Томас Вулф - Паутина и скала
Теперь, когда все было решено, оба стремились туда. У Джор shy;джа не было вечернего костюма, он решил его приобрести, и это решение было одобрено.
– Думаю, потратишь деньги не зря, – сказала Эстер. – Познакомишься с людьми, видимо, будешь выбираться из дома все чаще и чаще – перед Джорджем открылись громадные перспек shy;тивы светского рая, – и костюм тебе будет нужен. В доверше shy;ние всего, – преданно добавила она, – в нем ты будешь просто красавцем.
Они отправились в один из больших магазинов на Геральд-сквер, и там под проницательным взглядом Эстер Джордж эки shy;пировался. Костюм сидел не лучшим образом, Джордж выбирал его из того, что имелось, и он не был рассчитан на такие откло shy;нения от стандарта, как широкие плечи, длинные руки, короткие талия и ноги. Но беда эта оказалась поправимой. Заставив Джор shy;джа поворачиваться на месте, Эстер оглядела костюм, взялась кшкими пальцами за лацкан, сделала пометки мелом на лопат shy;ках и рукавах и дала занимающемуся подгонкой портному указа shy;ния, от которых тот лишился дара речи, и на лице его застыло тумленно-почтительное выражение.
На обратном пути они задержались внизу, купили вечерние рубашки, воротнички, запонки и черный галстук. Эстер решила, что покупать вечерние туфли не стоит.
– Многие никогда в них не обуваются, – сказала она. – Ты будешь выглядеть прилично. К тому же, – улыбнулась она, – бу shy;дешь таким красавцем, что на твои ноги никто не обратит внима shy;ния. Вот увидишь.
И все равно, покупки сильно ударили Джорджа по карману. На них ушла большая часть месячного жалованья. Путь в обще shy;ство великих града сего, пусть даже эти великие были поэтами, стоил дорого.
Знаменательный вечер наступил. Джорджу предстояло пообе shy;дать дома у миссис Джек, а потом везти ее на вечеринку, назна shy;ченную на десять часов.
Джордж, волнуясь, старательно облачился в новые одежды. Блестящее сочетание черного с белым в первый миг поразило его, он был едва не ошеломлен собственным великолепием.
Выйдя на улицу, Джордж дошел до утла, как человек, впервые выходящий на огромную сцену перед многочисленной аудитори shy;ей. Но увидел почти сразу же, что люди глядят на него одобри shy;тельно, дружелюбно, и пришел в блестящее, великолепное наст shy;роение. Джеймс, чернокожий чистильщик обуви на углу, сверк shy;нув крепкими белыми зубами, сказал: «В их компанию входите, а?» – От его слов Джордж преисполнился приятным волнением и веселой радостью – потом негр проворно выскочил вперед и остановил такси.
Джордж чувствовал себя на седьмом небе. Он жил в этом го shy;роде долгое время и считал, что знает его – как может знать только тот, кто в одиночестве ходил по его улицам в любой час суток. Но теперь ему впервые предстояло стать его частью.
Ощущение «принаряженности» – сильное, воодушевляю shy;щее. Впервые подобающе одеться по принятым в обществе тре shy;бованиям – одно из достопамятных событий в жизни человека. А быть молодым, влюбленным, красиво одетым, ехать на встречу с любимой под феерическим покровом ночи, потом войти в об shy;щество поэтов и самых прекрасных женщин, каких только может явить эта самоцветная скала, этот главный, величественный ал shy;маз всего мира – о, дивность этого опьянения, этого избранного общества, этого торжества, этой славы – в жизни не существует более головокружительной вершины, и, случившись раз, это со shy;бытие будет вечно пылать в мозгу.
Джордж был не просто молод, влюблен и ехал на подобную мечеринку впервые в жизни. В тот вечер в нем бился пульс Тамер shy;лана, ему казалось, что это великолепнее, чем быть царем и ехать с триумфом по Персеполису.
