Анатолий Бакуменко - Придурок
Да, мозг его работал, он продолжал думать, и ему пришла в голову эта странная мысль, что всё, что там, что в кинотеатре было, было настоящее, наполненное жизнью и духом, а то, что было потом, какое-то карикатурное, не живое, марионеточное, хотя и он, и Рая, и Аля — люди живые… А, может, ему просто думать так хотелось, чтобы вычеркнуть всё, что случилось, из памяти, из жизни своей, но разве ж такое вычеркнешь? Чиркай — не чиркай!…
— Забыть, всё забыть, — говорил он себе, но мысль возвращала память, и, оказалось, он слово в слово помнит всё, и куда от этого денешься? Некуда от этого деться. Это уже твоё, но…
— Забыть, всё забыть, — приказывал он себе. — Я никогда уже не пойду по этой улице. Я не хочу ничего знать, я не хочу знать ни Раю, ни Алю, говорил он себе, когда шел на следующий вечер вдоль кривого дощатого забора. Остро и одуряюще пахла сирень. Это вчерашний дождь омыл покрытые пылью листья кустов, и кусты выстрелили, распустили лепестки на своих гроздьях. Тротуар был сделан из досок, положенных на брёвна, которые от древности своей прогнили, и тротуар обрушен был, был развален на старой, уже приготовившейся, кажется, умирать, улице.
Его ждали, ему обрадовались, только Рая, так показалось ему, дрогнула вдруг лицом, и она изменилась вроде, вроде ушла её всегдашняя смуглость, и он даже забыл про эти два пистолетных дула, что наблюдали за ним прежде. Аля ласкалась к нему, нечаянно, но с значительным взглядом, прижималась к нему, гладила по голове, говоря почему-то: «бедненький мой». И вдруг воскликнула радостно и натурально всплеснула руками:
— А у тебя ведь лысина на макушке! Маленькая такая плешка, — он сидел на стуле, и она сзади наклонилась к нему, разглядывая так обрадовавшую её плешку, и чмокнула в неё. Она вообще весь вечер чмокала его, а для него всё было, как в зной в поле, будто звенела в нём эта знойная пустота. Казалось, была она плотной, казалось, потрогать пустоту эту можно.
Выготского ему домой не дали, а здесь какое же чтение… Пили чай, и, когда Аля вышла зачем-то на кухню, Рая прижала ладошку к животу и улыбнулась со значением:
— У меня все внутри стонет, так ты мне нато… намял мне всё там, — сказала.
Его провожали до калитки. Аля хотела быть трогательной и нежной, и из-за этого мучила его своими прижиманиями и чмоканьем.
И когда шёл он к себе домой, он вдруг понял, что этого не может быть, не может быть, чтобы эта маленькая девчонка, эта обезьянка могла совсем недавно, в заснеженный февраль читать те дивные стихи. В кружении снежинок, в конусе света…
Нет, то была не она.
Так кто же?.. Кто же? — спрашиваю я вас.
«Я мерзавец, — говорил он себе. — Нужно прекратить это безумие, нужно прекратить сюда ходить. Раз и навсегда прекратить. Я больше не пойду в этот дом», — но назавтра всё так же тащился по дряхлой улице. И так тянулось изо дня в день, и это продолжалось вечность, это продолжалось всё то время, пока у Раи шли гастроли, и ни о каких книгах, ни о каких раздумьях-«мычалках» не могло быть уже речи. Он стал предметом, который принадлежит зачем-то Але, и она стала покрикивать на него, всё время приказывать что-то делать, что делать было совсем не нужно, ни у кого не было нужды в этих его делах, и он, как осёл на заклание, тащился по этой бесконечной жизни.
Осёл, говорю я — потому что и у бычков, и у тёлок, и даже баранов мозги есть в их головах, а вот у Проворова их вроде выбили, извлекли их из его черепной коробки, и голова его просто гудела, от пустоты, наверное, наверно, от пустоты, но почему-то в ней была и тупая тяжесть… Или это налили в его мозги блестящую тяжелую ртуть, и нечем стало думать.
Потом уже он, вспоминая, будет говорить себе: «Я просто неумный человек. Нужно было остановиться, нужно было решиться и сбежать там, от забора в дырку, сбежать и забыть, как забывают все». Но «потом» можно было говорить всё, что угодно. А сейчас он выполнял все приказания этой глупой — он не сомневался уже в этом — выполнял вздорные приказания этой глупой девчонки и ждал избавления.
И оно наступило: вечером и Рая, и Аля отбывали, отбывали в Питер, где у Али должны были быть экзамены, а у Раи должны быть гастроли, и туда должен был приехать её муж с дочерью.
Да, это было избавление, и он ждал его с самого утра в субботу 21 июля, ждал с самого утра, а наступить оно должно было… оно должно было случиться в шестнадцать часов пополудни.
