Эйнар Карасон - Шторм
Вот так все и было. В воскресенье я часто просыпался дома, в общежитии, один, в ужасном похмелье, с чувством вины и чуть не плача, но терпеливо сносил этот день и в понедельник снова приходил в школу. Иногда просыпался у Шторма и Стеффы, конечно, там было уютно, так сказать, мягкое приземление, по воскресеньям попоек мы почти никогда устраивали, крайне редко, ходили просто в портовый кабак, где Шторму были не очень рады, особенно если там оказывался кто-нибудь из завсегдатаев, которые знали, что он приехал в Данию penge at hente[20], — но Шторм не обращал на это никакого внимания, злые языки мира сего его не тревожили…
Прошла первая зима. Летом я уехал домой работать. И увез с собой теплые воспоминания об Оденсе, был готов осенью вернуться, там ведь меня ждало не только одиночество в общежитии, но и набеги в дом Шторма, к концу лета я по ним прямо соскучился, Шторм сказал, что он тоже, ну это понятно, ему ведь почти не с кем было общаться — я получил от него открытку, и это ведь кое-что значило, поскольку Шторм вовсе был не любитель писать; в открытке говорилось: «Скоро ты уже приедешь, а то я с ума схожу на этой Планете обезьян. A? Remember: Home is where the heart is. A? Just give me two good reasons, why I ought to stay[21]. А? Шторм…»
Я вернулся, и все пошло, как и раньше. Было здорово, по крайней мере вначале. Я рассказывал ему кой-какие истории из дома. По-моему, отличные, хотя Шторму больше нравилось говорить самому. Он мог по новой разделывать свою исландскую команду на фарш. Слушать это было все-таки забавно. Мы поехали в центр, купили ящик пива и принялись пить. И на следующий день. Прекрасные были субботние вечера, особенно в начале осени, до ноября, погода хорошая и можно позагорать на южном балконе, из гостиной доносится музыка, в руке холодное пиво. Но иногда мне вдруг начинало казаться, что долго это не продлиться. Мы давно уже обо всем поговорили, несколько раз пооткровенничали, я знаю, я иногда бываю искренний, как дурак, а Шторм запоминал все, что я ему говорил, стал подшучивать над моим страхом, что я могу заболеть, и прочие вольности себе позволял. Складывалось ощущение, что он взялся и за меня. Иногда я осознавал, что он ловко заставляет меня выболтать почти что угодно после десяти бутылок пива. Все это отнимало время, не говоря уж про похмелье: в выходные я больше ничего не успевал, даже когда у меня и бывали какие-то дела. И по понедельникам учиться было тяжело, я был угрюм, соображал плохо, стал бросать какие-то курсы. Почти три дня уходило на борьбу с собой, затем снова наступала пятница, и в списке задач было лишь поскорее закончить дела и добраться до Шторма, а потом шла череда зимних воскресений, когда я впадал в мрачное уныние и раздражение, потому что выходные стали утомлять однообразием, я устал от того, что постоянно пьян и ничего не успеваю, то и дело обещал себе следующие выходные провести дома, заняться учебой, посидеть в тишине. Но легко сказать. Привычка — огромная сила, и каждую пятницу я просыпался с каким-то щемящим чувством в груди, с радостью, что учебная неделя заканчивается; по пятницам в школе всегда царило приподнятое настроение, почти все предвкушали что-нибудь интересное, поездки, вечеринки; обсуждали это на переменах, да и преподаватели тоже были легки на подъем, и у меня самого появлялся настрой сесть на автобус и поехать к Шторму, купить ящик