И он был не просто мальчишкой, устремившимся, подобно мотыльку, как множество прочих, к огромному зареву этого ве shy;личественного света, к пресловутым приманкам мечты, иного образа жизни, старым, как города, и нестареющим, словно земля.
Он был поэтом, выпущенной стрелой их бессмертной жизни, он пел песни всех поэтов, какие только пели и умерли. Был по shy;чтой, какие только пели и жили. Был поэтом, был братом, сы shy;ном, бессмертным языком всех поэтов, какие только пели, жили и умерли с начала времен. Был поэтом и сыном поэтов, умерших и погребенных, был великим поэтом на своем поприще, и в его неистовой, безмолвной крови тем вечером пели все неистовые, йезмолвные языки темноты и Америки. Был поэтом, и все неис shy;товые, безмолвные языки, которыми он должен был петь, пели тем вечером в его крови. И он стоял здесь, на этом куполе ночи, на этом берегу бессмертной тьмы, на неоткрытом краю всего дивного нового мира Америки; он знал, что прилив нарастает, и, однако же, его вдохновение еще не достигло высшей точки.
Свершавшееся в тот час, в ту минуту, в том месте с несравненной точностью совпадало с идеалом его юности, с вершиной, зенитом его мечты. Город никогда не казался ему таким прекрасным, как в ту ночь. Джордж впервые видел, что, по сравнению с другими города shy;ми мира, Нью-Йорк – величайший город ночи. Ночью он дости shy;гал изумительного, несравненного очарования, некоей новой кра shy;соты, созвучной месту и времени, с которыми не могли сравниться никакие другие место и время. И внезапно Джордж осознал, что красота других ночных городов -Парижа, раскинувшегося под холмом Сакре-Кер огромной, таинственной россыпью огней, мер shy;цающего дремотными, манящими, таинственными цветами ночного великолепия; Лондона с его дымчатым ореолом туманного света, странно волнующего, потому что он так громаден, так затерян в беспределъности – обладает в каждом случае своей неповторимос shy;тью, восхитительной и непостижимой, но до этой ей далеко.
Город сиял в обрамлении ночи, и Джорджу он никогда еще так не радовал глаз. Это был жестокий город, но и приятный, свирепый, но и очень нежный; был неуютной, суровой, ужасаю shy;щей катакомбой из камня, стали, тоннелей в скале, нещадно из shy;рубцованной светом, был грохочущей ареной непрестанной вой shy;ны людей с механизмами; и вместе с тем он дышал приветливос shy;тью и добротой, был так же исполнен сердечности, страсти, люб shy;ви, как и ненависти.
И даже небеса, обрамлявшие Нью-Йорк, сама ткань ночи, ка shy;залось, обладали архитектурой, духом его неповторимости. Джордж видел, что город это северный: очертания его были глав shy;ным образом вертикальными. В нем даже ночь, характер темно shy;ты имели особое строение, особую архитектуру. Здесь ночь в от shy;личие от парижской или лондонской, более округлых, мягких, дремотных, была устремленной вверх, жесткой, обрывистой, от shy;весной, властной. Здесь все было резким. Город пламенел огнями свирепо и вместе с тем очень ласково. В этой высокой прохлад shy;ной ночи поразительно и прекрасно было то, что, будучи такой суровой и властной, такой надменно-грозной, она была вместе с тем и очень нежной; здесь в ночах, даже самых ледяных, были не только жесткая сталь, но и дыхание апреля: ночи могли быть бес shy;церемонными, жестокими, и, однако, в них неизменно ощуща shy;лось предчувствие легких шагов, сиреневой тьмы, чего-то быст shy;рого и мимолетного, почти досягаемого, вечно ускользающего, чистой, как апрель, девушки.
Здесь, в этой накрывшей город феерии ночи, огни были рас shy;сеяны, как звезды. Джорджу внезапно предстало видение города, ошеломляющее своей красотой. Ему почудилось, что вокруг ни shy;чего нет, кроме чарующей архитектуры тьмы, усеянной звездами множества огней. О зданиях он забыл: они словно бы перестали существовать. Казалось, сама темнота создала узор из звездной пыли этого множества огней, они были разбросаны по одеянию ночи, словно драгоценные камни, искрящиеся на платье той та shy;инственной Елены, что вечно пылает в крови мужчин.
