Юрий Любопытнов - Мурманский сундук
— Это что за история, — говорил Никоноров, почёсывая пальцем под воротником. — Вот у нас здесь рядом, какая история случилась, слушайте…
И правда, места для таких историй лучше было не придумать: бывший монастырь, полуразрушенные церкви, остатки старой стены над рекой, таинственные подвалы, заброшенный погост — всё располагало к тому, что здесь не обходилось без таинственного, могли померещиться и черти, и домовые, и русалки в реке, и Бог весть что…
— Так слушайте, — затягивался Мишка сигаретой. Курил он «Памир» или «Приму». — Копали мы на погосте как-то яму под стекло. Кто копал? Я, Болдырев да Мухтар-ага. Спросите их. Они не дадут соврать. Будете их менять и спросите. Так вот — копаем мы яму…
— А на каком погосте это было? — спросил Казанкин.
— Рядом с проходной. Там же хоронили когда-то. Это сейчас сквер. Так вот. Мы уже глубоко в землю зарылись, как лопата у Мухтар-аги вдруг выскользнула из рук и исчезла. Нет её!
Мишка открыл рот и круглыми глазами обвёл присутствующих, которые тоже круглыми глазами смотрели на него и боялись дышать.
В минуты особенного драматизма в рассказе, чтобы создать нужный эффект, Мишка тянул время, давая слушателям возможность глубже почувствовать сказанное, делал паузы, притом затяжные, закуривал или уходил отпить из-под крана, или что-то долго искал в карманах и не находил, или просил: «Дайте спичку, сигарета погасла».
— Ну что дальше? Куда лопата подевалась? — спрашивали ребята.
— Провалилась под землю. Посмотрели, а вглубь ведёт ход. Яма расширяется, как воронка, земля скатывается — шурх, шурх, шурш-ш… Ноги наши, значит, в дрожь, а хочется посмотреть, что там внизу, хоть и сердце заходит…
Слушатели облизывали пересохшие от волнения губы, а Мишка продолжал:
— Вы знаете Кешку Болдырева, он воевал, был в разведке, ему ни чёрт, ни дьявол не страшны, он и говорит Мухтар-аге: «Давай, Мухтар, гони за фонарём! Счас влезем, посмотрим…». Мухтар быстро сгонял, принёс фонарь и кусок верёвки на всякий случай. Разрыли малость отверстие, а там чего-то вроде ступенек… и очутились в склёпе.
— Где очутились? — перепросил Казанкин.
— В склёпе. Не понимаешь что ли?
— В склепе, наверно.
— Не перебивайте. Говори, дальше.
— Сухо там, потолок низкий, но стоять в рост можно. Посветили фонарем, а там гроб на ножках стоит. Знаете, такие столбики с медными шишечками… Мы как дунем оттуда.
— А чего испугались? Гроба?
— Да нет. На нас просто жуть напала.
— И Болдырев убежал?
— Он первым. После он говорил, что на войне ничего не боялся, а здесь оторопь нашла, и сердце холодом обдало…
— А теперь, где это место?
— Засыпали, — ответил Мишка, давая понять, что рассказ закончен.
И вот прошло четыре дня, а Мишка на работу не выходил.
— Сходили, навестили бы Никонорова, — вскользь как-то заметил Колосов. — Что-то задерживается, бедолага. Серьёзное, видать, случилось….
Собрались все за исключением Коли Мячика. Сказали об этом мастеру.
— А у тебя что? — воззрился он на Колю, придя в штамповку. — Понос или золотуха?
— Ему теперь не до нас, — ответил за Мячика Васька. — Он к свадьбе готовится.
— К какой свадьбе? — не понял мастер.
— А вы не знаете? Он же Соньку нанизчицу сосватал.
Колосов по-своему, с прищуром, посмотрел на толстого Колю Мячика.
— Поздравляю. На свадьбу позовёшь?
— Позову, — ответил Мячик, и густая краска залила лицо.
Колосов не знал, что после того, как ребята познакомили Колю с Сонькой, дела у тех пошли на редкость замечательно. Коля раза три самостоятельно проводил подругу, а потом сделал предложение. Какие слова он ей говорил, никто не знает, знают лишь только то, что Сонька на другой день пришла в нанизку счастливая и радостная, и рассказала подругам, что Коля Мячик хороший парень, что он сделал ей предложение, и она согласилась, и что сегодня или завтра они пойдут в деревню к его матери за благословением. В нанизке целую неделю только и говорили об этом событии, а потом стали расспрашиваь Соньку, как она сходила в гости.
Сонька, вытирая перемазанные мелом руки о халат, с воодушевлением рассказала, что мать Мячика приняла её очень радушно, усадила за стол и весь вечер сидела, подперши рукой щёку, и только что и знала, что смотрела на Колю и Соньку, и будущей снохе подвигала самые лучшие кушанья. А на встречу она постаралась: испекла пирогов, принесла мёду, наложила полные вазы варенья. Из съестного был и студень, и языки с хреном, и салаты и чего только не было. И говорила, что наконец-то нашлась девка, которая окрутила её парня и она этому очень рада, потому что этому тюфяку хомут нужен, и он теперь не останется холостым на всю жизнь и не будет бобылем, и теперь она может закрыть глаза спокойно, зная, что Коля пристроен.
