Томас Вулф - Паутина и скала
Тот час говорил с Джорджем своими безмолвными языками, и внезапно он услышал песнь всей той земли:
По крутому ущелью в сизой утренней дымке я восхожу, уско shy;ряя темп быстрых шагов, к вершинам полудня; весь день нескон shy;чаемое, неистовое движение на переполненных улицах; непре shy;станное, вечное строительство в этом нарастающем потоке дней, силуэты зданий на фоне ясного, нежно-голубого небосвода, гро shy;мовой стук стальных балок, оглушительный лязг механизмов. Вот уже близится темнота, феерия неба и громадная Медуза но shy;чи; меж двумя плещущими океанами усеянные звездами огней раковины континента и темнота, прохладная, окутывающая ночь, звезды и очарование Америки. А по континентальным рав shy;нинам грохочут мчащиеся экспрессы, громко разносится про shy;тяжный отзвук гудка, вровень с паровозной топкой на восемьсот миль тянется пшеница; жестко шелестят всходы кукурузы в Ин shy;диане; на Юге уныло бредущий по обочине дороги измазанный засохшей глиной негр, краткий проблеск автомобильных фар; сияние фабрики в ночи, мощный гул за ярко освещенным стек shy;лом, затем вновь сосны, глина, хлопковые поля; несущиеся изда shy;лека, быстро исчезающие кружащиеся звуки карнавала; стена shy;ние грешников в церкви; а затем, заложенные уши под ложем ре shy;ки, голоса в тоннеле удаляются к Бруклину; но неровный лун shy;ный свет на Скалистых горах, нескончаемое лунное безмолвие на разноцветной скале; в Теннесси среди холмов проезжает по shy;следний автомобиль вдоль Холстон-ривер, раздается гудок, и кто-то наверняка прислушивается: «Это те ребята. Были в городе. Подъезжают». – А потом тишина и Холстон-ривер; но в Кар shy;лайле хлопнула наружняя дверь, слышатся голоса: «Доброй ночи, доброй ночи, Олли. Доброй ночи, Мэй… Где Чекере? Вы его от shy;пустили?» – И тишина, тишина, и «Доброй ночи, доброй ночи»; полицейский в Бостоне вертит свою дубинку: «Всего один бродя shy;га. – И задумчиво: – Всего один бродяга на пустыре – и только; ладно, доброй ночи, Джо». – Окна, запотевшие от едкого пара, – «Доброй ночи»; и вновь лунный свет на разноцветных холмах – «Ми-истер… Ох-х, ми-истер» – нетерпеливое, печальное, умоляющее, странное – и неподалеку от дороги, в сухом речном русле разбитый «форд», покойник, два пьяных мексиканца – «ми-истер» – а потом в жуткой близости тявканье койота – «ми-истер» – и до Санта-Фе семь миль.
И шелест молодой листвы по всей Америке, и «Скажи!», не shy;истовое, юное, негромкое – и неистовое, страстное «Не скажу!» настойчивое, неистовое «Скажешь! Ну, говори же! Скажи!» – и листва мягко: «Скажи, скажи». – И полунехотя, отчаянно, не shy; истово: «Тогда… если обещаешь!» – И вздохи листвы: «Обеща shy;ешь, обещаешь». – Быстро, неистово: «Да, обещаю!» – «Я скажу!» «Так говори же! Скажи!» – И быстро, негромко, еле слышно: «…Любимая!.. Вот! Я сказал!» – Неистовое, ликующее, мальчишеское: «О, любимая, любимая, любимая!» – Необузданное, прерывистое: «Ты обещала!» – Необузданное, неистовое: «Лю shy;бимая, любимая, любимая!» – Отчаянное, сокрушенное: «Ты обещала!» – И печальный шелест листвы: «Обещала, обещала» – «Любимая, но ты обещала!» – «Обещала, обещала, обещала, обе shy;щала» – издает листва по всей Америке.
И повсюду что-то движется в ночи сквозь бессмертную тьму, что-то шевелится в сердцах людей, что-то восклицает в их неис shy;товой, безмолвной крови, неистовыми безмолвными языками ее великих пророчеств – уже скоро утро, утро: О, Америка.
Строители многоквартирных домов одержали двойную побе shy;ду: миссис Джек наконец покинула свой очаровательный старый дом возле Риверсайд-драйв и переехала в большую квартиру на Парк-авеню. Когда Джордж подъехал к входной двери на такси, швейцар в ливрее быстро подошел к машине, распахнул дверцу и сказал: «Добрый вечер» чуть приветливее, чем молодой человек ожидал от столь впечатляющего существа. Внутри сидевшая за столом телефонистка на миг оторвана взгляд от коммутатора, спокойно улыбнулась Джорджу и назвала ему номер квартиры. Он вошел в лифт и бесшумно поднялся.
Семья миссис Джек уехала, и скромный обед был устроен на четверых. Там присутствовали Стивен Хук и его сестра Мери.