И великолепие их было невероятным. Огни сверкали перед ним, парили над ним, поднимались несомкнутыми цепями, бы shy;ли рассеяны по невидимой стене, возносились к самым верши shy;нам ночи, были вправлены в само облачение темноты, бесплот shy;ные, невесомо висящие, однако неподвижные, как кирпичи в стене, то был мир тьмы, невидимый, освещенный по случаю ка shy;кого-то вечного праздника.
Джордж был ясен и лучезарен, как пламя: лицо его сияло со всей чистотой радостной юности. Он был взбудоражен той не shy;сравненной, благородной восторженностью юноши, которая приходит столь редко и которую впоследствии он уже не в силах обрести вновь. То был миг, когда все вино жизни словно бы вли shy;лось в его вены, когда сама его кровь превратилась в вино жизни, когда он обладал всем, что в жизни есть – ее силой, красотой, состраданием, нежностью и любовью, всей ее ошеломляющей поэзией – когда все это принадлежало ему, вошло в самый центр белого накала его юности, торжествующего сознания собствен shy;ного успеха.
Тот час говорил с Джорджем своими безмолвными языками, и внезапно он услышал песнь всей той земли:
По крутому ущелью в сизой утренней дымке я восхожу, уско shy;ряя темп быстрых шагов, к вершинам полудня; весь день нескон shy;чаемое, неистовое движение на переполненных улицах; непре shy;станное, вечное строительство в этом нарастающем потоке дней, силуэты зданий на фоне ясного, нежно-голубого небосвода, гро shy;мовой стук стальных балок, оглушительный лязг механизмов. Вот уже близится темнота, феерия неба и громадная Медуза но shy;чи; меж двумя плещущими океанами усеянные звездами огней раковины континента и темнота, прохладная, окутывающая ночь, звезды и очарование Америки. А по континентальным рав shy;нинам грохочут мчащиеся экспрессы, громко разносится про shy;тяжный отзвук гудка, вровень с паровозной топкой на восемьсот миль тянется пшеница; жестко шелестят всходы кукурузы в Ин shy;диане; на Юге уныло бредущий по обочине дороги измазанный засохшей глиной негр, краткий проблеск автомобильных фар; сияние фабрики в ночи, мощный гул за ярко освещенным стек shy;лом, затем вновь сосны, глина, хлопковые поля; несущиеся изда shy;лека, быстро исчезающие кружащиеся звуки карнавала; стена shy;ние грешников в церкви; а затем, заложенные уши под ложем ре shy;ки, голоса в тоннеле удаляются к Бруклину; но неровный лун shy;ный свет на Скалистых горах, нескончаемое лунное безмолвие на разноцветной скале; в Теннесси среди холмов проезжает по shy;следний автомобиль вдоль Холстон-ривер, раздается гудок, и кто-то наверняка прислушивается: «Это те ребята. Были в городе. Подъезжают». – А потом тишина и Холстон-ривер; но в Кар shy;лайле хлопнула наружняя дверь, слышатся голоса: «Доброй ночи, доброй ночи, Олли. Доброй ночи, Мэй… Где Чекере? Вы его от shy;пустили?» – И тишина, тишина, и «Доброй ночи, доброй ночи»; полицейский в Бостоне вертит свою дубинку: «Всего один бродя shy;га. – И задумчиво: – Всего один бродяга на пустыре – и только; ладно, доброй ночи, Джо». – Окна, запотевшие от едкого пара, – «Доброй ночи»; и вновь лунный свет на разноцветных холмах – «Ми-истер… Ох-х, ми-истер» – нетерпеливое, печальное, умоляющее, странное – и неподалеку от дороги, в сухом речном русле разбитый «форд», покойник, два пьяных мексиканца – «ми-истер» – а потом в жуткой близости тявканье койота – «ми-истер» – и до Санта-Фе семь миль.
