Анатолий Бакуменко - Придурок
— Это я ей привезла.
— Вот, а она мне не даёт. Сперва сама, говорит, прочту.
— Но Аля говорила, что ты Лизку какую-то бросил, как её увидел.
— Лиза сама ушла.
— Почему?
— Наверно, я ей неинтересен стал. Ей уже судьбу свою решать надо, так не со мной же.
— Ин-те-ресно… — протянула она. — Ой, как глупо-то! Я в такую историю впервые влетела.
— Ия.
Они вышли под фонарь, и он неожиданно увидел, что Рая стала совсем другой, она девчонкой растерянной совсем стала. Она и ростом, вроде, уменьшилась, словно стержень из неё вынули, и ещё что-то… грим, что ли, с неё сняли… Ага! — он понял, почем — актёркой называл её про себя: она была «сделанной». Она в жизни играла в актрису, в даму искусства, в решительную, в деловую такую штучку, но утончённую, которая скажет: «У нас на театре» или «Ах, это так волнительно». И уже исчезло совсем в нём ощущение той опасности, что должна непременно надвинуться на него и придавить.
— Что же я Але-то скажу, Господи?! Она же у меня цветочек нежный, она же сломается совсем, а ей ещё готовиться, ей ещё экзамены сдавать… в университет… Слушай, ты ей ничего не говори… Да, как же не скажешь, раз она меня просила поговорить с тобой. Ты, мол, нерешительный, ты, мол, не решаешься сказать… Мол… Что делать?.. Я совсем без ума. Слушай, для неё же это трагедия, это ж такой для неё удар… Слушай, я тебе скажу. У неё ж мальчик был. Такая любовь, такая любовь!.. А он, сволочь…. Гад! потом… ушёл. Она ж теперь в петлю полезет.
Она была вроде в смятении, что-то начинала придумывать, что-то говорить, но прерывала себя сама, а потом молчала. Она взяла его под руку и даже повисла на ней, опираясь.
— Как я устала с тобой, — сказала она и тяжко вздохнула.
— Боже, — сказала она.
Ни при чём тут «Боже», ни при чём тут он, оказавшийся вроде бы виноватым в её усталости, было непонятно, ну и бог с ним.
— Ты меня проводишь?
Он в темноте кивнул, но, верно, согласия произнесённого вслух и не требовалось. Они прошли к дальней аллее, где за деревянным забором была улица Палантая, на которой и был тот домишко, в котором жила Аля. В этом заборе было множество дыр для прохода, и они прошли к той, что была напротив дома.
— Я вам помогу, — сказал он, протягивая Рае руку, чтобы помочь перешагнуть через высокую перекладину. Она взяла его руку, чтобы опереться, но вдруг опустила её, разворачивая его к себе.
— Можно я скажу ей, что ты её любишь, — почему-то шепотом спросила она. — А ты будешь всё так же приходить к нам. Выготского почитаешь. Пусть девочка не волнуется перед экзаменами. А? Что тебе стоит.
Ему, конечно, это ничего не стоило, но он не об этом думал, он думал о том, что рука его находится у бедра её — даже тепло его ощутить можно. Нет, Рая его не волновала, но словно Лиза рядом оказалась, и он завёл руки ей за спину и прижал её, ощутив сперва ладошками плотный объём и округлость её попки.
— Ты это что!.. Ты что это делаешь!.. — зашипела она вроде с ненавистью. — Отпусти, сволочь.
Она упёрлась в его плечи руками и отклонила голову, напрягая силы.
— Пусти! — говорила она, но внизу прижималась к нему всё плотнее и плотнее: коленка в коленку, бедро в бедро… А потом, неожиданно и резко, сильными пальцами обняла лицо его так, что тонкие пальцы эти впились в его щёки.
Нет, не хочу писать! Помнить не хочу, знать не хочу!..
Она делала это с неожиданной силой и грубостью неожиданной: она вцепилась своими губами в губы его, давя и высасывая их, она кусала зубами зубы его, она толкала языком язык его, и он был ошеломлён натиском таким нежданным.
— Идем! — она схватила его за руку и потащила подальше от дыры в заборе, но вдруг развернула его, к забору прижалась спинной.
— Давай!.. — и раздвинула ноги, впуская его.
Она обнимала его, и это её уже руки держали его за зад, а когда он вошёл во влажное тепло её тела, то и там настигли его объятия. Они были такими сильными, что, казалось, у него обломится там что-то, ещё немного, и он от боли закричит, но объятия эти смягчились, и он понял, что даже вырос, вырос так, что ткнулся в упругую, в тугую плоть впереди…
— Подонок! сказала Рая, когда они кончили.
Изжёванное ухо болело, и воздух душно пах тяжелым потом.
— Я ненавижу тебя, — сказала Рая.
Она поправила одежду и пошла от забора в сторону аллей. Она шла резко, не оглядываясь, и ему бы, дураку, остаться, ему бы через дырку шмыгнуть в улочку и домой, как на свободу, а он за ней двинулся.