пива, приготовить что-нибудь и поесть, а не тащиться в одиночестве домой и торчать там за письменным столом с циркулем, транспортиром и калькулятором, — это подождет, думал я, и ехал к Шторму, только усталый и сердитый на самого себя, а у них в гостиной я был неискренен и уныл, даже зол, «Кинкс» эти не смолкали, все те же истории, те же необоснованные суждения о всех и вся. И Шторм это заметил. На десятой бутылке начал вытягивать из меня, не беспокоит ли меня что-нибудь. «Нет-нет…» — отвечал я, понимая, что теперь должен следить за языком. Но выложил все как есть. И он рассердился, когда я сказал, что считаю посиделки у него пустой тратой времени. Он ведь всю неделю ждал этих совместных выходных не меньше, чем я. Он звонил мне уже в среду или в четверг уточнить, приду ли я в пятницу. Ну ладно, заметано… И мне пришлось просить прощения за такую неблагодарность к нему и Стеффе, они ведь хотели, чтобы мне не было скучно и одиноко в незнакомом городе, в котором я никого не знал. И я попытался дипломатично объяснить, что в этом-то и дело: я ни с кем не знаком, потому что ни с кем, кроме них, не общаюсь. Я здесь уже два или три года, и иногда меня приглашали на какие-то вечеринки, туда-сюда. «Да? И куда же, например?» — поинтересовался Шторм. «Ну, в школе, в общежитии, сходить куда-нибудь», — ответил я. «В общежитии?» — переспросил Шторм. И начал сыпать язвительными замечаниями о развлечениях в общежитии, которые от меня же и слышал, он выучил все наизусть, подправил стиль и спросил, неужели я это предпочел бы посиделкам у него. Естественно, я вынужден был сказать, что нет, дабы прекратить этот разговор, отдохнуть, попить пива, подумать о своем… Два или три раза весной и в начале лета я к Шторму на выходные все же не ходил, а оставался дома, пару суббот провел в читалке, невероятно много успел, побывал на одной тусовке в общежитии, там была тоска смертная, но в другой раз попал на вечеринку с народом из школы, и там было даже ничего, многие хотели со мной поговорить… Естественно, в те выходные меня грызла совесть, что я бросил Шторма, я представлял себе, что он сидит один над ящиком пива, грустный и одинокий, поэтому я звонил и в пятницу, и в понедельник, чтобы сообщить, что не выбрался, потому что дел много, и это можно было бы счесть за правду, если бы я до этого не раскололся, что мне надоели наши посиделки, так что я и сам считал все это предательством и неблагодарностью, а позже узнал, что он все выходные пил с Кудди, был мертвецки пьян и, чего уж сомневаться, осыпал меня не слишком лестными характеристиками…
СТЕФАНИЯ
Пожалуй, это все-таки были лучшие годы в нашей жизни. И хотя я в свое время с сомнением отнеслась к отъезду за границу и подумывала даже сказать Эйвинду, чтобы он ехал один, поскольку не хотела потерять родительскую квартиру, где мне всегда было спокойно за детей, постепенно я осознала, что в Дании нам хорошо. Детям нравилось в школе, иностранцами их там не считали, несколько раз дочка приводила домой двух датских подружек, я угощала их молоком с булочками, а они рассказывали, что в классе семь иностранцев, и перечисляли: четверо из Турции, две девочки из Пакистана, одна из Югославии… Исландку не упоминали. Переехать сюда было не худшим решением. Тут спокойно и надежно, хотя я так и не перестала скучать по дому и по родным, но важнее обрести уверенность в жизни, иметь где и на что жить, а в Оденсе у нас все это было.