Их мать собрала свою корзину с зеленью и ушла на базар, ушла она вместе с Раей, которой нужно было в театр, в труппу.
— На, возьми, — протянула ему Аля платок носовой, завязанный в узелок. — Это ты должен приколоть булавкой к своим трусам. И носить должен с собой всегда. Чтобы не блудил. Это мне соседка дала: она у нас ворожит, колдует. Она мне в Святки нагадала, что ты за мной придёшь. — И она за руку потянула его в комнатку свою. — Пойдём.
В комнатке был маленький столик, стул, кровать и несколько полочек с книгами, и на одной из них — такой желанный совсем недавно — на одной из них был томик Выготского, но он не интересовал уже Проворова — он дожидался свободы. Но до неё, казалось, было ещё так далеко.
— Садись и смотри, я хочу, чтобы ты запомнил меня, чтоб я тебе грезилась… в ночи, — сказала она что-то несуразное, но он не слышал.
— Смотри, — говорила она, расстегивая пуговки на блузке.
Вероятно, она готовилась к этому своему действию заранее и заранее Раю попросила уйти, потому что под блузкой ничего не было, потому что из блузки сразу показались два бугорочка детской ещё груди, но она их будто в ладошки положила, будто поддерживая и показывая их ему, словно поддерживать там и действительно было что. Тело её было белым, потому что за всё лето не видело солнца, а он смотрел на него и словно не видел, дожидаясь своего часа…
Она расстегнула нитяную петельку с пуговки на юбке, медленно стала стягивать её, всё глядя на него и проверяя впечатление, и, может быть, в другой жизни он мог бы что-то почувствовать, может, светлое, может, тронутый незащищённой открытостью этого детского тела, может, умилило бы его то, что под лобком не было ещё никаких волос, но это был бы уже не он, это был бы совсем другой человек. Человек, который не отупел бы от этого нескончаемого месяца, месяца… беды… Беды своей. И своей вины… вины?
Вот, я нашёл, наконец, слово, которое хоть как-то, хоть для меня хотя бы, может объяснить весь идиотизм последнего этого месяца.
Это была вина его, но не перед кем-то во вне, а вина перед самим собой, потому что он вдруг нарушил… разрушил что-то в себе, что было важно в нём для самого себя, а не для кого-то. И странно, он никогда не знал и не думал об этом, не думал, что такая вина может быть, и она так угнетать его будет. Ни перед Раей, ни перед Алей почему-то не было в нём вины. Вина была личным его делом и касалась только лишь его самого. И никого боле. Это он понял, когда смотрел на детское тело, которое было перед ним.
— Видишь, какая у меня маленькая попка? Рая сказала, что если мы будем часто с тобой спать, то она станет больше. И бедра станут шире. Тебе нравится? Ну, что ты отворачиваешься, ты смотри. Я ведь вся твоя теперь. Потрогай… Да, не стесняйся ты! Фу, какой ты дурачок у меня. Трогай.
И она подставила ему пупырышки своих грудей.
— Да не так!.. — и она стала водить его пальцем по своим соскам. — Ой, как приятно!.. — а потом взялась за пояс его брюк, и он невольно задержал эту руку.
— Ну, ладно. Ну, сам, — сказала она и улеглась на кровать. Прямо на покрывало. — Ну, что ты тянешь! Скоро Рая придёт…
«Зачем я это делаю, боже!..»
И он прилёг сбоку, чтобы изобразить хоть какое подобие ласки, но она сразу потянула его на себя:
— Ну, что же ты… ну!.. — и он как-то стал перелазить через её ногу, чтобы оказаться между, а она плоско лежала под ним, и неожиданно стала покрикивать из-под него:
— Да, не туда же!.. Левее! Ну… вперёд… Да, где же ты там?!! Ну!.. ну!.. ты! Ну! — покрикивала она, торопя его, торопя его, но куда? Куда?.. боже!..
И он был на ней, и не знал, куда девать себя и своё тело, потому что всё было дико… — дико безобразно всё было. И с ним случилось то, что с подростками часто бывает по ночам. Вдруг оказалось у него там что-то маленькое и мокрое, похожее на плевок, и ему совсем нечего было делать на этой тощенькой и глупой девчонке.
Она не поняла сперва:
— И это всё-ё-ё!.. — протянула она, когда он вновь полез через её ногу. Он сидел на краю кровати…
— Ты что, больной?.. — недоумение было в её голосе. В голосе, потому что он не видел её, — он на неё не смотрел и видеть её не мог.
— Он что?.. он у тебя такой… он такой маленький?..
— Только бээфом всю меня перепачкал и всё, — говорила она что-то непонятное, но это только сперва, потому что он взглянул на неё, увидел, что она вытирает, припасённым заранее полотенцем, между ног и ноги, и догадался вдруг, что говорит она про клей БФ. Что клеем называет. Бээфом?..