— Только живите дружно, годков-то вам уже не мало. Живите, где хотите, хоть у меня, дом большой, хоть в городе у Сони, только не забывайте меня, старуху. Коля, не забывай меня! — Она вытерла глаза, в которых стояли слёзы.
— Не забуду, маманя, — ответил Коля, тоже прослезившись, и поцеловал мать.
Об этом рассказала Сонька подругам и ещё сказала, что мать Мячика держит корову, поросёнка, овец, участок у них большой, и всего-то у них видимо-невидимо и завтра они поедут покупать золотые кольца, и что всех она приглашает на свадьбу.
— Так что шейте себе новые платья, — заключила она.
Поэтому Колю отпустили с миром, а, отработав смену, остальные штамповщики пошли навещать Никонорова, предварительно купив в магазине соку и фруктов. Днём был небольшой морозец, а потом стало оттаивать, и на дорожках везде была грязь.
Мишка принял штамповщиков в своей комнате, маленькой, квадратной, с цветами на подоконнике.
Он приковылял к двери, когда постучались и, открыв ее, удивился:
— О-о-о, — неестественным голосом проговорил он, отодвигаясь в сторону и пропуская гостей. — Кого я вижу? Мартеновцы пришли! Да сколько вас!
Мишка был в замешательстве. Но быстро справился с собой. Предложив раздеться, он усадил, кого на табуретку, кого на стулья, а кого на кровать.
— Мужики, я не ждал, честное слово. Не ждал!
Он тоже сел на стул, поставив костыль между колен.
— Не ждал… Вас и угостить нечем…
— Ты не беспокойся, — сказал Фунтиков. — Ничего нам не надо. Мы ведь ненадолго.
— А этот хмырь, — Мишка указал на Ваську, — вчера прискакивал: как твоё здоровье, а ничего не сказал, что вы придёте.
— И правильно сделал, — Фунтиков рубанул воздух рукой. — Так лучше — нечаянно. Ты нам скажи — сколько ты намерен бюллетенить?
— Я не знаю. Я бы сейчас в штамповку. Знаете, ребята, как мне эту неделю осточертело? Да лучше бы рука, чем нога, ни встать, ни сесть… ни сходить куда. А как у вас дела?
— Как дела!? — Фунтиков дёрнул шеей, ему давил воротник новой рубашки. — Тебя вот нет. Брали обязательства план к Октябрю перевыполнить, а теперь…
— Да, братцы, подвёл я вас. — Мишка нахмурился. — Может, я и выступал когда, но я же не нарочно… Натура у меня такая… Скоро выпишут, трещина зарастёт…
— Да ты не беспокойся. Отдыхай, набирайся сил, — убедительно провозгласил Фунтиков. — Ребята за тебя поднажмут…
— Осточертело всё без работы. — Мишка махнул рукой. — Ты, дядя Ваня, на мой станок посадил кого?
— Посадил. Васю Казанкина.
Мишка обернулся к Новоиерусалимскому:
— Давай жми, сынок. Не подкачай!
Все рассмеялись, услышав слова мастера, спародированные Мишкой, а Фунтиков, пряча улыбку, сказал:
— Он жмёт. Даёт по двенадцать тысяч. Это почти сто пятьдесят процентов…
— Пятьдесят процентов за тебя, Михал Облепыч, — посмеялся Казанкин.
Мишка замахнулся было костылем:
— Не можешь без ехидства…
— Где тебя угораздило ногу подвернуть? — спросил Фунтиков, возвращая разговор в нужное русло.
— Да со ступенек спускался у штамповки. Крутые они, сам знаешь. Оскользли…
— Не под этим делом? — Фунтиков щёлкнул пальцами по горлу.
— Да что ты, дядя Ваня! — Мишка вытаращил глаза. — Я счас особенно не принимаю. Так, когда гости. Скоро я сам к вам приковыляю… думал уходить из мартена, а теперь вот неделю не работаю и скучно мне без вас. Без туфты говорю…
Они посидели с час. Мишка уговорил их выпить по стакану чаю, который взялся приготовить Казанкин, включил телевизор, который никто не смотрел.
Прощаясь, Мишка вздохнул:
— Подвёл я вас. Но ничего. Приду, наверстаю.
Его глаза глядели влажно и грустно.
16.
Ермил пришёл домой после дневной смены уставший и продрогший. В штамповке он перегрелся, а на улице его продул пронизывающий ветер, и он почувствовал, что его знобит. Хотелось напиться горячего чаю и лечь в постель.
Он в коридоре снял плащ и стал стаскивать мытые в луже ботинки. Из своей комнаты вышла Полина Андреевна.