Помогать старичкам на дому тоже неплохо. Многие, попробовав, отказывались, потому что некоторые старики и инвалиды очень властные и своенравные, постоянно жалуются, придираются, бранятся, но меня это не беспокоило. Брань я попросту не слушала. Да и сама никогда не ругалась. А если человек распоряжается, указывает, сделай то, сделай сё, пусть даже властным тоном, так и что из того? Многие себя так ведут только оттого, что им плохо, или потому, что они несчастны в душе. А некоторые из этих угрюмых постепенно переставали злиться, по крайней мере на меня, вот одна женщина ругала меня, ругала, а потом вдруг расплакалась: «Какая же ты хорошая!» Словно собиралась попросить прошения. Но не попросила. Зато, как мне стало известно, позвонила в контору и попросила, чтобы ей теперь присылали только меня. Грозилась покончить с собой, открыть газ или наглотаться таблеток, если придет кто-нибудь другой. Собиралась повеситься на шнуре от пылесоса на балконе, если приду не я. Никого, кроме меня, и видеть не хотела. Такого со мной еще не бывало. Кто-то еще звонил, хвалил меня. Мне передавали. По крайней мере, в конторе ко мне стали очень хорошо относиться и зарплату прибавили, и хотя Эйвинду так и не удалось найти подходящую работу, мы вполне обходились. Он получал пособие. Дети ходили в хорошую школу, потом на продленку, прямо рядом с домом, я отводила их по утрам. В округе было все, что нужно, поэтому мы вполне обходились без машины, да и прав у нас не было, так что в Дании нам жилось намного лучше, чем дома, — в Исландии без машины нельзя. Знакомств я почти ни с кем не водила, но это меня устраивало. Конечно, мы общались с Бьёсси, который проводил у нас выходные, был своего рода другом семьи, а не просто собутыльником Эйвинда. И хотя Эйвинд с Бьёсси постоянно пьянствовали, это было много лучше, чем те попойки в Исландии. Там стоял шум и гам, кричали, доходило до драк, такси ездили туда-сюда, Эйвинд иногда исчезал и появлялся только на следующий день или даже через день, и с теми его друзьями, Колбейном и Хрольвом, я не дружила, они не были друзьями семьи…
Денег, конечно, у нас было немного. Приходилось считать каждую крону. Покупали все только на распродажах. Что-то из мебели мы привезли с собой, а еще можно было купить хорошую мебель по низким ценам — по объявлению или в Армии спасения, — красивую и даже новую, почти за бесценок. Летом мы никуда не ездили. Но мне было все равно. Возможно, если бы Эйвинд нашел хорошую работу, у нас было бы куда больше денег и мы бы даже могли ездить в Исландию летом или на Рождество, как другие, я им завидовала, но работы у Эйвинда не было. Не нашел ничего подходящего. Ему хотелось работать где-нибудь на вахте, дежурить, по ночам, например, «быть на месте или под рукой», как он это называл, но его не устраивала такая работа, где надо выматываться, что-нибудь мыть или ремонтировать, или, скажем, ухаживать за больными. Однажды ему предложили подходящую работу, дежурства в санатории, там обычно спокойно, но потом выяснилось, что это санаторий для душевнобольных преступников, которых нельзя было привлечь к ответственности из-за невменяемости, но нужно было охранять. Он пошел посмотреть, что за место, поговорить с кем-нибудь, ему там безумно понравилось, там даже был телевизор, который можно было смотреть по ночам, и видеомагнитофон, но начальник поинтересовался, владеет ли он дзюдо или каким-нибудь другим искусством самозащиты. Эйвинд спросил, нужно ли это, и тот пояснил, что условием приема на работу это не является, но, с другой стороны, иногда требуется защищаться. Драться. И выяснилось, что там содержали душевнобольных убийц и насильников, у которых нередко случались приступы бешенства, и понятно, что Эйвинду не захотелось там работать. Хотя зарплату предлагали высокую, с надбавкой за риск. В общем, он так и ходил каждый месяц на регистрацию и к консультанту по социальным вопросам. Он считал, что так и надо. Принимал это за работу. Ему просто безумно нравилось разговаривать с консультантами, эти «старухи, говорил он, всегда называют меня господином Йонссоном!». Правительство пыталось урезать пособия, многие на это жаловались, но Эйвинд был удивительно практичным, если нужно было добыть денег, он всегда проявлял смекалку, например, еще дома мы сначала поженились, чтобы получить сберегательные марки[22], а потом развелись, чтобы мне платили материнское пособие побольше; так вот, он вычитал, что имеет право на материальную помощь, чтобы заниматься спортом или учиться или на покупку приборов и инструментов, необходимых для учебы, так он сказал, что его якобы интересует кинематография, и нам дали деньги на видеомагнитофон и кассеты, и так или иначе мы каждый месяц находили деньги на оплату всех счетов, нам никогда не приходилось брать векселя, в крайнем случае покупали в кредит, в основном когда указывалось «rentefri konto»[23], — других долгов у нас не было, так что жили мы весьма неплохо. О большем я и не мечтала.