Блестящая суета и потрясения жизни не касались хрупкого тела Хука. Он вел жизнь отшельника, причиной тому являлась его сыновняя преданность матери. Был одиноким, независимым, влюбленным в увлекательную жизнь чувств, сознавал могучим мозгом, что такое радость, но возможности испытывать ее был лишен. Он почти целиком жил жизнями других. Только его бле shy;стящий, острый разум был кипучим и дерзновенным.
Вот уже десять лет Хук все больше и больше искал общества определенных нью-йоркских евреев. Его разум, жаждавший яр shy;кости и великолепия, отвергал с досадой и отвращениями сухую серость и скуку пуританского наследия. Во всем вокруг ему виде shy;лось оскудение тепла и радости жизни. Землей владели «скучные люди», и он считал, что эта всеобщая дряблость, особенно в жиз shy;ни художников и интеллектуалов, не должна иметь права на су shy;ществование.
Евреи любили красивое и приятное. Богатые и бедные, они были исполнены жизни и любознательности. Богачи-евреи спа shy;сались от пустоты жизни плутократов-янки подражанием анг shy;лийской знати. В то время как фешенебельное общество курси shy;ровало, будто заведенное, между Нью-Йорком, Ньюпортом, Палм-Бичем и Ниццой, богатые евреи разъезжали повсюду и ви shy;дели все. Они основали экспериментальные театры и сделали их доходными, они проводили выходные с Бернардом Шоу, прохо shy;дили курс психоанализа у Зигмунда Фрейда, покупали картины Пабло Пикассо, финансировали радикальные журналы, летали самолетами в Россию, исследовали норвежские фиорды на яхтах, взятых напрокат у хиреющих принцев крови. Они восхитительно проводили время, жены их были загорелыми, красивыми, усеян shy;ными драгоценностями.
Что касается бедных евреев, они были оживленными, сума shy;тошными, и Хуку не надоедало созерцать их – он, словно истос shy;ковавшийся по дому призрак, прижимался лицом к окошку так shy;си, когда оно петляло между опорами надземки в Бронксе или Ист-Сайде. Они суетились, дрались, торговались, ощупывали овощи и тыкали руками мясо, объяснялись, жестикулируя гряз shy;ными пальцами, клялись, что их обсчитали или обвесили – они ели, пили и предавались любовным утехам вволю. Бедные евреи тоже наслаждались жизнью.
Хук часто сожалел, что не родился евреем.
Впоследствии Джордж постоянно вспоминал тот чудесный обед – прекрасную столовую, красивый стол и лица четверых, тускло, призрачно освещенные спокойным пламенем свечей. Он понимал, что это его обед – его и Эстер, – а двое других, слов shy;но тоже это понимали, казалось, были причастны его счастью и юности. В голубых глазах Мери Хук плясали веселые искры, она проницательно смотрела на него, понимающе, заразительно сме shy;ялась, и в свете свечей ее рыжие волосы выглядели изумительно красиво. Джордж уже видел ее однажды, но теперь, в тесном кру shy;гу, достоинства этой старой девы бросались в глаза. Было видно, чувствовалось, что это старая дева, но она была до того очарова shy;тельной, что Джорджу на миг показалось, что всем женщинам на свете следовало быть старыми девами, как Мери Хук.
Потом Джордж взглянул на Эстер. И понял, что всем женщи shy;нам на свете надо походить на нее. Она была сияющей. Он ни ра shy;зу не видел ее такой красивой, как в тот вечер. Взгляд его то об shy;ращался к портрету, висевшему за ее спиной на стене, на котором Генри Мэллоу запечатлел ее во всей привлекательности в двад shy;цать пять лет, а потом вновь к ее лицу, и в уме у него вертелась од shy;на фраза: «Господи, какая она красивая!». И между живым порт shy;ретом и живой женщиной он был заворожен чудом времени.
Эстер была одета в простое, но великолепное платье из тем shy;но-фиолетового бархата, ее шелковистые руки и плечи были об shy;нажены, на груди красовалась брошь из драгоценных камней. Глаза ее плясали, искрились, нежное лицо, как всегда, было ро shy;зовым, словно цветок. Она была такой сияющей, веселой, счаст shy;ливой, так полна жизни и здоровья, что было восхитительно про shy;сто глядеть на нее. Джордж был так поглощен этим созерцанием, что едва не забывал есть великолепную еду. Он смотрел на нее с таким зачарованным интересом, с каким отец может созерцать игру забывшего обо всем ребенка; он был околдован этим зрели shy;щем, и даже смачность ее аппетита, аппетита здоровой женщи shy;ны, увлеченной вкусной едой, восхищала и веселила его. Эстер открыла рот, собираясь с жадностью откусить кусочек, потом подняла взгляд, глаза их встретились, и оба громко рассмеялись.
У Джорджа то был самый радостный, веселый обед в жизни. Мери Хук глядела на него с Эстер и смеялась сияющему востор shy;гу обоих. И даже Хук со своей обычной маской скуки и равноду shy;шия, которая, в сущности, являлась щитом для мучительной за shy;стенчивости и ранимости и не могла спрятать душевного тепла и благородства, присущих этому человеку, не мог полностью скрыть веселья и интереса, которые вызывали у него любовь и энергия этих двоих.
