Анатолий Бакуменко - Придурок
Уже прошли Розовские «Летят журавли», уже прогрохотал на реактивном истребителе Евгений Урбанский в ясной голубизне «Чистого неба», а его девочка-жена всей своей жизнью доказала, что любовь не продаётся, даже на тушёнку не меняется в голодное время, а юный и сразу ставший легендарным Олег Табаков перерубил все мещанские комоды боевой шашкой своего деда.
И «Вечно живые», и «Летят журавли»…
И было «Возвращение» Андрея Платонова. Жизнь входила в литературу, и ничто уже не в силах было остановить это движение. Можно было еще ставить какие-то плотины, провозглашая каких-то Ивановых гениями земли русской, а их толстые книжки называть романами века, но это пустое всё — всё пустое. Страна, в которой вновь стали печатать Бабеля, Платонова, пьесы Булгакова и которая уже прочла «Один день Ивана Денисовича», — эта страна была обречена иметь свою литературу.
Я тяну, я готов говорить о чём угодно, только бы подольше не говорить по существу. Я понимаю, что мне не хочется говорить о том, что произошло, потому что не могу понять, как могло это случиться, но слишком часто в жизни друга моего происходили истории, которые нельзя оправдать логически. А понять и оправдать — осмыслить, это то, что составляет суть интеллигента… Мы же с вами интеллигентные люди, не правда ли?
Всё. Решаюсь. Итак.
Да, это была весна, и целый день шпарило солнце, шпарило нещадно, и воздух был насыщен тяжелой и густой духотой, которая томила, и даже холодная кружка кваса спасала от жажды всего на несколько минут, но это не беда, беда была в том, что дышать было нечем — густой воздух был липок и не хотел втекать в легкие. И в этот душный день, когда нигде нельзя было спрятаться от тяжелого солнца, в этот день шагнули они маленькой компанией в пустую прохладу кинотеатра «Октябрь», сразу отгородившего их от зноя, а обратно вышли они из другой жизни. Вышли через полтора часа из Датского королевства.
«Отравленная сталь, ступай по назначению!» Боже! Какая тянущая — как же еще сказать? — да, тянущая походка у Смоктуновского. Будто ноги — да-да, ноги зеркально отражают ход мыслей принца. Вот он нерешителен, а вот это — лети, отравленный клинок… «Бедный Йорик»… «я когда-то играл, сидя у него на коленях». «Вот этот инструмент, он специально создан для того, чтобы на нем играли», «но играть на мне нельзя…» Боже! Я и там, наверно, буду вспоминать этот текст. Эту его интонацию: «но играть на мне нельзяаа». «Покамест травка подрастёт, лошадка с голоду умрёт». Лети, отравленный клинок!.. «Что вы читаете, мой принц? — Слова, слова…» «Не пей вина, Гертруда». Лети, лети, отравленная сталь!
Рая тронула его за рукав:
— Мне надо с тобой поговорить.
— Я вас слушаю, — как это некстати.
— Отстанем от ребят. У меня разговор не для чужих ушей.
Рука её лежала на сгибе его руки, и эта её рука выводила, возвращала его к миру, который в этот миг ещё не мог быть его миром — он был там, на берегу Северного моря, по которому шагал одинокий принц. Там было серое утро, но в том Датском королевстве, в его отечестве не могло светить уже солнце. И мир этот был без Офелии…
Рая вырвала его из серой Дании в прохладу весеннего вечера, где успел уже пройти дождь, где дождь уже успел прийти и успел уйти, пока находились они в зале, в котором страдал от одиночества и предательств принц; успел уйти дождь, но оставил за собой лужи и пряную прохладу зелени, которая словно энергией насытилась и насытила энергией и пространство вокруг под пологом темнеющего неба.
А закат был багров, и багров был край уходящего солнца.
— Я давно наблюдаю за тобой, и ты мне кажешься человеком вполне взрослым и серьёзным. Я права?
Она потянула его за рукав, чтобы видеть его глаза, а он увидел глаза её. И даже в сумерках было видно, что они зелёные, но опять почудилось ему, что два внимательных пистолетных дула изучают его, двигаясь то к одному глазу, то к другому… Ему хотелось улыбнуться, сказать шутливо: «скорее нет, чем да», но мышцы лица словно свело, губы съехали криво, а в горле скрипнуло. И он ничего не сказал нечем говорить было.
— Если я ошибаюсь, то разговор наш бесполезен, — сказала она. — Но я вижу, что не ошибаюсь в тебе. Мне кажется, что ты хороший человек. И мне хочется тебе доверять. Ведь, правда, да?
И она опять проверила, что скрывается в глубине его глаз, в черноте зрачков его — будто через зрачки в мозг могла заглянуть, залезть под черепную его коробку…
— Ты меня извини, мне говорить довольно трудно, потому что тема достаточно серьёзная для меня и для меня важная, но я надеюсь на твоё понимание. Да, я надеюсь на твою деликатность. Думаю, что разговор этот останется между нами. Не правда ли?
