Дэвид Эберсхоф - Пасадена
6
Сентябрьским утром тридцатого года, между шестым и седьмым приступами, Линди ехала вдоль берега, а рядом с ней сидела Зиглинда. Дорога стала шире, полоса асфальта — почти такой же, как в прошлом году сделали Колорадо-стрит: отхватили по пятнадцать футов с фасада каждого здания, чтобы дать место машинам. Дорога вилась вдоль берега, разрезала приморские деревни, где громоздились оштукатуренные розовым мотели, похожие на огромные осенние сорняки. Последние отдыхающие свешивали полосатые полотенца с балконов, маленькие магазинчики еще торговали видовыми почтовыми открытками, содовой водой, мороженым и жаренной в тесте рыбой. На одной из остановок Зиглинда съела блюдце шербета, а Линди, перебрав стопку дешевых открыток, купила себе одну с точно такой же фотографией, как на потолке у доктора Фримена.
Вернувшись в машину, Зиглинда забралась с ногами на сиденье и спросила, куда они едут. «На пляж», — ответила Линди. Зиглинда спросила на какой. «В клуб „Джонатан“, где на песке зажигают факелы, а для детей проводят конкурс песочных замков?» «Нет, на другой», — ответила Линди, и Зиглинда, лицо у которой сияло, точно стекло, спросила: «Мы что, едем в „Гнездовье кондора“?» «Да», — ответила Линди и принялась рассказывать дочери о ловушках для лобстеров и о голубой акуле; но Зиглинда не отличалась терпением, отвернулась и стала смотреть на океан, лениво ведя пальцем вдоль горизонта.
— Мы едем за дедушкой, — сказала Линди.
— За каким дедушкой?
День был жаркий, небо ясное, Линди велела дочери надеть шляпу, а сама затянула на голове платок и почувствовала, как узел сжал ей горло. Каждый приступ было все труднее переносить — губы синели, ледяной пот ручьем лился на кровать, мокрые руки рвали тонкую персиковую ткань полога. Роза давала ей лед и обмахивала веером Лолли, сделанным из павлиньих перьев. Она открывала окно, чтобы морской бриз остужал тело Линди, пока та не начинала кричать на Розу, чтобы та закрыла окно, потому что она страшно замерзла; так продолжалось по нескольку часов — Роза то заворачивала Линди в одеяло, чтобы та как следует пропотела, то раскутывала, когда у нее начинали потеть руки. Линди смутно помнила, что с ней происходило в это время; ей представлялся какой-то скрытый огонь, наподобие пожара в шахте; она понимала, что это было ужасно — об этом напоминали дрожь и усталость в теле, — но она совершенно не помнила, как все это выносила. Она припоминала, что разговаривала с Розой, но, когда приступ проходил, не могла сказать, о чем они говорили. Как-то, между вторым и третьим приступом, Роза обронила: «До сих пор не понимаю, почему ты ему ничего не сказала?» Линди озадаченно посмотрела на нее и спросила: «Ему? Что? Кому — ему?» В другой раз, когда Роза помогала Линди войти в ванную: «Он ведь любил тебя, Линди». Линди приходила в себя после приступа и почти час просидела в теплой, приятной воде. Когда она вышла из ванны и Роза накинула на нее полотенце, Линди уточнила: «Кто меня любил?»
По ночам, когда в голове было ясно, а луна светила так, что можно было читать, Линди переживала, не слишком ли много рассказала она Розе; приступ как будто открывал ее сердце, запертое на крепкий замок. За много лет Линди поняла, что ее дом умеет говорить почти как живое существо — окна были глазами, дверные проемы — ушами, отопление — ртом. Он делился секретами со своими обитателями так же легко, как морской ветерок, который залетал через дверь. Линди больше не верила, что это Роза предала ее; она жалела, что не стала доверять ей гораздо раньше. А вот дом мог предать — стены как будто читали ее мысли и передавали их Уиллису. А еще Линди прекрасно понимала, что ее лицо, освещенное памятью и чувствами, — это ее самый вероломный предатель.
Когда Роза говорила о Линди с только что принятой на работу девушкой, она предупреждала молодую горничную о неожиданных переменах настроения миссис Пур, особенно о внезапных припадках ярости.
— Как только заметишь, что шея у нее начинает краснеть, сразу беги из комнаты, наври, что кран течет или утюг оставила, или еще что-нибудь придумай, только дуй скорее! — говорила она.
Роза предупреждала всех девушек, чтобы они не ходили мимо двери Линди, когда она лежит в постели. «Даже на цыпочках, ни в коем случае! Найди другую дорогу».
