизни там.
– Рад, что у вас все в порядке, Карл, – подождав, когда он отшутится, а затем вернув трубку к уху, сказал я.
– Мне тут черт знает как вертеться приходится! – возопил он. – С одиннадцати утра пять десятков денежных клиентов.
– И никаких грабителей.
– Что-что?
– Никаких грабителей, – повысив голос, повторил я.
– Никаких. Точно. Вообще-то мы гении, Фрэнк. Гении малого калибра. Те, на ком держится эта страна. (Звяк, звяк, звяк, кружки стукают одна о другую.) Спасибо, приятель.
– Возможно, – ответил я, глядя, как мужчина в светлой рубашке щелчком отбрасывает окурок, плюет на ступеньку, проводит обеими руками по волосам и входит в высокую дверь ратуши.
– И не надо говорить мне, что старый дядюшка Бонзо[120] такой-сякой говнюк, – напористо объявил Карл, подразумевая нашего нынешнего президента, один из министров которого находился всего в нескольких ярдах от меня. – Потому как если он такой-сякой говнюк, то и я тоже. А я не говнюк. Уж я-то знаю. Я не говнюк. Про меня такого никто не скажет.
Хотел бы я знать, что могли подумать наши клиенты, слушая, как Карл разоряется за своим окошком насчет говнюков.
– Мне он не нравится, – сказал я, хоть и понимал, что на это заявление уйдут мои последние силы.
– Да-да-да. Вы верите, что Бог живет в каждом из нас, что человек добр, что нужно помогать бедным и все отдавать ближним. И в прочую труху. Я же верю, что Бог живет на небе, а я живу здесь и продаю принадлежащий мне березовый сок.
– Я не верю в Бога, Карл. Я верю, что люди всякие нужны.
– Нет, не всякие, – заявил он. Не исключено, что Карл был пьян или его еще один легкий ударчик хватил. – Я думаю, Фрэнк, что выглядите вы одним человеком, а на самом деле вы другой, – вот вам святая истина, раз уж мы заговорили о Боге. Вы консерватор в дешевом прикиде либерала.
– Я либерал в дешевом прикиде либерала, – огрызнулся я.
Или, вернее, подумал, но, разумеется, Карлу этого не сказал. «Либерал в дешевом прикиде консерватора». Надо же, за каких-то три дня меня обозвали грабителем, священником, педерастом, паникером, а теперь еще и консерватором, а ведь все это неправда. Нерядовой выдался уик-энд.
– Мне нравится помогать бедным и бездомным, Карл. Я, между прочим, и вас вытащил, когда вы шли на дно.
– А это вы просто из спортивного интереса, – сказал он. – Вот почему у вас и с сыном одни неприятности. Все ваши взгляды противоречат один другому. Вам еще повезло, что он вообще с вами водится.
– А попробовать на вкус мою задницу вы не хотите, Карл? – рявкнул я, стоя в темноте и пытаясь сообразить, нельзя ли каким-нибудь простым, законным образом вышвырнуть Карла на улицу – там у него будет побольше времени для упражнений в психологии. (Презренные мысли такого рода посещают не только консерваторов.)
– Я слишком занят, чтобы лясы с вами точить, – объявил Карл. И я снова услышал звон кассы. – Мильон спасибо. Эй, простите, юные леди, вам что, сдача не нужна? Два цента, это два цента. Следующий. Ну, подходи, лапушка, не стесняйся.
Я ожидал, когда Карл выпалит еще что-нибудь способное привести меня в бешенство, что-нибудь новое о моих противоречивых взглядах. Однако он просто отложил трубку, не повесив ее, словно собирался вернуться к разговору со мной, и потому я в течение минуты слушал, как он занимается своим делом, обслуживает клиентов. А потом я сам повесил трубку и постоял немного, глядя на текущую в темноте искристую, чарующую реку и дожидаясь, когда дыхание мое выровняется.
Зато звонок в «Алгонкин», к Салли, оказался совсем иным, неожиданным и в целом положительным по результату, который, едва я добрался до дома и узнал, что операция прошла так удачно, как только можно было надеяться, позволил мне заползти в постель, распахнув предварительно все окна и включив вентилятор (никаких мыслей о чтении Карла Беккера или вплывании в сон), и провалиться в глубокое бессознание до времени, когда в безмолвных деревьях запели цикады.
Салли удивила меня, проявив родственное сочувствие к моему длинному рассказу о происшествии с Полом, о том, что нам так и не удалось попасть в «Зал славы», и о том, как мне пришлось задержаться в Онеонте, а потом отправиться домой и, вместо того чтобы помчаться в Нью-Йорк и провести время с ней, поселить ее в лучшем отеле, какой я смог вспомнить (пусть и на одну-единственную ночь). Салли сказала, что впервые расслышала в моем голосе нечто новое, «более человечное» и даже «сильное» и «резкое», между тем как до этого уик-энда, напомнила она, я казался «едва ли не застегнутым на все пуговицы и обособленным», «смахивающим на священника» (опять двадцать пять), зачастую «обидчивым и замкнутым», хотя «в глубине души» она всегда понимала, что человек я хороший и вовсе не холодный, но очень симпатичный. (Последние качества я и сам далеко не один год считал мне присущими.) Однако на этот раз, сказала Салли, она уловила в моем голосе тревогу и страх (волнующие тембры, знакомые ей, вне всяких сомнений, по критическим замечаниям ее умирающих клиентов, разговорившихся при возвращении домой, на Побережье, после просмотра Les Miserables или М. Butterfly[121], но, по-видимому, не так уж и несовместимые с «силой» или «резкостью»). Она могла бы сказать, что я «задет за душу» чем-то «сильным и сложным» и травма моего сына «только верхушка айсберга». Это может, сказала она, иметь прямое отношение к моему выходу из Периода Бытования, каковой, сказала она (ей-ей), был лишь «способом имитации настоящей жизни», своего рода «механическим отгораживанием от нее, которое не могло продолжаться вечно», вполне вероятно, что этот период уже завершен и я на пути «к какой-то новой эпохе», быть может, к более приемлемому «Периоду Постоянства», и она ему только порадуется, поскольку мне как личности он сулит много хорошего – даже если мы в конце концов разойдемся (а так, похоже, и будет, потому что она не знает, в сущности, какой смысл вкладываю я в слово «люблю», и, наверное, услышав от меня это слово, ему не поверит).