Она остановилась под фонарём, стояла там решительная, будто знала, что он плетётся за ней, и, когда подошёл, обернулась резко, смяла рубашку на его груди сильными пальцами:
— Ничего не было, понял?! Чёрт меня дёрнул затеять разговор этот… — и пошла опять прочь. И он шёл за ней. Так вышли они из парка на Комсомольскую, а потом свернули на Пушкина, и здесь она дождалась его, взяла под руку, и они шли уже вместе.
— Сделаем так, — решила она, — ты придёшь к нам завтра, часов в десять утра…
— Я работаю.
— Ах, да. Тогда ты придёшь сразу после работы, а Але я скажу, что ты страдаешь, любишь и так далее. Понял? Не расстраивай девочку. А поступит она, уедет в свой Питер, и всё забудется. Уверяю тебя. А у нас ничего не было. Хорошо?
— Да, — согласился он.
— Что это на тебя нашло? Нравлюсь я тебе, что ли?..
Он издал звук какой-то, что-то неопределенное. «Боже!» — в голове пронеслось.
— Бедненький, я и подумать не могла. — Она глядела на него с каким-то новым интересом, и глаза её мягко светились. — Вот ведь неожиданность. Смешно даже. Никогда бы не подумала… Про тебя…
Сейчас улицы Палантая здесь нет, остался только кусочек от неё, кусочек, что ведет мимо банка и рынка, да еще кусочек, где стоит тяжелая громада Общественно-политического центра, а сюда, где стоял алькин дом, разросся парк, поглотив и тихую улочку, и тот старенький домишко, у которого в ту ночь, у раскрытой калитки светилось белое платье — это дожидалась их Аля.
— Я устала вас уже ждать, что ж вы так долго? Ты сказала ему, ты сказала?.. — говорила она торопливо. — Ну, вот и всё, ну, вот и всё, что ж ты так долго тянул, дурачок?
Она ни в чём не сомневалась, она на цыпочки встала и стала чмокать его щеки и болящие губы.
— Ты знаешь, как тебе повезло!.. Я ведь однолюбка… Полюблю, так до конца жизни. До самой берёзки на могиле. Точно — я такая. Ты счастлив, да? Ты счастлив?.. Зачем же ты не сказал всё сам?..
— Аля, ему уже давно пора домой. Уже поздно, а ему завтра работать.
— Ну, Рая! Ну, можно, он останется. Ведь всё равно же теперь, так зачем же уходить. Пусть он живёт со мной… у нас пусть живёт.
— У него есть свой дом, у него родители…
— А мы им скажем. Они же поймут, правда? — повернулась она к нему.
— Они не поймут, — сказала Рая голосом таким, как маленьких и капризных уговаривают. — Они уже пожилые, и понять вас не смогут. И наши родители не поймут. И не разрешат…
— Фу, как это плохо, — говорила она разочарованно. — Рая, — говорила она, — ты же такая взрослая, ты такая умная… ты придумай что-нибудь.
— Он сейчас пойдёт домой, и мы тоже пойдём домой. Тебе надо выспаться и готовиться к экзаменам надо. Не забывай, впереди университет…
— Ну, ладно, — она погладила его по щеке, задев больное ухо.
— Ладно, целуй, — обернула она лицо к нему.
Он ткнулся ей куда-то в щёку, но она поправила его — звонко чмокнула в распухшие губы.
Ну, что говённо чувствовал он себя после всего этого, это и ежу понятно. Нелепость всё же настигла и придавила его, а ведь всё так хорошо было, когда сидел он в тёмном зале кинотеатра, и шептал вслед за Гамлетом, «но играть на мне нельзя». Он пытался вытеснить пустоту, которая затопила его, памятью, в которой был фильм, но это не удалось — он был бессилен.
И, странно, он никогда не замечал своих мелодий, которые были всегда с ним и были всегда в нём, а теперь он оказался вдруг в глубокой тишине, или это отказал ему слух, или это стал он нем?..
Только с тяжёлого бодуна, только после глухой и продолжительной пьянки, когда с трудом можешь вспомнить то, что было вчера… а можешь и не вспомнить, скажу я вам, — только тогда приходит в человека такая гнетущая тишина. Она словно знак, словно предвестник беды: дальше, мол, будет ещё хуже. Но куда дальше-то?..
И мне опять тяжело говорить о нём, потому что люблю я этого идиота, и что ж тут поделать, раз он такой, и жизнь его складывается так. Как говорят: «Сам — дурак, и жизнь твоя дурацкая». А у кого лучше?
Но ведь мозг его работал, хотя и пусто тело его было, а, может, это пуста душа его стала, может, это тело его вдруг без души оказалось?..
Да, мозг его работал, он продолжал думать, и ему пришла в голову эта странная мысль, что всё, что там, что в кинотеатре было, было настоящее, наполненное жизнью и духом, а то, что было потом, какое-то карикатурное, не живое, марионеточное, хотя и он, и Рая, и Аля — люди живые… А, может, ему просто думать так хотелось, чтобы вычеркнуть всё, что случилось, из памяти, из жизни своей, но разве ж такое вычеркнешь? Чиркай — не чиркай!…