Когда девушки, любившие сплетни не меньше вишневых карамелек, спрашивали, что же такое с миссис Пур, Роза отделывалась коротким: «Сердечный приступ». Девушки, зажав в руке опахала для пыли, качали головами и вздыхали, потому что эта беда была им хорошо понятна: матери, сестры, жертвы расстроившихся помолвок, у каждой была своя рана в сердце. Но, несмотря на такие примеры, каждая девушка верила, что ее минует эта жестокая судьба; ведь с чего бы это она — с ярко-красными губами, черными, как бархат, волосами, талией в двадцать дюймов — стала повторять эту извечную женскую ошибку? Судьба была против нее, но она все равно должна была победить («уж я-то точно!»), и Линди знала, что каждая девушка думает именно так и, когда приносит Линди подогретое молоко, еле удерживается, чтобы не произнести эти слова. «Я выйду замуж или по любви, или тогда уж не выйду совсем», — заявила Розе одна из самых молодых девушек. Ее звали Антония, она заплетала волосы в длинную косу и только недавно потеряла место в гостинице «Хантингтон» — там она натирала полы в бальном зале; события вроде балов дебютанток, полуночных ужинов и вечеринок, на которые приходила почти тысяча гостей во фраках и вечерних платьях, были теперь реже, чем полнолуние. «Со мной такого точно не будет», — сказала Антония, покачивая головой. Но Роза завела девушку в прачечную и сказала: «Она тоже так думала».
Домовый лифт располагался прямо за дверью комнаты Линди, и ей были прекрасно слышны все разговоры в доме; тихие голоса поднимались из холодного винного погреба через кухню, где гремели кастрюлями, проплывали по галерее, от стен которой отражалось эхо, и добирались прямо до ушей Линди. В первые годы после свадьбы с Уиллисом она сердито топала ногой, когда слышала, как Эсперанса или еще кто-нибудь заводили разговор о ней: «Никогда не думала, что она за него выйдет. Она ведь не любит его по-настоящему?» Если Роза заставала девушек за сплетнями, то предупреждала их: «Нечего болтать о том, чего не знаете». Линди была очень благодарна Розе за преданность и даже велела ей уволить девушек, если она еще раз застанет их за этим делом. «Не потерплю, чтобы в моем доме распускали обо мне всякие выдумки», — сказала она. И Роза ответила ей не моргнув глазом: «Может, они и болтают, но ничего не выдумывают».
Линди привыкла не обращать на это внимания, так же как привыкла к болезненным приступам лихорадки. Заворачиваясь в полотенце после ванны, которую она принимала в день приступа, она всей душой верила, что к ней вернется здоровье; холодные руки Розы ложились на ее плечи, и Линди сжимала ее пальцы, как бы говоря: «Вот мы и еще один одолели. Скоро я совсем выздоровею!» Свет, отражавшийся от ярко-зеленой плитки, бросал отсветы на спокойное обнаженное тело Линди, и она говорила: «Ну вот, еще четыре дня свободы».
Вчера вечером, приняв ванну после шестого приступа — температура у нее никогда еще не поднималась так высоко, — Линди сказала: «Завтра. Завтра я туда поеду». И Роза, вытирая Линди насухо, ответила: «Я знаю».
Соленый ветер влетал в открытую машину, Зиглинда так и сидела, не поворачиваясь к матери, и Линди ехала, щурясь на солнце. Лечение дошло до половины: оставалось перенести еще шесть таких же приступов, и Линди нисколько не сомневалась, что у нее это получится. Когда-нибудь температура поднимется очень высоко, с ней даже может случиться короткая кома, и будет казаться, что она лежит в ледяном гробу. Линди ожидала такого и знала, что не только может, но и должна перенести все это. Она была готова.
— Мы что, правда едем на эту вонючую старую луковую ферму? — спросила Зиглинда.
Она вынула карту автомобильного клуба, развернула ее и сделала вид, будто внимательно ее изучает. Линди попросила сложить карту, сказала, что ее может унести ветер, но Зиглинда не слушалась, и, когда Линди повторила свою просьбу, ветер поднял карту, и она улетела, точно огромная белая чайка.
Когда они добрались до грязной лужайки, Зиглинда спросила: «Мам, а мы где?» — а Линди увидела табличку:
ГНЕЗДОВЬЕ КОНДОРА
ВХОД ЗАПРЕЩЕН!
Заброшенный «Дом стервятника» стоял на дальнем конце поля, двор и все постройки тоже выглядели запущенными. Русло пересохло, и, если не знать, что его уже когда-то перегораживала плотина, различить остатки было бы невозможно. Линди вышла из машины, Зиглинда побежала вверх по утесу, и Линди испугалась — она увидела, что дочь стоит на самом краю обрыва и из-под ее ног рыхлыми комками сыплется песчаник. «Чья это ферма?» — спросила Зиглинда, но Линди не ответила. Она подошла к двери старого дома, однако дверь оказалась заперта. Линди посмотрела в окно и увидела железную спинку кровати, шкуру пумы на полу, и на нее нахлынули воспоминания, но ненадолго. Другие дома тоже были заперты, казалось, что здесь никто не живет, и Зиглинда спросила: «Мама, а кого мы ищем?»