В горле у него ещё раз скрипнуло.
Наступало что-то дикое, пугающее своей несуразностью, и он пытался овладеть хотя бы лицом своим, но мышцы не желали его слушаться. Не желали и всё. Хоть тресни.
«Боже, что у неё творится там — в её голове, что она хочет?..»
Они, оказывается, уже отстали от ребят, отстали так, что ребята словно и потерялись, а они вдвоём стояли в парке под клёнами.
— Аля их увела, я её попросила, — сказала Рая, заметив, что он крутит головой, разглядывая редких прохожих в аллеях. — У меня такое чувство, будто ты боишься меня. Это правда?
Это было правдой, и он сказал:
— Да, — и почувствовал, что заноза выскочила из горла, освобождая его от скрипа и давая возможность свободно вздохнуть. И он вздохнул мучительно и протяжно — и напряжение ушло. И он — улыбнулся.
Странно… Что же во мне такого страшного?… Он опять улыбнулся и неопределённо развёл руки.
— Хм… Странно. Я много думала об этом нашем разговоре, а теперь у меня всё смешалось. — Уверенность, которая была в ней, когда потянула она его за руку после сеанса, уступила место будто печали.
— Кто ты такой?
Он замотал головой, он попытался понять, что от него хотят, потому что вопрос был поставлен непонятно… некорректно, сказал бы я сейчас.
— Я очень люблю свою сестру и хочу ей счастливой судьбы, — заговорила она, помолчав некоторое время, и голос её был уже не тот деловой, как вначале, она говорила проникновенно, словно душу свою решила раскрыть, словно тайное и заветное сказала… Мы ведь из простой семьи. Ты хоть знаешь, кто наши родители?
Ему было это совсем неважно. Он знал, конечно, что живут они в маленьком домике на Палантая, что у Али есть отдельная комната, и есть еще комната родителей, и есть «зала» с зеркалом на тумбочке и круглым столом. Знал, что мать у Али торгует летом на базаре, а отец работает где-то. Важно ли это?
— Мама у нас на базаре торгует цветами и зеленью, а отец конюх в колхозе.
— Как в колхозе? Вы же почти в центре города живёте.
— Это сейчас в центре, а раньше это окраина была. И вся улица колхозная была. Сейчас только отец и остался колхозником. Так что мы сами себя воспитываем, сами всего добиваемся в жизни. И я, и брат высшее образование имеем. И Аля у меня университет кончит.
— Но родители же помогали.
— Чем они — необразованные — помочь могут? Деньги, конечно, слали: отец то свинью берется откормить, то коня на откорм возьмёт, но, знаешь, стыдно знакомым признаться, что мы этим живём.
— Почему стыдно?
— Тебе это не понять: ты же директорский сынок.
— Ну и что, что директорский? «Директорский» тут ни при чём. Я отца и матери, как все.
— Тебе это не понять, видно. Ты этих различий не видишь, потому что в другом мире живёшь. Ты вот конструктором работаешь, инженером, а институт не кончил, как же это ты устроил?
И тут она оказалась права: он к Виктору Гребещикову сперва домой пришёл поговорить, может, работу какую предложит. Виктор в соседнем подъезде жил, а работал главным технологом на «Контакте». Конечно, тут и то, что сосед, и то, что он раньше у отца на заводе работал, сказалось. Просто «с улицы» — не взял бы. Но говорить это Рае не хотелось, не её это дело, и он опять неопределенно повел рукой. Но она всё по-своему решила:
— Вот видишь… — И замолчала, от того замолчала, что поняла вдруг, что говорит не о том, о чём сказать хотела и о чём слова заранее придумывала и повторяла.
— Ты Алю любишь? — спросила она вдруг.
И он опять почувствовал, что настигает его нелепость…
— Что ты молчишь? — допрашивала она его, но ему отвечать было нечего — вот ведь в чём дело. Ни мыслью, ни духом, что называется! Глупость какая-то.
— Ты что?.. и она растерялась, от того растерялась, что неожиданно поняла, что пришла эта самая его нелепость, но вовсе не к нему, а к ней, что это её она настигла. Это её-то — ё-моё!
— Нет! — что-то решила она смятенно. — Но ты же ходил всё к нам… к ней ходил… ты…
— Зачем ты к нам ходишь?
— У Али книжки хорошие. Я у неё Эткинда нашёл. Издательство «Детская литература», и книжечка-то тоненькая, а в ней о поэзии больше сказано, чем в толстенных томах. А в нашей библиотеке её нет, — пытался объясниться Проворов. — Я после всю серию «Мастерство перевода» просмотрел, все его статьи там… А вот теперь у неё «Психология искусства» Выготского появилась.
